Сердцебиение (сборник)
– Худо не худо, а пахарь получится.
На том поле Николай Григорьевич учил этой борозде и своих старших сыновей. Правда, младший, Петро, уже постигал эту науку в огороде. Но постиг всем на зависть. И сейчас с плугом ходит играючи.
Сколько раз в тяжелые годы поле спасало семью Яромчиков своим колосом! И в войну, и после нее.
Когда в 50-х оно отошло под колхоз, Николай долго не смог привыкнуть, что остался без земли. Так переживал, что чуть не слег. Все последующие годы ездил туда, смотрел, что и как растет. И не он один такой. Хороший мужик без земли, что улей без пчел. Одна видимость.
Вот и теперь сердце ныло. Донимал сына вопросами:
– Говори, чего молчишь?
– Юрий Юнгов на нем пашет. По весне ячмень посеем.
– Ячмень так ячмень. И он, если походите, уродит. Ты, сынок, не обессудь, но когда почувствую, что пора мне туда, – он кивнул вверх, – чтобы свозили меня к нему.
Затем идут подробности о том, сколько надоено молока, где вспахано, откуда еще не свезена солома, какие надбавки к зарплате получат доярки и механизаторы. Старик удовлетворительно крякает:
– Вот это по-моему.
Он опять помаленьку растирает руку:
– Вот незадача, работы столько, а она ныть жутко взялась.
– Николай Григорьевич, где ее зацепило?
– Да немец попал, будь он неладен.
– Воевали?
– А то как же. Этого «добра» на мою долю тоже немного перепало. Четыре месяца, два наступления и отметина на всю жизнь…
– Где он вас?
Старик задумчиво смотрит перед собой, словно там, впереди, вдруг появились очертания того самого переднего края.
– Тогда подожди, небож, подожди, не спеши и не перебивай меня. А ты Петро, сходи поворуши зелье, пусть быстрее подсохнет, чтобы к вечеру убрать.
Для старика все здешние мужчины, кому меньше шестидесяти, небожи, а женщины – небоги. Он очень любит это в некотором роде забытое нами слово.
«Небож» и «небога» – так ласково умудренные жизнью полесские старики и старухи называли и своих отдаленных родственников, и сельчан, и людей, пусть даже пришлых, но хороших. «Небож» по-русски бы звучало, скорее всего, как голубчик. Детишки – «небожата».
– Знаешь, в таком возрасте, когда мысль ускользает, ее очень трудно вернуть, отыскать. В памяти-то, ого, сколько всего! – Он потирает ладони, перепоясанные темными веревками вен, поудобнее опирается на отшлифованную годами палку, которую при случае называет своей третьей ногой. Мы сидим на лавке, длинной, темной от времени доске, плотно прикрепленной к двум подгнившим, но еще крепким дубовым столбикам. Сколько поколений пересидело на ней. Все Яромчики, от мала до велика, за те годы, что стоит здесь их усадьба. Позади такая же темная стена хаты, впитавшая уже немного осеннего солнца и теперь приятно гревшая спины.
* * *– Давай-ка, небож, если согласен слушать, пойдем неспешным шагом. Мобилизовали меня в польскую армию, это уже повторно, летом в тридцать девятом году. Перед самой мировой войной. Служил рядовым солдатом. Попал в плен к Советам. Нас много попало. Стрельбы между не было. Пришли от Красной армии офицеры:
– Сдавайтесь, вы окружены.
Погрузили в эшелон и повезли куда-то под Москву. Выгрузили. Построили. Перед нами советский военный начальник:
– Ну что, панове, попали нам в руки. Будет вам и семнадцатый год, и восемнадцатый. Теперь вам времени на все хватит.
Мы переживаем, что с нами будет. Сильно расстрела боялись. Еще по эшелону слухи ходили, что везут для расстрела. Молодые, жить ох как хочется! О расстреле разговора нет. Приказали идти в столовую. Хлопцы повеселели, если кормят, значит, не для пули.
