Рождённый выжить
– Кто трогал лук?
Когда мне исполнилось семь лет, меня отправили в школу, учиться уму-разуму. Но учиться тогда ходили немногие, взрослые старались детей в школу не пускать. Дома нужны руки, чтобы прясть лён, ткать холст. Сколько бы учитель не уговаривал родителей отправлять детей на учёбу, всё было напрасно, ответ слышал всегда один:
– Не пущу! Пусть дома работают, некогда ерундой заниматься. Грамота нам ни к чему!
Наша сельская школа находилась в обычной избе, за партой сидели по три-четыре человека, все разного возраста. На класс один учебник «Солнышко». Занятия проходили нерегулярно. Это были годы революции – 1917-1918г.г. Писали мы на разных кусках бумаги.
Наш учитель Демьян Васильевич был мужчиной среднего роста, сорока лет от роду. Стройный, строгий и требовательный. Один на три деревни. Одевался он как городской: в чёрный пиджак и жилет. Под жилетом виднелась белая рубашка, а на шее красовалась чёрная бархатная бабочка. Его глаза смотрели на нас через стёкла пенсне и прожигали насквозь, когда он бросал в класс свой недовольный взгляд. Иногда учитель задумчиво стоял у окна и долго молчал, забыв про учеников. Возможно, его беспокоило происходящее в стране, может, революция или что-то другое? За видимой строгостью скрывался мягкий и грустный человек.
– Мельников! Ты почему вертишься? – стоя у доски и выводя буквы, учитель делал нам замечания, не поворачивая головы.
Так не оглядываясь, он безошибочно определял баловника, что нередко вызывало у нас недоумение. Частенько хлестал по рукам хворостиной, если буква не получалась.
– Что это ты нарисовал? – Демьян Васильевич взглянул на мои вензеля. – Это что, китайские иероглифы?
Дети начали смеяться.
– Тишина! – стуча по столу мелом,требовал он.
– А скажите, Демьян Васильевич, что такое егографы? – полюбопытствовал Петька.
– Иероглифы! А что ж вы не знаете, а смеётесь? – вопросом на вопрос ответил учитель и пояснил: – иероглифы – это китайские буквы.
Он важно прохаживался по классу, изредка наклоняясь над листочками, чтобы разглядеть наши каракули.
– Семён, что за пушку ты нарисовал вместо буквы Ю?
Дети опять засмеялись.
– Ефим, ты смеёшься громче всех, иди-ка к доске, напиши все буквы.
Так проходили наши уроки. Было интересно и весело, но длилось это недолго. В школу я ходил только одну неполную зиму. На этом мои «университеты» и закончилось. Отец решил, что мне хватит знаний, и больше в школу не пустил.
– В доме надо работать, помогать отцу, матери, – этими словами он тогда поставил крест на моей учёбе раз и навсегда.
За это короткое время я успел выучить азбуку, научился читать, писать и считать до десяти. На деревне слыл грамотным, потому что взрослые писать и читать не умели. Дома прял, вязал сети для рыбалки, доил коров, ухаживал за скотом. Папа с мамой часто собирали женщин на помощь прясть лён для холста. Обычно они пряли целый день с песнями, а вечером мы угощали их самогоном да пивом.
Годы революции и гражданской войны я помню плохо, мал ещё был. Помню только, что родители о чём-то шептались и качали головой. Не признавали Временное правительство. Как-то я подслушал их разговор:
– Маланья, был я в районе. Так там народ волнуется. Говорят, власти никакой нет.
– Да неужто?! – всполошилась мама.
– Люди растеряны, говорят кто что.
– А что говорят?
– Конец света близок. Вот что!
А когда к власти пришли большевики, начались поборы и реквизиции. Почти все крестьяне Ермаков революцию признали, кроме моего отца и других зажиточных крестьян. В ноябре 1918 года в Сибирь пришёл адмирал А. Колчак. Некоторые из ермаковцев, поддерживавшие Советы, ушли в партизаны. Их сопротивление колчаковцы подавили, а партизан зверски замучили и убили.
