Приди в мои сны

Горло сдавила судорога, и по щекам потекли горячие слезы. Федор вытирал их руками, и кровавые пятна на повязках из темно-красных становились бледно-розовыми.

– Поплачь. – Евдокия гладила его по голове, как маленького, а Кайсы отошел обратно к печи, принялся точить свой и без того смертельно острый нож. На Федора он больше не смотрел, наверное, посчитал его слабаком. Ну и пусть. Он и есть слабак.

– Что с ней станет? – спросил Федор, отворачиваясь к стене, чтобы никого не видеть, чтобы его никто не видел. – Как она там… существует?

Откуда им было знать, если даже он сам ничего не знал наверняка, просто чувствовал!

– Ее можно вернуть?

– Нет. – Евдокия убрала руку с его лба, и в этот миг Федору показалось, что она от него отреклась. Душевная мука сделалась нестерпимой, и он закрыл глаза. – В мир живых ей теперь пути нет, но мы должны что-то придумать, чтобы вызволить ее душу, должны найти способ, Федя.

– Я найду. – Он открыл глаза. – Костьми лягу, но найду.

Сколько он их уже дал – невыполнимых обещаний и клятв? Но эта будет последней, нет у него больше иного смысла жить.

– Мы тебе поможем, – вдруг сказал Кайсы. – Не допущу я, чтобы девочка моя стала нежитью.

– Почему нежитью?.. – Сердце дрогнуло, и воздух застрял в горле.

– Потому что там, где она сейчас, душе тяжело, все светлое из нее выдавливается капля за каплей, и превращается живой человек в бездушную нежить, забывает себя и тех, кого когда-то любил. Время там течет по-другому, но пять лет – это много даже для такой, как Айви.

– Вы сказали, он ее к себе забрал. – Федор перевел взгляд на Евдокию. – Зачем она ему такая, не живая и не мертвая?

– Потому что он сам оттуда, с границы миров. Он сам не живой и не мертвый, он страж между мирами. Так считал Аким Петрович, и мне кажется, что так оно на самом деле и есть. Айви, такая, какая она сейчас есть, вся только для него одного. К предкам уйти не может, к тебе вернуться – тоже. Вся сила ее, весь свет, только для него одного. Думаешь, ему там света не хочется? Чтобы не по ночам, не в полную луну урывками, а постоянно?

– Хочется. – Евдокия спрашивала Федора, а ответил Август. – Я вот только понять не могу, какой свет ему нужен и зачем.

– Вы его слышите?

Можно было не спрашивать. Желтоглазый, однажды вцепившийся в человека, больше того уже не отпускал.

– Слышу. – Август кивнул. – Башню видел? Это моих рук дело. Ты еще многого не знаешь, Федор. О многом мы тебе еще рассказать должны.

– Потом, – оборвала его Евдокия и посмотрела на Федора строго, как в давние времена. – Ты еще слишком слаб, отдохнуть тебе нужно.

Он не хотел отдыхать, он хотел услышать всю правду, до последней крупиночки, но что-то такое было в отварах, которыми его потчевали. От них клонило в сон, а боль становилась не такой острой. И боль телесная, и боль душевная.

– Ты устал, – сказала Евдокия, и Федор ей поверил: да, он устал, и если нельзя умереть, то можно хотя бы уснуть. И кто знает, не прилетит ли к нему во сне ласточка…

Мысли становились медленными и неповоротливыми, а свет от свечей все слабел и слабел.

– Мы с Августом придем к тебе завтра, – журчал в наползающей темноте голос Евдокии. – Нам с тобой еще о многом нужно поговорить, а теперь спи…

Сердце Евдокии обливалось кровью. Она думала, что больнее, чем было, не станет, что с этой мукой она уже свыклась и почти смирилась, что бы там ни говорили Август и его доктора. Но вот затянувшаяся рана снова открылась и закровила.

