Северное сияние

Таков был мир Лиры и таковы ее радости. Она была грубой и жадной дикаркой – по большей части. Но всегда смутно ощущала, что это не весь ее мир, что какая-то ее часть принадлежит великолепию и ритуалу Иордан-колледжа и где-то в ее жизни есть связь с миром высокой политики, олицетворяемой лордом Азриэлом. Хватало ей этого знания только на то, чтобы напускать на себя важность да командовать другими ребятами. Дальше ее интересы не шли.

Так и прожила она детство – словно полудикая кошка. Разнообразие в ее дни вносили только редкие наезды в Колледж лорда Азриэла. Хвастаться богатым и могущественным дядей было приятно, но за хвастовство приходилось платить: ее отлавливал самый проворный Ученый, доставлял к Экономке, где ее мыли и одевали в чистое платье, после чего вели (с многочисленными угрозами) в Общую Комнату Старших пить чай с лордом Азриэлом. Приглашалось обычно и несколько Старших Ученых. Возмущенная Лира сидела, развалясь в кресле, пока Магистр не приказывал ей сесть как подобает, и тогда она обводила их всех сердитым взглядом, так что даже Капеллан начинал смеяться.

Эти тягостные официальные визиты всегда проходили одинаково. После чая Магистр и Ученые оставляли Лиру с дядей вдвоем, а дядя велел ей подойти и рассказать, что она выучила со времени его последнего приезда. Она бормотала, припоминая какие-то обрывки из геометрии, арабского языка, истории или антарологии, а он сидел, закинув ногу на ногу, и смотрел на нее непроницаемым взглядом, пока не исчерпывался ее запас.

В прошлом году, перед экспедицией на Север, он спросил ее:

– А как ты проводишь время, свободное от усердной учебы?

Она пролепетала:

– Так, играю. Ну, около колледжа. Ну… играю, в общем.

Он сказал:

– Покажи мне руки.

Она протянула ему ладони, он взял их и повернул, чтобы посмотреть на ногти. Его деймон лежал рядом на ковре, как сфинкс; он изредка взмахивал хвостом и не мигая глядел на Лиру.

– Грязные, – сказал лорд Азриэл, оттолкнув ее руки. – Тебя что тут, не заставляют мыться?

– Моюсь. Но у Капеллана тоже грязные ногти. Еще грязней, чем у меня.

– Он ученый человек. А у тебя какое оправдание?

– Наверно, запачкались после того, как помылась.

– Где ты играешь, чтобы так пачкаться?

Лира посмотрела на него подозрительно. Она чувствовала, что на крыше играть нельзя, хотя ей ни разу этого не сказали.

– В разных старых комнатах, – сказала она наконец.

– А где еще?

– На Глинах иногда.

– И?

– В Иерихоне или в Порт-Медоу.

– Больше нигде?

– Нет.

– Неправда. Только вчера видел тебя на крыше.

Она прикусила губу и ничего не ответила. Дядя смотрел на нее с насмешкой.

– Так значит, ты и на крыше играешь. А в Библиотеку когда-нибудь заходишь?

– Нет. А на крыше Библиотеки нашла грача.

– Нашла? Поймала его?

– Он был с больной ногой. Я хотела убить его и поджарить, а Роджер сказал, что надо вылечить. Мы давали ему всякие объедки и вино, а потом он выздоровел и улетел.

– Лира, кто такой Роджер?

– Мой друг. Мальчик с Кухни.

– Понятно. Значит, ты облазила все крыши…

– Не все. На крышу Здания Шелдон нельзя попасть, потому что туда надо прыгнуть с Башни Пилигрима. Там на крыше есть люк, но я до него не достаю.

– Итак, ты побывала на всех крышах, кроме Здания Шелдон. А в подземелье?

– В подземелье?

– У Колледжа под землей столько же помещений, сколько сверху. Удивляюсь, что ты до них не добралась. Ну, мне уже пора. Вид у тебя здоровый. На.

Он достал из кармана горсть монет и протянул ей пять золотых долларов.

– Тебя не учили говорить «спасибо»?

– Спасибо, – тихо сказала она.

– Ты слушаешься Магистра?

– Конечно.

– И с Учеными вежлива?

– Да.

Деймон лорда Азриэла тихонько засмеялся. Он впервые подал голос, и Лира покраснела.

– Ну, иди играй, – сказал лорд Азриэл.

Лира повернулась и с облегчением устремилась к двери, но в последнюю секунду спохватилась и выпалила:

– До свидания.

Так проходила жизнь Лиры до того дня, когда она надумала спрятаться в Комнате Отдыха и впервые услышала о Пыли.

И конечно, Библиотекарь был не прав, когда сказал Магистру, что ей это не интересно. Теперь она жадно слушала бы любого, кто захотел бы рассказать ей о Пыли. В последующие месяцы Лире предстояло услышать о ней очень много, и в конце концов она узнала о Пыли больше всех на свете; но пока что богатая жизнь Колледжа давала достаточно пищи ее любопытству.

Во всяком случае, ей было о чем подумать. Вот уже несколько недель по улицам полз слушок; у кого-то он вызывал смех, а кого-то приводил в задумчивость – так же, как одних людей смешат разговоры о призраках, а других пугают. По совершенно непонятной причине стали исчезать дети.