В 1920 году Красная Армия, разгромив А. Колчака, вернулась в Сибирь, и власть Советов установилась окончательно. Началась новая эпоха, которая вскоре изменила нашу спокойную жизнь навсегда и подвергла весь народ тяжёлым испытаниям. Но тогда мы не ещё не знали, что нас ожидает и куда повернет река судьбы, и потому тихо плыли по её течению…
Глава 2
На пороге перемен
Над лугом вечер угасал,
Роса блестела под луной.
серп её лениво зависал
Над свежескошенной травой.
В этот 1920 год в нашей семье родился братик Вася, а мне исполнилось десять лет. После праздника крещения я получил первые сапоги. Моей радости не было конца. Это событие стало для меня настоящим детским счастьем! Ведь ни у кого из моих друзей сапог не было.
– А ну-ка, Мишаня, сынок, примерь сапоги: впору али нет, – отец протянул мне новенькие, сшитые его руками меховые сапоги.
В них после лаптей ногам было непривычно: тепло и уютно. Я тут же выбежал на улицу и долго ещё бегал по снегу, пока отец не поймал меня за шиворот и не затащил домой. А когда мы легли спать, тайком взял сапоги в постель и уснул с ними в обнимку.
В этот год майским вечером я как обычно зашёл в хлев подбросить коровам сена и услышал, что кто-то копошится в углу. Подумал: «Телёнок что ли?». Подошёл поближе и вдруг увидел в темноте блеск чьих-то глаз, а потом и фигуру незнакомого мужчины. Я оторопел. Мужчина прижал к своим губам палец:
– Тссс! Не бойся, я тебе ничего не сделаю, не выдавай меня. Не поднимай шум.
Незнакомец оказался молодым человеком, лет двадцати пяти. Худой, измождённый, грязный и обросший. Глаза его бегали и горели от страха. Губа подёргивалась, он тяжело дышал, будто только что вбежал сюда. От удивления мои глаза округлились, по спине пробежал холодок. Я спросил незваного гостя почти шёпотом:
– Кто ты?
– Каторжанин, беглый.
– Да ну!
– Тебя как зовут, пацан?
– Меня Мишка. А тебя?
– Зови Макар. Мишка, выручи, принеси еду. Я три дня ничего не ел. Только никому не говори про меня.
– Почему это? Может, ты убийца или грабитель.
– Ты прав, я убийца. Кто-то убил мою невесту, а осудили меня. Пробыл на каторге пять лет, а как узнал, что власть в стране изменилась, решил бежать, может, новая власть мне поверит и работу даст. Давненько я иду, пробираюсь в Екатеринбург. Принеси еды, прошу!
Я сбегал в хату, незаметно прихватил хлеб, две картофелины и бегом обратно.
– Мишка, ты куда? – вдогонку крикнула мне мама.
– К телёнку.
Я подошёл к хлеву, озираясь – никого нет. И, выдохнув страх, смело вошёл внутрь. Сердце бешено колотилось в груди. «Вот это да! – думал я. – Настоящий преступник! Это здорово и боязно?»
– Тебя ищут? – задав вопрос, я протянул Макару хлеб.
Он с нетерпением вырвал у меня из рук еду и, откусив огромный кусок хлеба, быстро почти не жуя, проглотил его.
– Бывало раньше такое, искали беглых в Ермаках, – продолжал допытываться я.
Давясь едой, беглец пробубнил:
– Ищут, наверное, но я завтра уйду.
– После революции освобождённых с каторги много у нас по тайге шаталось. Охотники опасались в лес ходить, того и гляди напасть могли да ружьё отобрать.
– Политическим повезло, их освободили.
– Так ты знаешь, куда идти и где этот Катербург?