Бедный-бедный мальчик… Как же Евдокия обрадовалась, когда глухой предрассветной порой в ее дверь постучался Кайсы! Он проскользнул во двор бесшумной тенью, и даже верный Рыжик ничего не почуял, не подал голос, не предупредил хозяйку о нежданном госте. Постарел?

Кайсы стоял на пороге в низко надвинутой на глаза волчьей шапке, но Евдокия его все равно тут же узнала.

– Пришел, – сказала вместо приветствия.

– Пришел. – Он так и не решался войти внутрь. Или просто не хотел.

Они расстались плохо. Евдокия не могла простить Кайсы, что после смерти Сони он ушел, бросил маленькую дочку. Ветер, как есть ветер… Не удержать его, не привязать. У Сони получилось, а больше никому не дано.

– Письмо получил? – Снаружи тянуло холодом и сыростью. Евдокия куталась в шаль, но гостя в дом не звала. В последнее время Август спал совсем плохо, лишь под утро забывался тревожным, хрупким сном. Она не хотела будить мужа. И знакомить с Кайсы тоже не хотела.

– Получил. – Он кивнул, и волчья шапка сползла еще ниже. – И поручение старика выполнил.

– Ты его привел? – Сердце зачастило, засбоило, и Евдокия прижала к груди ладонь, пытаясь унять боль. – Федя здесь?

– Поблизости. – Кайсы пожал плечами. – Он без оберега, а на небе полная луна. – Куда ему такому без присмотру? Я хотел было на остров сунуться, да смотрю, там большие перемены. Где старик?

Он сбил шапку на затылок, глянул вопросительно. А про дочь не спросил, словно вырвал воспоминания о ней из сердца. Может, и вырвал. С ветра станется. И сделалось горько, так горько, что хоть плачь. Вот только слезы Евдокия давно уже выплакала, не осталось у нее больше слез. И смирения тоже не осталось. Наверное, поэтому она и сказала:

– Ты слишком долго шел, Кайсы. Нет больше Акима Петровича.

– Айви? – На смуглом лице не дрогнул ни единый мускул, и только черные глаза полыхнули недобро.

– И Айви больше нет. Он забрал ее к себе.

– Страж?

– Ты же знаешь. Зачем спрашиваешь? Не уберегли…

Он долго молчал, смотрел в наливающееся краснотой рассветное небо, а когда заговорил, голос его звучал бесстрастно:

– Одевайся, по пути мне все расскажешь. Еще, браслет, про который писал старик, у тебя?

– У меня. – Она кивнула.

– Тогда прихвати. Он сейчас сам не свой, проснулась дурная кровь. Я его связал, но все равно предчувствие у меня недоброе.

Предчувствие… У Евдокии тоже было предчувствие. Именно оно и заставило потянуться за Степочкиным охотничьим ружьем. Кайсы ничего не сказал, сам он, помнится, предпочитал ножи. Вот только, если она права, подходить близко к Федору нынче смертельно опасно. В памяти всплыла картина, которую Евдокия хотела бы, но не могла забыть. Изрубленные, до неузнаваемости обезображенные тела. Кровь кругом: и на одежде, и на черных камнях, и в воздухе. Пахнет сладко, а на губах привкус железа. А старый топор впился в каменную твердь колоды по самый окровавленный обух. И мухи… толстые, с оглушительным жужжанием вьющиеся над мертвецами. Мухи врезались в память особенно, и жуткое это жужжание потом еще очень долго преследовало Евдокию.

…Она шла по скользким от крови камням к дому и молилась, чтобы внутри никого не было, потому что живой не смог бы не услышать ее крик, живой бы уже вышел, а мертвым все равно.

Дом стоял пустым. Тихо поскрипывали под ногами половицы, отбивали шесть утра каминные часы, и позолоченные фигурки кружились в бесконечном танце. А печь была холодной. И холод этот через пальцы перетек в Евдокию, заставил броситься вон из дому.