Происходило это так.

Если плыть на восток по великой водной магистрали – реке Айсис, забитой медлительными баржами с кирпичом, судами с асфальтом, мимо Хенли, Мейденхеда и Теддингтона, где уже дают себя знать приливы Германского океана, и дальше – мимо Мортлейка и дома великого мага доктора Ди, мимо Фоксхолла, где раскинулись сады отдыха, днем пестреющие флагами и радугами фонтанов, а вечером озаряемые фейерверками и гирляндами ламп на деревьях, мимо дворца Уайтхолл, где король еженедельно собирает Государственный Совет, мимо Дроболитейной Башни, без конца сеющей свинцовый дождь в чаны с мутной водой, – еще чуть дальше, и река плавной дугой повернет на юг.

Это Лаймхаус, и здесь ребенок, который исчезнет.

Его зовут Тони Макариос. Мать думает, что ему девять лет, но память у нее ослабела от пьянства; ему может быть и восемь, и десять. Фамилия у него греческая, но, как и возраст, это только материнская догадка, потому что он больше похож на китайца, чем на грека, а с материнской стороны в роду у него были ирландцы, скрелинги и ласкары. Тони не очень умный, но есть в нем какая-то неуклюжая нежность – случается, он грубо обнимет мать или влепит ей липкий поцелуй в щеку. Бедная женщина обычно слишком пьяна, чтобы нежничать, но если поймет, что происходит, то на ласку его откликается с благодарностью.

Сейчас Тони слоняется по рынку на Пирожной улице. Он проголодался. Ранний вечер, и дома его не накормят. В кармане у Тони шиллинг – солдат ему дал за то, что он отнес записку его возлюбленной, – но зачем тратить деньги на еду, если можно добыть ее даром?

И вот он бродит по рынку, между киосками со старой одеждой и киосками гадалок, среди торговцев овощами и жареной рыбой, а на плече у него маленький деймон, воробей, – крутит головкой туда и сюда и, увидев, что хозяйка киоска и ее деймон, кошка, отвернулись, коротко чирикает. Рука Тони цапает яблоко, или два-три ореха, или даже горячий пирожок и мгновенно прячет под свободную рубашку.

Хозяйка киоска увидела это и кричит, ее деймон-кошка прыгает, но воробей Тони уже в воздухе, а сам Тони убегает по улице. Вдогонку ему летят проклятия, но недалеко. Он останавливается перед церковью Святой Екатерины, садится на ступеньку и вынимает из-за пазухи свой горячий помятый трофей, оставив на рубашке след от подливки. Пятью ступеньками выше, в дверях церкви, стоит дама в длинной рыжей лисьей шубе, красивая молодая дама с темными волосами, блестящими в тени мехового капюшона. Возможно, служба только что кончилась: дверь позади нее освещена, внутри играет орган, в руках у дамы требник, инкрустированный драгоценными камнями.

Ничего этого Тони не знает. Он поглощен пирогом, босые ноги его с подогнутыми пальцами сдвинуты, он жует и глотает, а его деймон, превратившись в мышь, разглаживает усики.

Из-за лисьей шубы появляется деймон молодой дамы. У него вид обезьяны, но не обыкновенной обезьяны: у него длинный шелковистый мех яркого золотого цвета. Изгибаясь всем телом, он спускается по ступенькам и садится прямо над мальчиком.

Тут мышь, почувствовав что-то, снова превращается в воробья и, наклонив голову набок, отпрыгивает в сторону.

Обезьяна наблюдает за воробьем; воробей смотрит на обезьяну.

Обезьяна медленно протягивает руку. Ладошка у нее черная, с аккуратными коготками, движения мягкие и располагающие. Воробей не в силах противиться. Он подпрыгивает ближе, ближе и, наконец, взмахнув крылышками, садится на ладонь обезьяны.

Обезьяна поднимает ладонь, смотрит на него пристально, а потом встает и возвращается к даме, вместе с деймоном-воробьем. Дама наклоняет надушенную голову и что-то шепчет.

И тогда Тони поворачивается. Что-то заставляет его повернуться.

– Крысолов! – несколько встревожившись, произносит он с полным ртом. Воробей чирикает. Ничего страшного. Тони проглатывает кусок и смотрит.

– Здравствуй, – говорит красивая дама. – Как тебя зовут?

– Тони.

– Где ты живешь, Тони?

– В переулке Кларисы.

– С чем пирог?

– С бифштексом.

– Ты любишь шоколатл?

– Ага!

– Знаешь, у меня столько шоколатла, что я одна не могу выпить. Не хочешь ли пойти со мной и помочь?

Он уже пропал. Он пропал в тот миг, когда его недалекий деймон вскочил на руку к обезьяне. Он идет за красивой молодой дамой и золотой обезьяной по Датской улице, к Пристани Палача, и вниз по Лестнице короля Георга к зеленой дверце в стене высокого склада. Дама постучалась, дверь открылась, они входят, дверь закрывается. Тони отсюда не выйдет – по крайней мере, через эту дверь – и никогда больше не увидит мать. Несчастная пьяница, она будет думать, что он сбежал, и, когда вспомнит его, будет думать, что это ее вина, и будет плакать горькими слезами.