– Екатеринбург! Знаю, у меня карта в голове есть. Мишка, я сильно устал. Переночую здесь, хорошо? – Макар, уютно устроился на сене, свернувшись в калачик.
Корова Машка с тревогой наблюдая за нами, словно что-то понимая, громко промычала:
– Мууу!
– Тихо, Машка, молчи! – приказал я корове.
Она замолчала и, отвернувшись, принялась жевать сено, звеня колокольчиком на шее. Я забросал каторжанина соломой и побежал домой. А вечером во время ужина поинтересовался у отца:
– Отец, а где находится Екатеринбург?
– Далеко, сынок, зачем тебе?
– Да так, просто спросил.
– На Урале.
– А Урал где?
– Вырастешь – узнаешь.
На следующее утро, как только проснулся, сразу же побежал в хлев, сунув за пазуху еду для своего нежданного гостя. Макар уже поджидал меня, прячась на верхнем ярусе хлева, где лежало сено.
– Я испугался, что ты приведёшь милицию, – спускаясь, сказал он.
– Макар, расскажи мне про свой город.
Он рассказал об Урале, о городе и других местах, в которых побывал. Но вскоре меня позвала мама, и я убежал, а когда вернулся, беглеца уже не было. Тогда же мне подумалось: «Как это, наверное, страшно и неприятно, когда за тобой гонятся, и как тяжело жить без еды и ночлега».
В продразвёрстку у нас забирали зерно и овощи. Отец поначалу прятал зерновой посевной запас в лесу. Ночью со своим братом Сазоном они вывозили мешки в лес и там глубоко закапывали, обкладывая их досками, чтобы звери и мыши не добрались до них. Он очень тяжело расставался с зерном, хотел однажды вилы направить на продотрядовца, но мама его вовремя успокоила:
– Уймись, Никита, у нас детки, арестуют, что я буду одна делать?
В 1921 году до нас стали доходить слухи о крестьянских восстаниях против продотрядов в соседних деревнях. Отец одобрительно отзывался об этом и рвался в Еловку, где крестьяне вооружились против поборщиков.
В эти годы за помол с нас снимали горцовый сбор. Этот сбор мы сдавали государству. Чтобы смолоть одну пудовку (т. е. мерку, которая равна одному пуду зерна), нужно было с неё взять один горц – маленький ящик в пятьсот грамм. И когда засыпали зерно в бункер (ларь для помола), нужно было считать: сколько пудовок засыпано и сколько нужно взять горцов зерна для государства. Мы с братьями дежурили на мельнице по очереди. Взятые горцы высыпали в рядом стоящий ларь, опечатанный сургучной печатью. В нём было только одно маленькое отверстие для засыпки зерна. Обратно зерно из него не вынуть. Когда ларь наполнялся, вызывали представителя власти. С ним взвешивали горцы и отправляли в район.
В 1923 году мама тяжело заболела. Домой стали приходить бабки-лекари. Приносили лечебные травы и святую воду. На шею ей повязывали какую-то красную ленту с узелком. Что-то шептали, но ничего не помогало. Далеко от нас в глухом лесу жила ведьма-отшельница. О ней ходили легенды. Когда-то, очень давно, любила она одного юношу. Хотели они пожениться. Но на охоте случилась беда: на жениха напали волки, и юноша погиб. С тех пор он стал приходить к ней во сне и звал к себе жить. Женщина поняла это буквально, ушла в лес на то место, где погиб её жених, и осталась там навсегда. Со временем она стала обладать даром видения и знахарства. Слух о ней ходил по всем деревням. Отец привёз её в надежде, что отшельница спасёт маму.
Ведьма оказалась необычной женщиной. Внешне она стара, но в теле и походке чувствовалась молодая сила и уверенность. Худое, измождённое лицо, чёрное одеяние, свисающие из-под синего платка волнистые, тёмные с проседью волосы, тонкие, заострённые черты лица придавали ей образ ведьмы-колдуньи. Отсутствующий взгляд холодных и бесстрастных глаз скользил по нашим лицам, и от него становилось не по себе. Ведьма выгнала всех из хаты и осталась наедине с мамой. Через полчаса она вышла. Заклинания, видимо, подействовали. Маме стало лучше, но перед уходом бабка шепнула отцу:
– Жить ей осталось год. Другая жизнь заберёт её.
