Двери 520

I

Трогни, чтобы начать

В последние дни на улице, не прекращаясь ни на минуту, идёт серый дождь. Я чувствую в нём что-то разрушительное, он будто смывает с меня остатки налипшей грязи, обнажая давно спрятанную под ней сущность. Наверное, это хорошо. Но в то же время он пугает. Я чувствую, что эти бесконечные и беспросветные дождливые дни запустили во мне какую-то ещё не ведомую мне самой химическую реакцию и теперь, даже когда запасы воды в тяжёлых, тёмных тучах окончательно иссякнут, всё уже не будет как прежде. Начнётся новая история.

Я пью всё больше горького, перезаваренного зелёного чая. Пью до тех пор, пока он не начинает пронизывать моё тело лёгким покалыванием, отдаваясь где-то в животе и груди нарастающим теплом бессмысленной энергии.

Чем дольше я смотрю, как стекают по стеклу капли, тем больше мне хочется просто замереть на месте, словно цветок в горшке, и ни о чём не думать, ничего не хотеть. Это похоже на сон наяву. Правда, сейчас я уже с большим трудом различаю реальность и грёзы, так что подобное словосочетание, вполне возможно, совсем лишено смысла, и я просто продолжаю засорять своё сознание пустыми словами просто потому, что боюсь взглянуть в лицо реальности.

Сейчас я понимаю, что все эти долгие годы я жила, словно заведённая на пружину игрушка. Может быть, поэтому сейчас я просто сижу здесь, словно окаменевшее изваяние, с чашкой чая. Может быть, я не двигаюсь, потому что работает какой-то космический закон сохранения энергии и сейчас я должна отдыхать за все те годы, что так быстро и бессмысленно носилась. А, может быть, я не могу ничего делать просто потому, что не знаю как. Прошлый тип движения для меня уже недостижим, ведь я не представляю, ради чего стоит вновь закрутить завод пружины.

Мне бы хотелось думать, что я – гусеница, которая замерла где-то в уютном месте, под самым жирным листиком. Она не понимает, зачем ползти куда-то дальше, да и не думает об этом, а тем временем из-под покрытой мягкими волосками зелёной шкуры уже выделяется слизь, которой предстоит затвердеть в кокон.

Неважно. Всё это словесный и образный мусор. На деле, единственное, что существует здесь и сейчас, – осознание того, что я просто сижу, спрятав тело в пропылившейся плоти старого кресла. Существуют стекающие по стеклу капли. Они занимают собой почти всё пространство моего сознания. Говорят, что вода – это источник всей жизни. Наверное, это действительно так. Однако сейчас мне кажется, что вода воплощает собой концепцию забытого времени.

Сколько лет моей жизни осталось за рамкой сознания? Если честно, мне даже страшно об этом думать, но мысли текут будто сами собой. Привычный и почти незаметный механизм вытеснения почему-то не срабатывает. Может быть, он тоже питался от той пружины? В какой-то момент ты вдруг с ужасом понимаешь, что никакого прошлого и никакого будущего не существует. Будущего нет, потому что оно ещё не случилось, прошлое же существует только в туманных и искажённых воспоминаниях. Да и воспоминания эти принадлежат не мне, а какому-то другому существу, с которым у меня нет почти ничего общего. Как бы это описать? Мы всего лишь находились в одной струе.

Хотя, наверное, где-то в глубине моего мозга всё же находится скрытый от всех и даже от меня видеорегистратор, который хранит всё, что видели мои глаза. Он способен бесстрастно воспроизвести слипшиеся моменты, которые сейчас жалкими тенями смутных образов маячат в подвластных осознанному «я» областях сознания.

Наверное, я всё-таки помню почти всё, что со мной было, просто почти никогда не обращаюсь к этой бесконечной картотеке воспоминаний. Я помню яркие и бессмысленные картинки из раннего детства, помню смутные узоры, которые складывались в пространстве за веками и пугали меня после того, как мама укладывала меня спать в мою маленькую деревянную кроватку. Я помню, как в полудрёме заведённого на пружину автомата я посещала занятия в школе. Пожелтевший железный будильник с треснувшим стеклом звонил в семь утра странными дребезжащими перекатами. Школьная форма всегда лежала аккуратно сложенная на стуле около кровати, а собранный портфель оказывался прислонён к почерневшей ножке стола. И так раз за разом по кругу, будто заела клавиша replay.