В столовой нам покушать дали. Кто ест, хотя проголодались крепко, а кто от переживаний только ложкой по миске водит. Хлеба на столах осталось много, уйма. Думаю, нехорошо, надо бы с собой немного захватить, и стал его по карманам рассовывать. А тот военный за мною наблюдает, подходит и говорит:
– Правильно делаешь, солдат, впереди очень дальняя дорога.
Киваю головой, соглашаюсь. Дальняя дорога без хлеба – сплошная мука. Что пленному солдату надо: хлеб да махорка.
– Набирай, солдат, сколько можешь, он тебе потребуется.
Покормили, построили, повели на сортировку.
Там сразу новая команда:
– Собирай пожитки, выходи строиться!
Какие у пленного пожитки: все его, что на нем, да еще ложка с котелком, бритва, кружка в вещевом мешке. С еды ничего, а я своему хлебу радуюсь.
Погрузили в эшелоны и повезли. Долго везли и медленно. У хлопцев аппетит появился. Просят: дай не то что корку пожевать, а хоть понюхать кусочек. От голода животы подводит. Хлеб утек из вещмешка, что вода в засуху. Где-то под городом Горьким загнали эшелоны в тупик. Конвоиры дают команду:
– Выходи, панове-вояки!
И смеются…
* * *Повели их в казармы какой-то части. Там уже были такие, как они. Большой плац. Стоят несколько десятков рядов, может, тысячи человек. Здесь из них самый высокий военный чин и говорит:
– Товарищ Сталин распорядился, что те пленные, которые по Буг, поедут домой. Тех, которые по иную сторону, повезут в лагеря. Те все польские. Но при переписи говорите правду, а то беды не миновать.
Начали делать перепись. Выстроились в очереди. Пошли расспросы, сверки документов. До самого декабря все протянулось. Кто до Буга, набралось где-то с полторы тысячи человек. Гадают, как решится их судьба. Чего только не передумали. Хуже нет, чем солдатская дума, когда человек в плену. Сколько всего переговорено, порассказано…
Те, кого вписали в списки на отправку домой, повеселели. Ждут не дождутся своего дня. Отправляли небольшими партиями.
Когда подогнали вагоны, оборудованные нарами, с печками, и повезли в Здолбунов, то, как только сели да застучали колеса, так по вагонам песни, свои, белорусские.
В Здолбунове тоже лагерь. Опять проверяли, расспрашивали. Вот из него и отпустили домой.
Перед самой войной из их семьи в Красную Армию пошел Василь. Красивый, видный хлопец. Силушку имел большую. Как-то на праздник забежали детишки во двор:
– Василю, Василю, там вашего дида хлопцы из соседнего села колотят!
Дед тоже не слабак был, но тех хлопцев человек восемь. Василь туда, да от забора хвать кол потолще:
– Ну, кто под руку попадет, я не виноват!!
Так и гнал неблагодарных гостей почти до их села.
Василия провожали, как и других парней, красиво, всем селом. Написал, что служит под Москвой в тяжелой артиллерии. Под Москвой он в декабре 1941 года и погиб. Об этом Яромчики узнали уже после войны. Прислали бумагу, что Василь пал смертью героя.
Призвали Николая Яромчика в действующую армию в 1944-м. Тогда сразу после освобождения здешние села после призывов крепко опустели. А что поделать, кому-то немца гнать надо было. Из той же Ладорожи на фронт ушли Иван Ботвинко, Иосиф Курадовец, Иван Полейчук, Иван Парчук, два Николая Парчука, два Степана Ботвинко, Владимир Чернюк, четверо Яромчиков – Василь, Константин, Максим и он, Николай.