Отец ничего не понял: «Какая другая жизнь?»
Весной этого же года старшая сестра Ульяна вышла замуж. В свадебном наряде я будто впервые увидел её и подумал: «Какая сестра у нас ладная получилась!» Голубые глаза, широкий лоб, высокая, стройная, крепкая и, что немаловажно, трудолюбивая. Спокойный и уравновешенный характер ей передался от матери. Дела у неё спорились, мама многому её научила, и Ульяна, выходя замуж, умела по хозяйству всё.
На следующий день после свадьбы отец поручил мне отвезти сундук с приданым к жениху.
– Мишаня, вот сундук, увезёшь его в дом Силантия.
Силантий – жених моей сестры. Хозяйство у его семьи крепкое. Он тоже построил себе добротный дом. Внешне Силантий статный и сильный парень. Ему давно нравилась Ульяна, и этой весной от него пришли сваты. С таким женихом я был спокоен за сестру, но всё же решил присматривать, не будет ли он её обижать, и, если понадобится, я не раздумывая, вступлюсь за Ульяну.
Мы с отцом запрягли лошадь в телегу, поставили сундук с приданым. Отец посадил меня на этот сундук, всучив в руки красный флаг. Ехать пришлось через всю деревню. Около дома жениха меня встретили приглашённые на свадьбу гости, и я повернул лошадь к воротам Силантия.
По традиции, на свадьбах при въезде свадебной процессии и повозки с приданым гости приветствовали прибывших стрельбой из ружей, направляя стволы вверх. Когда передо мной открылись ворота, тут же раздались залпы ружейных выстрелов. Моя лошадь вдруг встала на дыбы, попятилась назад и, повернув круто в сторону, галопом помчала меня вместе с сундуком прочь.
– Тпрууу! Стой! – кричал я не в силах удержать её.
Она неслась по деревне, а я думал, что скоро вылечу из телеги и разобьюсь. Деревенские выбежали из домов поглазеть на это зрелище.
– Стой! – раздался крик молодого мужчины по имени Семён. – Держись парень!
Он смело на ходу вскочил на телегу, вырвал у меня из рук вожжи и укротил кобылу.
– Тпруу, стой, милая!!! Вот, хорошо, угомонись, – дядя Семён похлопал лошадь по холке, – ну вот, пацан, видишь, всё обошлось, не боись. А ты молодец! Что ж не звал никого на помощь, молчал? Она могла бы тебя расшибить.
– Я испугался, не знал, что делать.
– Ну, ничего, ничего, – он, шутя, нахлобучил мою шапку на нос, и мы повернули к дому жениха.
Когда подъехали, Семён взял лошадь под уздцы и завёл её во двор. Сестра залезла на телегу и бросилась меня обнимать и целовать, будто я вернулся с войны.
– Мишаня, братик мой! – Ульяна всхлипывая, обнимала и целовала братишку. – Не разбился, родной?
– Не надо, – я старательно вырывался из её объятий, – иди с женихом целуйся.
Наконец, я был снят с сундука и стал требовать выкуп. Меня наградили подарками и посадили за стол в передний угол, как положено по обычаю. В то время свадьбы продолжались неделю, а то и две. После венца гости приходили к невесте и гуляли целый день. Вечером забирали невесту к жениху, а гости расходились по домам. Наутро собирались у жениха и гуляли два дня. В хате жениха дарили молодым кто что мог. Каждый из приглашённых гостей выходил по очереди, чтобы вручить подарок, ему преподносили стакан вина. Мужчины дарили живность: корову, тёлку, жеребёнка, свинью или овцу. Женщины вещи: платок, холст, наволочки, рушники, постельные принадлежности. Во время вручения подарков молодые кланялись им в ноги.