Она металась по острову, звала Айви и Акима Петровича до тех пор, пока не осипла от крика. Август держался рядом, уговаривал успокоиться, но его губы и руки дрожали, а обычно румяное лицо наливалось белизной. Чего он боялся? Того, что им предстояло увидеть? Или он боялся за нее, свою жену? Она не спрашивала, она продолжала звать упавшим до шепота голосом.

Кровавый след первым увидел Август, поймал жену за руку, притянул к себе, не позволяя смотреть, но она его оттолкнула, вырвалась, пошла по следу. Она уже знала, к кому он приведет. Знала, но все равно продолжала надеяться на чудо.

…Аким Петрович сидел, прислонившись спиной к камню, белая рубаха его была черной от запекшейся крови, чернота эта вскипала красным на развороченной груди и не оставляла места надежде. Но Евдокия все равно не поверила, не боясь испачкаться в крови, упала на колени, обхватила Акима Петровича за широкие плечи, почувствовала неживой холод и только потом заглянула в мертвые глаза. Лучше бы не заглядывала, не видела эту боль и отчаяние, не окуналась в черные воды безысходности…

Наверное, она снова кричала, отбивалась дико и яростно, когда Август попытался оторвать ее от Акима Петровича. Мир вокруг сделался бесцветным, как после смерти Степочки, бесцветным и безмолвным. Август что-то говорил, тряс за плечи, кажется, даже ударил по лицу, но Евдокия ничего не чувствовала. И он оставил ее в покое, понял, что не справится в одиночку с ее горем. Август бродил по берегу, что-то кричал, зачем-то махал руками, а она шла следом, потому что вдруг испугалась, что он тоже сейчас исчезнет, оставит ее совсем одну на острове, который за ночь превратился в кладбище. А озеро волновалось, тянулось к черным камням отливающими серебром щупальцами, стонало, кричало пронзительным чаячьим криком. И небо сделалось темным, как ночью. На небе этом Евдокия вдруг увидела звезды. Звезды водили хоровод вокруг бледной луны, а потом одна за другой срывались и падали в воду.

Евдокия тоже упала, а в себя пришла уже в Чернокаменске, в их с Августом доме. Муж сидел тут же, у кровати, осунувшийся и постаревший, несчастный.

– Как ты, Дуня? – спросил шепотом.

– Нашли? – Она не стала отвечать на глупый вопрос, у нее были свои вопросы. – Нашли?!

Он покачал головой и сжал руку Евдокии в своей ладони. Раньше его руки казались ей мягкими и по-девичьи нежными, но сейчас они держали крепко, до хруста в костях. Это хорошо, пусть держит, не допускает, чтобы она снова сорвалась в беспамятство. Ей сейчас никак нельзя, ей нужны силы. Поэтому и осмотр доктора Евдокия выдержала безропотно, и отвратительные на вкус капли выпила, не поморщившись, и пообещала себя беречь. А когда доктор наконец ушел, велела:

– Расскажи мне, Август.

Он вздохнул, придвинул табурет поближе к ее кровати.

– Аким Петрович?.. – Теперь уже она сжала его руку.

– Я обо всем позаботился, поговорил с батюшкой. – Август сглотнул. – Дуня, он отрубил себе руку…

– Не руку – браслет! Они напали неожиданно, у него не было времени снять его. Ты нашел… браслет?

– Нашел. – Муж встал с табурета, вышел из комнаты, чтобы вернуться с ее, Евдокии, платком. – Он здесь. Я не знал, как ним поступить. Дуня, платок теперь, наверное, не отстирать. Он весь в крови, Дуня.

В другое время она бы накричала на Берга, обвинила бы в том, что его заботит такая ерунда, но не стала, потому что понимала, Августу сейчас тоже нелегко, только с бедой он справляется по-своему.

– Он истекал кровью, Дуня…

– Не из-за руки. Его убили, выстрелили прямо в грудь. Кто в него стрелял, Август? Все артельщики мертвы. Кто же тогда стрелял?..