Сколько слез село увидело и рыданий услышало! Хотя оно все эти годы от них и не высыхало. Да ведь такое дело: немца гнать надо. Свезли всех призванных на станцию в Дубровицу, в вагоны и за Москву. Где-то под Ярославль. Там учебные лагеря размещались. В одних пехоту обучали, в других танкистов, артиллеристов… Копали, бегали, стреляли. В общем, немного подучили – и опять в вагоны и на фронт. Ночью прибыли на станцию Барановичи. Побита она бомбами крепко. Куда не ступи, то кирпичи, то ямы, то железо взрывами покрученное. Команды, крики, ругань, построения. Но все с толком. Со станции пешим строем в лес. Там военный лагерь. В нем стали распределять, кого и в какую часть направить. Людей масса. Отберут несколько сот, выдадут оружие, винтовки-трехлинейки, – и обратно на станцию, на погрузку.
Кого за Брест на Вислу, кого за Гродно на Кенигсберг.
В эшелоне узнали: везут на рижское направление.
– Ох, братцы, там такая мясорубка, что не приведи Бог, там очень тяжелые бои и надо большое пополнение.
– Был там?
– Был, теперь вот после госпиталя…
* * *Пополнили нами стрелковый полк, и он сходу пошел в бой. Без задержки, как выгрузились с эшелона, так и на передовую. Привези нас сюда раньше, немец вычислил бы, догадался – и сюда своих людей побольше. Тогда дело оказалось бы для нас худо, куда хуже, чем сложилось. А так сходу – и в бой! Батальону на пути встала высота, опоясанная дорогой и немецкими траншеями. И крепко встала. Она высилась по ту сторону дороги, и эта дорога с нее смотрелась как на ладони. Один взвод проскочил эту шоссейку и прорвался в первую немецкую траншею, да там и остался.
Немец таким сильным огнем встретил, что батальон отошел назад.
Командир роты вызвал нашего младшего лейтенанта Володина, командира взвода:
– Видишь там, за немецким шоссе, наш первый взвод. Наверно, раненые есть. Ночью немцы обязательно пойдут отбивать траншею. Сами понимаете, что раненых в плен возьмут, а тяжелых, так и положат на месте: чего с ними возиться. Надо своих выручать.
– Понял, есть!
Мы слышали, что там раненые есть, оттуда все кто-то кричал, просил о помощи.
Володин поставил нас в рядок… Раз, два, три, четыре. Ну, сержант, полезай…
– Огу… Товарищ младший лейтенант, а куда я полезу, куда я полезу? Там уже столько лежит… Я на это дело не соглашаюсь…
В нашем отделении были храбрые хлопцы.
– Мисюк, давай ты!
Мисюк – здоровый, веселый, крепкий хохол, мы с ним дружили.
– Нет, хоть убей! Да я не такое видел, но это же зазря все…
– Тогда, Яромчик, приказываю тебе!
Думаю, другим за отказ простят, а мне нет. Все знают, что я служил до этого в польской армии и был в советском плену. Отдаст Володин под трибунал за невыполнение приказа и Бога не побоится.
Ну я и предлагаю:
– Товарищ младший лейтенант, попробовать можно, да что я сам сделаю. Я ничего не сделаю. Мы же обратно с раненым эту проклятую шоссейку не переползем. Уложит он нас.
– И что ты предлагаешь?
– Вот если бы длинный провод, телефонный, я туда с ним полезу, замотаю этим проводом раненого, а вы его и вытянете сюда.
Вызвали связиста. Нашли провод: «Бери!»
Отступать-то некуда, надо лезть. Обвязался проводом, крепко, на тот случай, если самого зацепит, чтобы вытащили, и пополз.
От воронки до воронки ползком, бочком, как удобнее и безопаснее. Хорошо, и наша, и немецкая артиллерия нарыли, наковыряли ямок. Добрался до взвода. Лежат хлопцы, как прикованные. Приковала их смерть к земле навечно. Вон Мишка лежит, всегда покурить просил, там Сергея всего разворотило, белый, как полотно, очень хотел до победы дожить… Этот раненый, что сильно кричал, был из нового пополнения. Может, я и видел его пару раз, да и то около котелка. А куда тащить, когда из него кровит. Перетянул рану чистой портянкой, ее всегда за пазухой имел на случай, если самого не насмерть, так чтобы для санитаров сгодилась. У них часто бинтов не хватало.