После этой церемонии гости бросали на пол деньги, вещи и мусор. Заставляли «молодую» мести пол. Она мела и выбирала деньги. Жених стоял рядом с подносом, куда невеста складывала монеты, купюры и подарки. На третий день к себе приглашал дружка-сват, а потом и все остальные гости по очереди звали в свой дом. Так свадьба длилась несколько дней. Пока «молодые» не погостят у всех участников свадьбы, она не заканчивалась. В каждом доме были угощенья, пляски под гармошку и песни.
Ульяна первой из нашей семьи покинула отчий дом, и мама осталась без главной помощницы. Но сколько бы мы не помогали, работы ей доставалось больше всех. Отец был добытчиком. Целыми днями он пропадал в поле, на мельнице, охоте и рыбалке.
Кроме дневных забот мне доставались и ночные. Летом мы с мальчишками водили коней на выпас в ночное. Днём лошади работали: пахали, возили дрова, сено, их донимала жара, мошка, комары. И только ночью они могли отдыхать и спокойно кормиться. А для нас ночное не только труд и обязанности, но и романтика: купание в реке, костёр, запечённая картошка и главное – это возможность провести время без взрослых, без их наставлений и понуканий.
Как-то сидели мы у костра, молчали и смотрели как заворожённые на огонь. Я давно заметил, что огонь имеет свойства притягивать взгляды, отгоняет все мысли, и сидишь, будто отрешённый от мира, вокруг никого, только ты и огонь… Можно бесконечно смотреть, как танцуют языки пламени, потрескивают сухие ветки, летят, словно светлячки, мелкие искры, а лёгкий дымок от костра, поднимаясь вверх, исчезает в темноте. Разомлев от тепла, мы ненадолго забыли о лошадях.
–Эй, где Буян? – всполошился Петька, потеряв из виду своего жеребца.
– Да вот же он. Во-о-он стоит, траву жуёт, – Захарка показывал в сторону, где начинается невидимая тёмная полоса луга, утонувшая в ночи.
– Где? Не вижу! А-а-а, вот он!
Захар обладал ночным видением. Мы всегда удивлялись, как он может видеть в темноте. Когда надо было что-то ночью найти, мы звали его. Петька убежал за жеребцом, а я поглядывал за своими и соседскими конями.
Мы ещё долго сидели у костра. Тёплая летняя ночь нежно обнимала нас за плечи. Ласково трепал волосы свежий ветерок. Из леса доносилось ночное пение малиновки и дрозда. Среди их мелодичных звуков едва различимы нежные трели соловья. Слышался треск кузнечиков и сверчков, а на болотах кваканье лягушек. Скрипучий свист ушастых совят замыкал лесной хор. Ночные звуки и запахи леса, журчание воды и дым костра создавали умиротворяющую атмосферу, столь непохожую на дневную суету. День и ночь, словно два разных мира. Каждый со своими законами и порядками. Постоянно сменяют они друг друга и неизменно приходят в жизнь всего живого, чтобы отсчитывать года и столетия…
Обычно у костра мы рассказывали страшные сказки, чтобы не спалось. Не то можно было недоглядеть коней, ведь на них могут напасть волки, медведи или украсть чужие люди – конокрады.
– Помните, дядьку Павла – челдона из Бадогово? – спросил Захарка, вороша в костре сухой веткой обгоревшие сучья. – Он был у нас на празднике весеннего Николы.
– Да, помним, а что?
– Вот что он поведал тогда моему отцу, – Захар запрокинул голову и загадочно замолчал, словно вспоминая, о чём же поведал ему тот дядька-челдон.
Мы подсели к нему поближе.
– Ну же, рассказывай. Что тянешь?