Может быть, на моём заводном механизме действительно была такая клавиша и потому школьные годы я помню словно мутную, свалявшуюся последовательность пробуждений, слов, завтраков, перемен и домашних заданий. Больше почти ничего. Одно смутное и вялое ощущение-воспоминание для одиннадцати лет жизни.

Я могу вспомнить такими же мутными кляксами годы университета. Моё сознание помнит ритм, всё ещё чуть ощутимо пульсирующий на задворках памяти. Двенадцать минут на то, чтобы дойти до метро, двадцать пять минут на поезде, пятнадцать минут пешком от станции до здания. Потом – лекции, семинары и иногда сессии, а затем – ещё круг и ещё круг. После – красный диплом, и почти сразу же – новый ритм из череды рабочих дней и выходных.

Но вот чего я действительно не помню, так это того, просыпалась ли я хоть раз за всё это время, смотрела ли вот так на дождливые капли? Может быть, и да, вот только воспоминания об этом следует искать где-то ещё, вдали от наследия, оставленного мне пружиной.

Наверное, это вообще неважно сейчас. Была ли я самым послушным муравьём в выстроенной системе общества или нет, это осталось где-то вдалеке, потому что происходило с другим человеком, совсем не с тем существом, которым я являюсь сейчас. Это просто иллюзия, которую зачем-то бережно хранит моё сознание. По большому счёту, иллюзией является вообще всё. Даже понятие иллюзорности.

Я чувствую реальность только одного чувства – мне страшно. И поэтому для моего внутреннего «Я», этого тонкого напряжения, подвешенного во внутренней пустоте, совсем не важно прошлое и даже будущее. Оно просто сжалось в маленький, склизкий комочек. Грязное сгущение самости.

Я смотрю на дождь и ощущаю пронизывающую меня незащищённость. Сердце бьётся не быстрее обычного, но я чувствую, что удары отдаются пульсацией на сгибах рук и в правом виске. Я помню, что в последний раз дождь вызывал у меня страх ещё когда я была ребёнком, маленькой девочкой, которая не хотела по утрам вставать в детский сад. Не знаю, сколько мне было лет тогда, но сознание сохранило глубоко отпечатавшийся образ. Та маленькая девочка заматывалась в простыни и занавески, чтобы представить, что её обнимает воображаемая женщина-защитница, всесильная и способная всегда рассудить, кто прав, а кто нет, и исправить любую несправедливость. Можно было просто прижать лицо к ткани и чувствовать себя защищённой от всего, даже от страха дождя. Закрыть глаза и просто ощущать себя в безопасности. Сейчас так вряд ли получится, да и занавесок на моих окнах нет.

Вдох и выдох. Хватит воспоминаний. Я просто сижу в кресле, одетая в помятую серую футболку и нелепые, но удобные спортивные штаны, серые в клеточку. Я пытаюсь взять контроль над своим сознанием, но это не так-то просто. Мне снова, как тогда, кажется, что из полумрака дождя протянутся бесконечно длинные холодные руки. Они схватят меня за ступни, парализуют тело своим прикосновением и утащат за собой в какое-то далёкое место, в котором будет только темнота и холод.

Нужно сбросить с себя всё! Хватит, мне надоело. Заводных лет словно бы и не было. Сейчас я – та же девочка, которая боялась остаться одна в квартире. Сегодня – это просто следующий день той жизни. Просто моё тело неожиданно выросло, пока я крепко спала, убаюканная постукиванием раскручивающейся пружины.

Может быть, это даже хорошо, что мне страшно. Страх обострил чувства, заморозил убегающее время, позволил ясно и незамутнённо видеть. Но я всё-таки не хочу, чтобы мне всё время было неуютно. Может быть, в этом моя проблема, в том, что я стремлюсь к внутреннему комфорту и зажимаюсь в его тесных рамках?

II

Дзен и искусство ухода за АК47,

Хлопок одной ладони придётся срочно освоить всем

Всё началось в мае. Я стала замечать, что с дверью моей квартиры что-то не в порядке. Может быть, она проржавела, не знаю. Металлическая громада, обитая синтетической кожей, стала нещадно заедать. Чтобы выбраться из дома на работу, мне приходилось несколько раз изо всех сил толкать дверь бедром. Лишь после двух-трёх ударов ручку удавалось провернуть и дверь с натугой открывалась.