Они оба знали, кто. Не было другого ответа на этот вопрос. Злотников исполнил свое обещание, убил всех…

– Они ищут? – спросила Евдокия и выдернула из-под спины подушку, попыталась сесть.

– Мертвых с острова забрали, сам остров обыскали, а озеро… Дуня, ты же знаешь, как они относятся к озеру. Особенно сейчас. Там сейчас буря, дождь и молнии над островом без конца. Он злится? На что он злится?

– Может, не злится? – Она посмотрела мужу в глаза. – Может, наоборот, радуется, празднует победу? Айви нет. Никого больше нет. Значит, она сейчас с ним… Или со Злотниковым? Вдруг он ее забрал?

Это была надежда. Пусть призрачная, пусть безумная, но надежда. И Евдокия, не слушая возражений мужа, принялась одеваться.

Злотникова дома не оказалось, но она знала, где следует его искать.

Кутасовский дом прятался за старыми липами, словно боялся ее, Евдокии, напора. И когда она со всей силы ударила в дверь кулаком, поддался и дверь распахнул, но успел нашептать хозяйке о непрошеных гостях. Мари Кутасова приготовилась к встрече. Или знала, что Евдокия придет к ней, ждала?

Она сидела в кабинете Саввы Сидоровича, упершись острыми локтями в дубовую столешницу, водрузив острый же подбородок на сцепленные в замок руки.

– Я тебя не звала, – сказала, окинув Евдокию презрительным взглядом. – И вас тоже. – Августу досталась брезгливая гримаска. – Что вы забыли в моем доме? Почему врываетесь без спросу?

Она говорила скупо, и слова ее были острыми, угловатыми, как и сама она. Но глаза… в глазах Мари Кутасовой Евдокия увидела страшное – дочь промышленника обо всем знала или догадывалась…

– Мы не к тебе, мы к Злотникову. Где он?

– К Сергею Демидовичу? – Мари приподняла тонкую бровь. – И что дало вам основания думать, что вы найдете его здесь, в моем доме?

– Ты и дала. Или считаешь, у людей глаз нету? Думаешь, не знает никто о ваших шашнях?

– Шашни… – Мари поморщилась. – Фи, как это грубо. Но тебе, глупой бабе, я так и быть, прощу дерзость.

– Мари, где он? – неожиданно перебил ее Август, а Евдокию попытался задвинуть за свою спину. Защищал.

– А его нет. – Мари с нежностью погладила полированную столешницу. На тонком пальце с синюшным ногтем рядом с изумрудным перстнем блеснул еще один, на сей раз рубиновый. – У Сергея Демидовича случилось страшное горе. Вы разве не слышали? Весь Чернокаменск только об этом и говорит. – Она посмотрела на них снизу вверх, и во взгляде ее было… торжество. – Этот ваш островной отшельник сошел с ума и зарубил людей Сергея Демидовича, себе зачем-то руку отрубил, а внучку свою убогую в озере утопил. Потом, видно, опомнился и застрелился. Сергею Демидовичу в полиции так и сказали. Он, как услышал о случившемся, о том, что артельщики его ни за что ни про что полегли, так сразу в полицию и отправился. А теперь вот с несчастными женами да детками-сиротками встречается, пытается помочь, поддержать. – Мари вздохнула, а потом спросила совсем другим, жестким тоном: – Так почему вы здесь? Почему не в церкви? Вам же теперь самое время грехи замаливать, вы-то небось лучше других знали, какое чудовище – этот ваш Аким Петрович. Знали, но молчали!

– Ах ты… – Евдокия рванулась было к столу, но Август не позволил, вцепился в руку. – Это ведь не Аким Петрович виноват, это полюбовник твой все сделал! Его это рук дело! Ты думаешь, он тебя любит? Он деньги твои любит! Не нужна ты ему без денег, вот такая. Как думаешь, почему он на остров повадился? Он к Айви наведывался, ее, мужнюю жену, домогался. А как своего не добился, так и… – Евдокия не договорила, захлебнулась криком и заворочавшейся в сердце болью.