– В этих местах живёт легенда об охотнике Матвее, – начал Захарка, довольный вниманием друзей. – У него было увлечение: делать чучела из убитых животных. Охотился как-то он в здешних местах, искал оленя, уж очень ему не хватало его чучела. Когда стемнело, решил отсидеться под деревом, дождаться утра, а потом продолжить поиски, но вскоре задремал и сквозь сон увидел женщину в белом.
– Кто ты? – спросил Матвей.
– Я, – отвечает женщина, – хозяйка тайги.
– Хозяйка?! – усмехнулся охотник, не поверив ей.
Она взмахнула руками, и среди лета пошёл мелкий снег. Охотник сжался весь от холода, но всё равно не поверил. Тогда она скрестила руки, и снег прекратился. Потом провела по своим длинным волосам, и пошёл ливень. Матвей промок до нитки, замёрз и, стуча зубами от страха и холода, сказал:
– Верю, верю хозяйка тайги, что надо тебе от простого охотника?
– Ты зачем моё зверьё убиваешь ради потехи? Нет тебе прощения, утром ты исчезнешь, как ни бывало тебя никогда.
Для доказательства сказанного, она дотронулась рукой до дерева, около которого сидел охотник, и оно исчезло.
– Прошу тебя! – взмолился охотник. – Оставь меня, не буду я убивать зверей ради забавы. Уйду, сегодня же уйду домой!
Женщина исчезла, а охотник с тех пор перестал делать чучела. Хозяйку тайги не раз ещё видели другие охотники, увидев её, кланялись, а она проходила мимо, будто плыла…
– Ого! Страшно! – испугался Тимоха. – Теперь боязно мне.
А Захар, хитро улыбаясь, продолжает:
– А вот ещё история…
– Нет! Хватит, ну тебя!
Мальчишки отошли от Захара, явно не желая больше трястись от страха. У меня было с собой белое полотно, я незаметно отошёл от костра и залез в кусты, накрылся им, вышел из-за укрытия и страшным голосом закричал:
– У-у-у!
Ребята с криками: «А-а-а-а!» побежали врассыпную, а я рассмеялся. Но вдруг среди темноты увидел женщину в белом и сам сильно испугался. Оказалось, это была старшая сестра Тимохи. Она пришла в белом платье с вышитым передником, белом платке и принесла нам пирожки…
В тот же год осенью, несмотря на плохое самочувствие, мама пошла со мной и братом Иваном в лес на болото Ониканку за клюквой. Мы набрали столько ягод, что с трудом несли их. Шли долгих двенадцать километров.
– Давайте, сыночки, я понесу, тяжело вам, не донесёте, – мама пересыпала почти все наши ягоды в свой мешок и тащила всю эту тяжесть на себе.
Домой вернулись к ночи. Долгая дорога и тяжёлая ноша усугубили её состояние. После этого дня она почувствовала себя хуже и с каждым днём таяла и чахла на глазах.
Глава 3
Сиротство
В бездонный дым небес,
В стеклянные глаза
Глядит молчанием своим
Зажжённая свеча.
Весной 1924 года при родах десятого ребёнка мама умерла. Ей было тридцать девять лет. Этот день запомнился мне на всю жизнь. Мы со старшим братом привезли тогда четыре воза сена. Не заходя в хату, завезли воз на сеновал и начали его сметовать. Подруга мамы тётка Дарья подбежала к нам и позвала домой.
– Идите, детки, быстрее: мама ваша умирает.
Мы с Романом вбежали в хату. Мама лежала на полу на постели. Она просила:
– Прошу, согрейте мне ноги. Я не чувствую их.
И обратилась к мужу:
– Никита, береги детей! Не бросай их!
С этими словами она умерла… Мы все стояли вокруг её безжизненного тела. Младшие уже понимали, что случилось и громко плакали, звали маму, словно хотели разбудить. Мы: старшие дети и отец – стояли молча, понурив головы. Прибежала сестра Ульяна и начала голосить. Подошли соседи. Стало шумно. Все плакали. Маму похоронили рядом с первой дочкой. Рождённый малыш прожил семь дней. Его тоже похоронили.