Я раздражённо выскакивала, захлопывала дверь за собой и прокручивала замок на два оборота. Брелки на ключах жалобно позвякивали. Пластиковая кошка удачи с вытянутой лапкой ударялась головой о маленький китайский колокольчик с непонятными иероглифами. Я не выпускала связку из кулака, – ей предстоит ещё немного поработать с двумя последующими дверями, прежде чем я закину её в карман сумки.

Лифт – недостаточно быстрый способ передвижения для моего распорядка дня. Под быструю электронную музыку в наушниках я привычно сбегала по лестнице вниз. Ровно двенадцать минут быстрого шага, и вот я уже спускаюсь по эскалатору на станцию метро. Музыка в наушниках заглушает одинокий гул ламп, разрозненную речь сонных людей и гул поездов. Я ощущаю только вибрации составов, отдающиеся во внутренних органах своими инфразвуковыми ударами.

Ровно 27 минут с пересадкой через кольцо, и вот я уже на «Выставочной», ещё 4 минуты быстрого шага мимо продолжающейся стройки Эволюции. Теперь проходим через гигантскую крутящуюся дверь, плавно и бесстрастно отмеряющую входящих и выходящих. Вперёд, к турникетам. Прикладываю свою карту-пропуск к жёлтому кругу и прохожу внутрь. Несколько томительных минут ожидания лифта вместе с кучкой похожих на меня девушек и мужчин, что-то бессмысленно ищущих в своих смартфонах. Наконец большой быстрый лифт, чуть вжимая меня в пол, беззвучно летит на 44 этаж. Такая вот ежедневная космонавтика.

Откуда-то из основания моего позвоночника доносится лёгкое постукивание, это щёлкает завод пружины. Его никто не слышит. По мутноватым стеклянным стенам, возможно, бьют капли дождя. Но им сюда не пробраться. Свет люминесцентных ламп отпугнёт холодные руки. Пластиковые жалюзи спрячут от мутной утренней темноты.

Если посмотреть со стороны, то в мае всё в моей жизни было прекрасно. Пять лет работы были оценены по заслугам, меня повысили, зарплата выросла почти вдвое. Теперь я получала за один месяц, наверное, столько же, сколько среднестатистический работник где-нибудь в провинции имеет за полгода. Я стала чаще покупать в «Азбуке Вкуса» свой любимый сок из красных мандаринов прямого отжима, ещё я без угрызений совести брала с прилавка дорогой швейцарский кофе с карамельным привкусом. Он нравился мне за то, что бил по голове, словно молоток, моментально растворяя сонливость и изгоняя из сознания смутные ночные образы.

На новой должности я беспрерывно рассылала пресс-релизы, звонила прикормленным журналистам из профильных изданий и, самое главное, следила за работой региональных пиарщиков, по результатам которой я составляла бесконечные отчёты, наполненные таблицами, цифрами и аббревиатурами, полного значения некоторых из которых не знала даже я сама. Достаточно ответственная должность, чтобы неплохо зарабатывать и не считать себя изгоем общества, но недостаточно продвинутая, чтобы позволить себе слишком много свободы. Меня это устраивало.

К моему рабочему маку прилагался такой большой монитор, что я могла прятаться за ним, будто за ширмой, отделяющей меня от всего остального офиса. Это позволяло мне вполне комфортно существовать в собственном мире, даже несмотря на работу в полном опенспейсе. Посмотреть за мою мониторную ширму можно было безо всякого труда, но, по большому счёту, незачем.

Я чувствовала себя такой защищённой, когда погружалась в крупное кресло из искусственной кожи… Я устраивалась в нём поудобнее, ощущая знакомые шершавости поверхности, и ни о чём не думала в течение восьми часов. Пружины заставляли мои пальцы носиться по клавиатуре, рот будто бы сам собой говорил что-то в телефон. Моё «я» растворялось в этой рутине, и его это вполне устраивало.

Время от времени мне звонила по вайберу старшая сестра. Каким-то образом она всегда выбирала то самое время, когда я ещё на работе, но уже сделала все дела и просто бездумно пролистывала ленты в соцсетях, ожидая, пока цифры на часах сложатся в 18.00. Диана недавно переехала в другую страну и звонит мне скорее от скуки, чем потому, что действительно хочет поговорить. Настоящих тем для беседы у нас всё равно нет, да, на самом деле, никогда и не было, даже пока она жила в России.