Замотал провод за ноги, кричу:
– Тяни, хлопцы!!!
Потащили, и я следом. Оставаться одному страшновато, а вдруг немцы вперед пойдут. За провод тащат, я подталкиваю, помогаю, чтобы он в воронку не завалился, а то и ноги оторвут, а не вытащат.
Перетащили.
– Ну что там, Яромчик, делается?
Человек я верующий, так ему и говорю:
– Товарищ младший лейтенант, ужас, страшный суд! Тот стонет, тот ползает-кружит от боли… Боже мой, товарищ младший лейтенант, что там делается!
– Ну, Яромчик, ты и разбожкался. С обстановкой хоть определился, все знаешь?
– Знаю.
– Вот и ладно. Давай с Мисюком вместе туда, через дорогу.
* * *Переползли. Договорились, что Яромчик будет тех хлопцев цеплять на провод, а Мисюк сопровождать через дорогу. Без разбора, всех подряд.
Смотрел, выбирал, чтобы на солдате место где поцелее, а мертвых, так за что угодно цеплял, лишь бы дотянули. Определили с Мисюком, где местность поровнее да тянуть покороче. А немец как увидит шевеление, так постреливает: или из пулемета ударит, или снаряды точно на это место положит. Как даст, так земля гулом гудит…
…Правда, только за шею боялся цеплять, а вдруг человек еще живой, разве что контуженный или от боли сомлел, а ты его проводом задушишь. Все больше подмышки. Провод режет. Стонут хлопцы, енчат, ругаются на чем свет стоит. Думаю: «Бог с вами, ругайтесь, мне главное, чтобы вас через дорогу переволокли».
Пока Мисюк туда-сюда, Яромчик к месту «переправы» уже очередного подтаскивал.
Лежит с последним, ждет, что Мисюк провод притащит. Ждет-ждет, нет друга. Крикнул:
– Где Мисюк?
Ему с той стороны:
– Давай ползи сам!
Снял тогда ремень с винтовки и этим ремнем начал солдата опоясывать, чтобы сподручнее было тащить. Пополз. Когда оказался по ту сторону, так даже не поверил, что все обошлось.
– А где Мисюк?
– Да вон, в окопе лежит.
Яромчик туда. Лежит Мисюк, стонет:
– Все, Николай, отвоевался я, – и показывает на ногу, а ему ступню, как бритвой, снарядный осколок обрезал.
Володин солдата в плечо торк:
– Яромчик, а твоя винтовка где?
Он только руками развел: оставил и забыл совсем, привык, что куда бы ни полз, куда бы ни шел, она за спиной.
– Давай за винтовкой!
– Товарищ младший лейтенант, здесь этого оружия…
– Давай, давай за своим. Она за тобой числится.
Полез солдат обратно. Лежит винтовка там, где последнего раненого к себе привязывал. Обрадовался, за оружие и назад.
Здесь солдата командир взвода обнял и говорит:
– Ну, Яромчик, я этого никогда не забуду. Представлю за храбрость к награде.
* * *– Потом нас перебросили на Кенигсбергское направление…
Передышки не получили. После прибытия и выгрузки с эшелона сразу ночью марш-бросок на передовую. Там вчера стрелковый полк занял немецкую траншею, и требовалось удержать позицию. Сменили мы тех солдатиков, кто эту траншею отвоевал. В темноте только их бинты белеют, да еще мат, тихий, но такой злой, что, кажется, попадись им сейчас какой немец, в клочья порвут. Вот злости накопилось у людей.
– Здесь, гад, насмерть стоял, но мы его выкурили…
– Да, упирался он крепко.
– А пулеметов понаставил… Думали, не прорвемся, так сеял, так сеял – головы не поднять.
Солдаты переругиваются:
– Прорвались, но и похоронной команде работы хватит.