– Ты врешь! – Мари Кутасова медленно встала из-за стола. На щеках ее полыхал злой румянец. – Завидуешь мне! Вы все моему счастью завидуете, поэтому и возводите напраслину! Да только забыли, что за напраслину можно и поплатиться!

Ее зрачки сузились, а ноздри, и без того широкие, наоборот, вывернулись еще больше, затрепетали гневно. И если и раньше Мари Кутасова не была красавицей, то сейчас и вовсе превратилась в уродину. И отражение ее в высоком напольном зеркале хищно улыбнулось, выпуская на волю ее темную суть. Август смотрел на это отражение словно зачарованный, а Евдокии подумалось, что видит муж даже больше, чем она сама.

– Может, и были в жизни Сергея Демидовича гулящие девки, предлагали себя бесстыдно, но любит он только меня одну. Я единственная в его жизни женщина! Я не знаю, что хотела от него эта ваша… полоумная, чего добивалась и что обещала взамен на его любовь. – Мари уже не говорила, а шипела по-змеиному. – Да вот только предложение руки и сердца он сделал мне! Ко мне в ноги падал, мои руки целовал! – Она посмотрела на свои унизанные перстнями, трясущиеся пальцы. – И если кто-нибудь из вас вздумает помешать моему счастью, я вас уничтожу. Найду способ, будьте уверены. Не люблю я, когда на моем пути становятся, а всякие несчастья нынче дело нередкое, да и людишек лихих кругом развелось…

Сердце ныло, боль мешала дышать и думать, не хотелось верить, что человеческая душа может быть такой черной. Мари Кутасова знала не только про то, что случилось на Стражевом Камне, она знала, кто убил ее отца. А может, и не только знала. Савва Кутасов тоже стоял у нее на пути, мешал женскому счастью…

И отражение в старом зеркале подмигнуло Евдокии. Отражение знало свою хозяйку, как никто другой.

– Он говорит, что я красивая. – Мари вдруг улыбнулась. – Говорит, что краше и лучше меня никого нет, а остальные бабы – это так…

– Красивая? – Евдокия разжала пальцы Августа на своем запястье, шагнула к зеркалу, рывком развернула его к Мари. Та хотела было отвернуться, но не успела, встретилась лицом к лицу со своим уже почти ожившим отражением. – Вот какой он тебя видит! Вот какая ты на самом деле красавица!

Отражение улыбнулось Мари совершенно дикой, безумной улыбкой, а сама она закрыла лицо руками.

– Вон! Вон пошли! – завизжала Кутасова так, что задрожали стекла.

– Дуня, нам надо идти. – Август взял Евдокию за руку, потянул к двери.

Они шагали по узкому коридору, а вслед им несся смех Мари, такой же безумный, как и ее отражение…

– …Значит, полиция разбираться не стала? – Кайсы шагал широко, и Евдокия едва за ним поспевала. Ружье то и дело соскальзывало с плеча, и приходилось его поправлять.

– А ты как думаешь? Злотников к тому времени уже в полную силу вошел, держал весь город в кулаке. Так и решили, что на Стражевом Камне произошло страшное несчастье, что это Аким Петрович всех убил, а потом сам застрелился. И никто даже не спросил, что злотниковские головорезы делали на острове, зачем приплыли посреди ночи. Еще и хоронили их все городом, а на похороны Акима Петровича почти никто не пришел.

– Думаешь, его это опечалило? – Кайсы всегда говорил так, что было не понять, шутит он или серьезен. Да разве же мог он шутить, особенно сейчас, когда знал правду?

– Я думаю, что это нечестно, – сказала Евдокия. – Он многое сделал для города и для завода, а его назвали сумасшедшим, и никто не усомнился.