Диана вышла замуж во второй раз и, похоже, прочно обосновалась в Европе. Её муж Джулиан, женившись, решил перебраться из квартиры в большой и светлый дом в пригороде. Диана, привыкшая к суете большого города, похоже, с трудом переходила на новый ритм жизни. Впрочем, прямо об этом она не говорила, так что, может быть, я просто додумываю за неё.

Диана уже была когда-то замужем, но всё, похоже, получилось не очень. Я никогда не вдавалась в подробности того, что у них там случилось, но я хорошо помню тот невероятный поток ненависти, который Диана исторгла из себя на суде по разделу имущества. Я никогда больше не видела её такой. У бывшего мужа она отсудила практически всё, что только можно, даже добилась размена квартиры, причём владеть полученным от него имуществом она отказалась. Практически все полученные деньги она потратила на безумные и бессмысленные вещи, которые затем с какой-то необъяснимой мне яростью постепенно уничтожала на протяжении последующих месяцев.

Избежала этой участи только квартира в Коньково, – её Диана подарила мне. А точнее, я просто нашла в своём почтовом ящике ключ от двери и бумажку (а если быть точным, – фантик от какой-то китайской шоколадки), с обратной стороны которой было неровно выведено почерком Дианы «Можешь ей пока пользоваться». Не знаю, насколько это можно считать подарком, а насколько услугой с моей стороны.

Я была в этой затерявшейся среди бесконечных панельных пятиэтажек квартирке всего три раза, она показалась мне неуютной и словно бы заранее проплесневелой. Прошло целых три месяца, прежде чем я всё-таки собралась и сдала её шумной и энергичной украинской семье, которая сумела изменить её до неузнаваемости. Каким-то чудом они уместились в однокомнатной квартире впятером, но, похоже, не упускали возможности постоянно ругаться друг с другом, конкурируя за ресурсы на ограниченной площади. Меня это, впрочем, не волновало, – требуемые деньги они всегда переводили вовремя.

Заводной механизм в спине плавно отмерял время, его вибрации резонировали с ритмом людей, стучащих по клавишам в офисе, отдавались в мерцании огней несущихся по третьему кольцу машин. Я – это часть города, и потому защищена от всех бед бесконечными бетонными стенами. Я – стрелка часов, а ещё ни одну стрелку не сбивал на улице пьяный водитель.

Единственное, что сбивало моё привычное течение жизни, – это входная дверь.

Я не брала отпуск уже несколько лет. Если честно, мне просто не хотелось проводить в сети вечер за вечером, выбирая себе какую-то дурацкую страну, а потом бежать в турагенство или мучиться с бронированием отелей и покупкой билетов только для того, чтобы заставлять себя осматривать поток достопримечательностей, которые в жизни выглядят блёклыми подобиями своих величественных фотографий в интернете. Начальство, похоже, принимало мою апатию за рабочее рвение. Несколько раз мне даже выписывалась повышенная премия.

Да что там говорить, я даже не любила выходные. Субботу и воскресенье я проводила в постели, ведь моя заведённая пружина не давала мне чётких инструкций о том, чем следует заниматься в свободное время. Я бесцельно лазила по интернету, читая статьи обо всём подряд, смотрела какие-то ролики на ютубе, заново перечитывала рабочую переписку. Время от времени я ходила в кино, чтобы посмотреть какой-нибудь фильм, – в основном, только что вышедшие в прокат блокбастеры. Не то чтобы я была поклонницей массового кино, просто я всегда выбирала первый попавшийся сеанс, не вникая в подробности, и попадала на такие вот зрелища.

Иногда на меня нападало желание просвещения, и я прочитывала на планшете треть какой-нибудь случайно подвернувшейся под руку книги. Но толку от этого было мало. Я редко дочитывала что-то до конца. В какой-то момент я понимала, что запуталась в именах и фамилиях и уже не улавливаю, что и почему происходит в сюжете. Моё сознание просто скользило по буквам, проговаривая внутренним голосом слова, но не воспроизводя стоящих за ними образов.