Раскопали ещё свежую могилу и положили его гробик рядом с мамой.
На меня навалилось жуткое и тягостное чувство одиночества. Несмотря на наличие отца, сестёр и братьев я ощутил на себе его колючие щупальцы. Что-то ушло вместе с ней навсегда, ушло “на тот свет”. Я живо представил себе “тот свет” как окно в другой мир. Холодный и тёмный, где умершие исчезают в какой-то чёрной пропасти, откуда вернуться уже невозможно. Из этого окошка в меня проникает его ледяной холод и доносится его давящая тишина. Мне стало страшно за маму, ведь она теперь там одна без нас. Эта пропасть поглотила её, не оставив нам ни единого шанса когда-нибудь снова увидеться. Тётка Дарья сказала, что она попала в рай, а там хорошо и светло. Мне хотелось верить в это и в то что мама счастлива без нас. Ей не надо больше трудиться, вставать до зари и ложиться поздней ночью. “Отдыхай, мамочка!” – сказал я тихо, стоя у креста.
Ещё долгое время я не мог принять смерть матери, не мог поверить, что её больше нет. Мама оставила нам после себя тепло и свет …
После похорон у отца изменился характер и настроение. Он стал угрюмым и грустным. Куда уж до веселья. Ведь после мамы без сестры Ульяны в доме оставалось семь душ детей. Старшему сыну Роману исполнилось шестнадцать лет, мне шёл четырнадцатый год, а все остальные ещё малыши.
С тех пор началась наша сиротская жизнь…
Мы усердно трудились по дому и на хозяйстве. Роман ухаживал за скотиной, кормил, поил. Я доил коров, ухаживал за телятами, прял, ткал, варил обед, топил печку. Хлеб пёк отец. У меня не хватало силёнок месить тесто. Стирать бельё приходила Ульяна.
Помню, как соседки всё жалели нас:
– Детки сиротки, несчастные.
А я недовольно бурчал под нос: «Нет, чтобы помочь корову подоить, обед сварить, только языком мелете. А от ваших слов нам легче не станет». Когда доил корову, заматывал два пальца тряпкой: мизинец и безымянный, чтобы не отморозить их, и начинал дойку. Одну корову подою, а после второй коровы бегу домой греться со слезами на глазах. Пальцы рук и ног, отогреваясь, начинают нестерпимо болеть, что хочется громко выть. А коров у нас четыре. Они давали молока по три-четыре литра в день. Это маловато, потому что кормили мы их только сеном да соломой. Средний брат Ваня помогал мне: таскал дрова, подметал в хате, а малыши сидели на печи или полатях.
Поминки справлять помогали тётки, сестра и соседи. Я бегал по деревне и звал людей. Был такой обычай: кто идёт на поминки, несёт горбушку, а то и полбулки хлеба. После поминок мы этот хлеб кушали и говорили, чей хлеб вкусней.
Через два месяца после смерти мамы отец женился. Привёл в дом мачеху.
– Дети, знакомьтесь, Авдотья, моя жена! – торжественно произнёс отец. – А значит, ваша мама. Слушайтесь, любите и называйте мамой!
Авдотья, стройная, красивая женщина, с крутыми боками и светлыми волосами, подвязанными зелёным платком, стояла посреди избы и, разглядывая своё новое жилище, осматривалась. Мы сели на лавку рядком и ждали, что будет дальше. За окном гремел гром, сверкали молнии, мы жались друг к другу и тряслись от страха то ли из-за грозы, то ли от появления мачехи. От взрослых мы слышали, что мачехи обязательно бывают злыми и похожими на ведьму. Отец сразу вошёл в роль мужа и дал ей поручения: сготовить обед и постирать. Авдотья послушно принялась за дело. Попутно она отправляла нас за водой, а девочек просила подносить ей кухонные принадлежности.