– Людишки… – Кайсы произнес это тем особенным тоном, что сразу становилось ясно, как он относится к людям. – А со Злотниковым мы разберемся, об этом не переживай. Что на острове? Что за строительство? Башня какая-то…

– Это он дом строит.

– Кто?

– Злотников. Не дает ему остров покоя, манит, тянет, как моего Августа. Строительство началось почти сразу же, как он на Мари Кутасовой женился. Захотелось ему дом не как у всех, захотелось, чтобы крепость неприступная. Или замок посреди озера. Люди-то озеро стороной обходят, на остров не суются, а ему охота всем доказать, что ничего-то он не боится, что неуязвимый он и особенный. И денег теперь много, и власть над городом в его руках. Уважаемый человек, отец родной для всего Чернокаменска…. – Сердце кольнуло, и Евдокия недовольно поморщилась. Не вовремя все это, некогда хворать. – Машка Кутасова пыталась его остановить, ни в чем никогда не перечила, а тут заартачилась. Боится она острова. Знает, гадина, что там произошло, знает, что остров на костях стоит и кровью полит, вот и боится. А Злотников ничего не боится: ни людей, ни бога, ни черта.

– Это его еще не пугали, – процедил Кайсы сквозь зубы.

– Не пугали, – согласилась она. – Некому пугать…

– Исправим.

И Евдокия поверила: этот исправит. Ветра тоже могут быть лютыми. Боль отпустила, и сердце забилось ровнее, успокоилось.

– А башня ему зачем? – спросил Кайсы.

– Не башня – маяк. – Женщина вздохнула. – И не ему, а Августу, моему мужу.

Оказывается, Кайсы умел удивляться. От удивления он даже замедлил шаг, посмотрел на Евдокию пристально. Не хотелось ей об этом говорить, но придется, если уж хочется видеть ветер у себя в союзниках.

…Злотников пришел к ним ровно через год, день в день. И Евдокия тот день запомнила очень хорошо. Скрипнула калитка, залаял Рыжик и тут же захлебнулся лаем, заскулил. Август сидел за столом над своими чертежами. В последнее время он много работал, вот только получал ли от этой работы удовольствие, Евдокия не знала. Денег точно не получал. Все хозяйство лежало на ней одной. Для жизни на земле Август был не приспособлен совершенно. Первое время после свадьбы он брался помогать, но от помощи его становилось только хуже, хорошо у Августа Берга получались только дома. Да и то в последнее время лишь на бумаге. Работу опальному архитектору в Чернокаменске никто не предлагал, и ничего другого он делать не умел да и, положа руку на сердце, не хотел. Если бы не любовь, чувство глупое, в чем-то даже утомительное, Евдокия бы его прогнала, но была любовь, и мягкие руки Августа, и ласковые слова, и удивительные, сказочные совершенно идеи, которые расцвечивали серую Евдокиину жизнь, наполняли ее смыслом и светом. Любовь заставляла их двоих, таких не похожих друг на друга, держаться вместе, мириться с недостатками, дорожить достоинствами.

Дверь распахнулась без стука, впуская в дом незваного, нежеланного гостя. Сергей Злотников обвел насмешливым взглядом светлицу, кивнул Евдокии.

– Давненько не виделись, Евдокия Тихоновна.

Он был холеный, сытый, довольный жизнью, ненавистный… И Евдокия взялась за ухват. Было бы под рукой ружье, взялась бы за ружье, но ружье висело в другой комнате.

– Вижу, обрадовал тебя мой визит. – Злотников улыбался, похлопывал кожаными перчатками по левой ладони, а сам надвигался на Евдокию.

– Вон пошел, – проговорила она очень тихо, но так, что любой бы понял, что с ней шутки плохи. Вот только Злотников ничего не боялся.

– А я не к тебе. – Свободной от перчаток рукой он отвел в сторону ухват, а потом неуловимо быстрым движением и вовсе вырвал его из онемевших пальцев Евдокии. – Я к Августу Адамовичу. Он же дома?