Приказано устраиваться получше, оборудовать огневые позиции. Те, кого сменяли, кое-как объяснили, откуда всего сильнее он, то есть немец, бьет. А до него метров двести, не больше. Но там – тишина: ни стука, ни говора.
Месяц и десять дней эта траншея, немецкий блиндаж да окоп, который из траншеи выдавался вперед на пару десятков метров, стали родным домом. Ночью посменно дежурили у пулемета: то командир расчета сержант Матвеев, то Яромчик. Постреливали в немецкую сторону, давая понять, что здесь начеку. И оттуда к ним обратно очередь за очередью, дескать, и мы не дремлем.
Перестрелка…
Сменятся, перекурят, сам-то не курил, отдавал свой табак Матвееву, поспят, если можно было назвать эту дрему сном, и опять на боевую позицию. Днем полегче, днем отсыпались. Кто в небольшом овражке грел воду в бочках и стирал портянки, кто писал письма, кто ремонтировал осыпавшуюся стенку в траншее. Когда прибывал старшина роты с термосами, по траншее поплыл запах перловки, звяканье котелков и ложек, и над всем этим вскоре вился махорочный дым вперемежку с веселым смехом.
Ротный принес приказ, что всем солдатам раздадут мешки:
– Наберете в них песка.
– А зачем эта земля?
– Командир, а что это будет?
Ротный только отмахнулся, дескать, солдату рассуждать не положено, а надо выполнять то, что приказано.
Я сержанту Матвееву и говорю:
– Знаю, для чего этот песок.
– Для чего?
– Пойдем вперед.
– Да ты что? Ведь никто об этом ни слова. А здесь сразу вперед.
Стало рассветать, немножко-немножко – и туман из низинок выполз. Командир собрал всю роту, кроме тех, кто в боевом охранении, сказал, что будем наступать. Замполит выступил. Коммунисты тоже следом за ним слово взяли, стали всех подбадривать. Народ молчит, чего зря говорить. Солдату приказано вперед, он горло дерет и бежит, стреляет, падает, ползет, опять бежит. Потом они узнали, что после прорыва немецкой передовой линии требовалось этими мешками сделать гать через болото.
– Хлопцы, наступаем с интервалом в пять-шесть метров. Задача – прорваться через немецкую оборону и выйти к той роще, что слева от нас, а там дальше…
Мы и пошли. Может, метров с пятьдесят прошли, все тихо…
По цепи команда:
– Бегом!
Тут немец как дал из пулеметов. У него все пристреляно, даром что еще темновато, лупит метко. Крик, стон, попадали, как трава под косою. Лежим. По цепи опять команда:
– Подъем и вперед!
Побросали эти мешки с песком, кто где, с ними ведь не очень-то разбежишься, а ползти и вовсе несподручно, и пошли. Если бы без этих проклятых мешков, так и ближе подобрались бы.
Слышно, как ротный кричит:
– Броском до траншеи, броском! – и ругается жутко.
А где ты поднимешься, когда над головой вжик да вжик, цви-и-ик да цви-и-ик: железные соловьи поют так – головы не поднять. Куда вперед, народ начал отползать обратно в свою траншею.
Володин между нами бегает, пистолетом размахивает:
– Подъем и вперед!! За Родину, за Сталина!!!
Оно понятно, за выполнение приказа офицеры отвечают. Ох и трудно было подниматься!
* * *Взводный подбегает к пулеметному расчету:
– Перебежками к холмику и оттуда прикрывать огнем цепь, патронов не жалеть!
Матвеев подхватил пулемет, Яромчик магазины – и бегом туда, куда указал взводный. Пули дырявили шинели, а их не тронули. Добежали, быстро пулемет установили – и огонь! С другого фланга еще наш пулемет застрочил. Поднялись солдаты, побежали вперед. Немцы опять ка-а-ак дали, даже минометы затявкали. Снова рота легла.