Она не ответила. От злости, от бессилия закончились разом все слова. Убийца пришел в ее дом и хозяйничает, распоряжается привычно, по-барски…

– В разговор наш не вмешивайся, – велел Злотников, аккуратно прислоняя ухват к стене. – И чаю завари. Беседа нам с господином Бергом предстоит долгая.

Ей бы и заварить, а в чаек крысиного яду сыпануть, да только не решилась. Небось половина Чернокаменска знает, что Злотников почтил их своим вниманием. Сама-то она тюрьмы не боялась, но Август… Августу без нее конец. Да и были в жизни еще дела, которые требовали ее, Евдокии, участия. Не время рисковать, лучше уж немножко потерпеть. А крысиный яд никуда не денется, придет и его время…

Дверь за собой Злотников прикрыл очень плотно, так, что не услышать ничего. Да Евдокия и не пыталась подслушивать, знала, что Август ей все расскажет. Не было у него от нее тайн.

Эти двое разговаривали долго. Так долго, что Евдокия уже начала волноваться и несколько раз порывалась зайти в комнату, но в самый последний момент останавливалась у закрытой двери, сжимала зубы, чтобы не закричать, и кулаки тоже сжимала, представляя, как расцарапывает ненавистную злотниковскую рожу.

Дверь открылась внезапно, стукнулась ручкой о стену с такой силой, что посыпалась штукатурка.

– А чаю так и не принесла, – сказал Злотников все с той же своей ненавистной улыбкой. – Бить тебя надо чаще, Евдокия Тихоновна. – Он обернулся, произнес, повышая голос: – Слышишь меня, Август Адамович? Баб нужно в страхе и строгости держать, чтобы не распускались, знали свое место. А ты, я смотрю, слабину даешь, подкаблучником стал. Стыдно, Август Адамович, не по-мужски это.

– По-мужски в спину беспомощному старику стрелять и чужих жен до смерти доводить, – процедила Евдокия, не удержалась.

– И тебя то же ждет, если не уймешься, дурная баба. – Злотников продолжал улыбаться, но улыбка его сделалась страшной, а пальцы, сжимающие кожаные перчатки, побелели. – Так мы договорились, Август Адамович?

– Договорились. – Август вышел в комнату, обошел Злотникова по дуге, обнял Евдокию за плечи, и она едва поборола желание руки его скинуть. О чем они там разговаривали за закрытыми дверьми? О чем можно договариваться с этим гадом? Ни о чем! – Но и ты мое условие не забудь, Сергей. И жену мою пугать не смей.

Она не испугалась, она просто не понимала, что происходит, какое такое дело связало ее мужа с эти подонком. Это непонимание делало ее слабой и беспомощной, а к такому Евдокия не привыкла.

– Любишь ее? – Злотников посмотрел на Евдокию удивленно, словно видел впервые в жизни. – Это хорошо. Для меня хорошо. Любящий человек слаб и уязвим. Не видел я в этой жизни большей глупости, чем любовь, но сила ее меня, признаться, поражает. А про уговор я не забуду, хоть и дурь это несусветная, но ты же у нас гений, тебе всякая дурь дозволена. А если она меня, Сергея Злотникова, увековечит, так и пусть с ней. Денег хватит. Людишек в помощь бери сколько посчитаешь нужным, но с прожектом, или как это у вас там называется, не тяни. Жить я собираюсь долго, но вот долго ждать не люблю.

Он ушел, не прощаясь, не закрывая за собою дверь, и напуганный опасным гостем Рыжик не подал голоса.

Август тоже долго молчал. Сел за стол, сжал виски руками, закрыл глаза. Евдокия его не торопила.

– Дуня, сделай чаю, – попросил он тихим, незнакомым каким-то голосом и добавил заискивающе: – И самогонки… я знаю, есть у тебя самогонка. Так ты налей. Немного, одну рюмашечку только.