Целый час, а может, и больше мутузились, и ни на метр вперед. Уже окончательно стало светать. Над полем тишина, туман еще низинами колышется, как будто кто-то бродит в нем, что-то ищет.
Сержант Матвеев, командир пулеметного расчета, крепкий, рослый такой сибиряк, говорит:
– Непонятно, а наши где?
Везде все тихо.
Рассеялся туман. Впереди немецкая траншея виднеется, немцы там ходят, переговариваются. Все слышно, и с холмика видно их.
Сержант шепчет:
– Вот вляпались, Яромчик.
– Ничего, помаленьку попробуем в землю зарыться. Потихоньку, так, чтобы немцы на нас внимания не обращали. Подумают, что это раненые копошатся. Зароемся и затихнем.
Попятились они с вершины, начали окапываться. Холмик. Земля, что камень. Лежит на боку, торкает в нее лопаткой. Наколупает, отгребет и дальше. Стараются. Погибнуть зазря немудрено. Как ротный говорил, кто зазря погиб, тот не солдат. Солдат должен умирать с пользой. Сначала прикопали головы, уже веселее на душе, а там чуток и поглубже. Долежали до темноты. Затем помаленьку начали отползать в свою траншею.
Командир роты их увидел, удивился: «Как вы остались, как вы команды не услышали, что отступать приказано?»
– Да вот не услышали, товарищ капитан!
– Ладно, берите носилки и выносите раненых с этого проклятого поля.
Ходят по полю, как по тому свету, шепчут: «Хлопцы, отзовись, есть кто живой?» Найдут, на носилки – и тащат в тыл. Человек шесть отыскали, перенесли в траншею. А так много набралось. Их начали дальше переправлять. А есть хочется, жуть. Перед атакой никто не ел. Если перед атакой поел да пуля в живот, шансов выжить никаких. Санитары и врачи предупреждали, что лучше всего в атаку натощак идти. Тоже веселого мало. Почти сутки во рту ничего.
– Хлопцы, может, у кого какой сухарь завалялся?
Дали… Жует его солдат, а он такой вкусный!
Передневали. Все тихо. Немец не беспокоил, а нашим тоже не до него. Никак не отойдут после неудавшейся атаки. Яромчик с сержантом рассматривали свои продырявленные шинели. Палец пролазит. Показывают бойцам, те хохочут, говорят, это вы сами дырок наделали. Сержант сердился: «Это надо спросить, куда вы наделали, так драпали, что и нас оставили».
Вечером пришел приказ отвести полк в тыл. А что там отводить? От их роты, может, пару десятков человек уцелело. Это с семидесяти человек, если не больше.
Во втором эшелоне просидели целый месяц. Новый год, 1945-й, встретили. Готовились к наступлению. Зима пришла. Зимой воевать куда как хуже. Если не дай Бог ранят, так мороз быстро добьет.
День 30 января 1945 года был прописан во всех документах простого солдата великой войны.
* * *– Накануне, ранним утром 29 января, перед атакой по немцам авиация налет совершила, затем ударила наша артиллерия, а к ней «катюши» добавились. Казалось, от немцев ничего не осталось. Мы снова должны были добежать до своего леска, а что за ним, никто не знал.
– Вперед!
Поднялись, по белому полю «Ур-ра-а!».
Он опять с пулеметов. Это надо же, после такой бомбежки, такой артиллерийской подготовки и уцелел. Нам приказали отступить. Наша артиллерия опять как даст по его переднему краю… Часа три молотила без перерыва. Теперь, когда мы пошли вперед, огонь с его стороны был не такой сильный.
Прорвались!!!
…И пошли гнать. Главное – не дать ему остановиться и закрепиться. Здесь уж нас агитировать не надо, сами понимали, что к чему. Может, километров тридцать, а то и больше шли без остановки, без передышки. Народ уже окончательно выдохся. Ночью вышли к реке, к Неману. Поселок какой-то. Моста нет. Взорван. Но саперы переправу по льду налаживают. Вдоль берега войск разных уйма.
И здесь немецкая артиллерия приложилась. Взрыв на взрыве. Крушила все подряд. Калибр большой, как попадет в машину, так ничего от нее, попадет в дом, только печь уцелеет. Я у командира роты связным был. Нырнули мы под танк. Я лежу и молю Бога, чтобы этот танк не поехал. Взрывы такие, что как попал снаряд в танковую башню, так мы понизу на минут пять с командиром оглохли. Перекрестился: «Спасибо тебе, Господи, что сохранил!»
А капитан ругаться стал. Он крепко бранливый был:
– Да плевать на твоего Господа. Заладил, Господи, Господи…
– Не надо так, товарищ капитан! Все мы под ним ходим, – поспросил Яромчик.
– Под пулями ходим, а не под ним! – и капитан опять выругался. – У них на пряжках этот Бог написан.
Для меня, человека верующего, это обида большая, вначале смолчал, а затем и говорю:
– У них свой, а у меня свой.
Обстрел продолжался долго.
Когда разрывы притихли, капитан приказал всем собраться.
– У немцев передний край обороны по берегу идет. Значит, будем по льду переправляться. Держитесь один одного. Там саперы маячки выставят, вот по ним и ориентироваться. Главное, чтобы все было тихо. Сосредотачиваемся под обрывом, а оттуда броском вперед. На нашей стороне неожиданность. Немцы думают, что без артиллерии мы не сунемся. А мы рискнем!
Страшно бежать по замерзшей реке. Ни укрыться тебе, ничего. Хорошо, что еще ночь темная – месяц в тучах, – бежим повзводно, след в след, по маячкам саперным. Лед на середине слабоватый. Где-то промоины чернеют, плехают, а в голове одно: только бы он нас не заметил, только бы не ударил. Получилось так, как и планировал капитан. Вся рота втихую по льду пробралась к обрывам. Сгруппировались. Каждому взводу определена задача. Затем: «Ур-ра-а-аа!» Стрельбы было мало. Своих бы в рассветной мгле не зацепить. Больше на штык, на гранату надеялись. Видишь чужака перед собой и колешь. Здесь уж кто быстрее да ловчее. Немец ведь тоже не промах, он тоже хороший солдат. Хотя умирать не любит, очень боится. А кто любит?
Перед атакой нам по стопке водки выдали, натощак, для согрева, для бодрости, для смелости. Теперь каждый считал, что в него штык не попадет и пуля минует. Лезем нахрапом.
Траншея и окопы оказались мелкими, даже блиндажи были не такими, как те, что мы вначале наступления брали. Там все было обустроено основательно, капитально. Не блиндаж, а жилая комната со всеми прибамбасами. А здесь сляпано на скорую руку, что на немца совсем не похоже. Видимо не ожидал он, что мы прорвем его переднюю линию. Заняли, обрадовались, что потери совсем малые. Думаем, вот остановимся, покормят, передохнем. Командир роты по планшетке стучит кулаком:
– Не занимать оборону! Есть приказ двигаться дальше и пересечь дорогу!
Эта дорога впереди, до нее, может, с полкилометра. Танки наши переправились, мы под их прикрытием пошли. Ротный говорит:
– Я буду между вторым и третьим взводами.
И побежал. Вместе с ординарцем. Рассвело. Видно на белом, и вдруг снаряд за снарядом. Это немец по нам ударил. Опомнился, значит, он. Дубасит так, что головы не поднять. Танки наши гореть начали, некоторые остановились, назад попятились.
И надо же, накрыло нашего капитана вместе с сержантом.
Мы бегом туда, где этот снаряд разорвался, чтобы капитану помощь оказать. Подбежали, ординарец весь черный лежит, контуженный, раненый, землей осыпанный, а капитан побит крепко. Хороший человек был, но мне очень жалко, что он крепко в Бога бранился. Оно пусть бы для себя и не верил, но не надо так ругаться.