Чтобы не сидеть весь день дома, примерно в одиннадцать вечера я вставляла в уши наушники, включала на айфоне ритмичную музыку, выходила из дома и пробегала круг вокруг своего квартала. После этой десятиминутной пробежки я, абсолютно удовлетворённая, возвращалась домой и выпивала несколько чашек чая с мятой. На этом день можно было считать прожитым.

Я всегда тщательно чистила зубы. Сначала пастой, потом струёй воды из ирригатора и наконец на тридцать секунд отдавалась во власть мятного ополаскивателя. После я ложилась в постель, пятнадцать минут читала с телефона чьи-то посты в соцсетях, иногда мастурбировала, ничего особенного не представляя и не испытывая от физиологического спазма особого удовольствия, и наконец засыпала.

Я думаю, что в течение этих одинаковых, словно клонированных, выходных какая-то глубокая, скрытая часть меня уже знала, что это не продлится вечно. Это неосознанное предчувствие отдавалось горечью на дне вечерней чашки чая. Скальные породы моего сознания уже копили в себе напряжение, чтобы разразиться трещиной, отделившей в итоге меня сейчас от меня тогдашней.

Может быть, именно эта горечь неосознанного предвкушения заставляла меня видеть во сне дверь. Раз за разом тот сон практически не менялся. Я стояла обнажённая на холодном кафеле прихожей. Передо мной была дверь. Во сне она казалась неправдоподобно большой, от неё исходила какая-то особенная, еле ощутимая, но очень пугающая вибрация. Дверь медленно и как-то неестественно, словно в другом измерении, открывалась и закрывалась. Я стояла обездвиженная и наблюдала за этим. Так проходило несколько минут. Затем наконец дверь с гулким стоном захлопывалась, обдавая моё лицо потоком холодного воздуха.

Моё тело немело, превращалось в живую тюрьму из закостеневшей плоти. Дверь начинала медленно покрываться сетью вязкой паутины. Она зарастала так, что я уже не видела обивку, только бесконечную липкую массу. Паутина ложилась на лицо, её становилось всё больше и больше, я чувствовала, что не могу дышать. Дверь вновь начинала открываться и закрываться, и в проёме я видела бесконечную массу паутины, которая втекала в квартиру, чтобы затопить всё, замуровать и растворить меня. Слова, которые я пыталась говорить, настолько мучительно замедлялись, что тонули сами в себе, словно чёрная дыра.

Я просыпалась всегда в самый мучительный момент, глотая ртом воздух. Несколько секунд после пробуждения я лежала в кровати и дышала. Ночные образы быстро блёкли и забывались, но оставляли после себя смутное невротическое жужжание где-то в глубине живота. Обычно пяти минут хватало на то, чтобы полностью забыть сон, но это мерзкое, чуть ощутимое чувство преследовало меня иногда до самого обеда.

Я старалась не думать о двери даже в те минуты, когда толкала её, вытесняла из своего сознания в какие-то затхлые глубины всё связанное с ней беспокойство. Была одна странность, – когда цепочка защёлкнута, дверь всегда открывалась без малейших проблем и я могла выглянуть наружу. Толкаться приходилось только для того, чтобы открыть дверь полностью. Но я не думала и об этом, – я потрясающе хорошо умела ускользать от реальности. Я просто вычёркивала произведённые действия из поля внимания, отдаваясь во власть пружине, щелчки которой растворялись в музыке, которую наушники надёжно перегоняли из телефона в мозг.

Но каждый вечер, когда я закрывала глаза, чёрные точки, живущие за веками, начинали складываться в узор обивки на двери.

III

Mary was a different girl

Had a thing for astronauts

Mary was the type of girl

She always liked to play a lot

В середине июня открывать дверь по утрам стало настолько тяжело, что я начала испытывать приливы внезапного желания остаться дома. Они приходили ко мне словно из параллельной вселенной, внезапно захлёстывая волной усталости тело и сознание. Проходили несколько секунд, и этот поток схлынывал так же внезапно, как и приходил, но игнорировать само его существование, вычёркивая эти ощущения за границы осознанности, становилось всё сложнее и сложнее.

Но всё же это получалось. Когда я привычно стучала каблуками по ступенькам, тело уже было наполнено утренней энергией, на языке ещё стоял привкус кофе, а сознание было полностью захвачено ритмом музыки. Заходя в метро, я уже забывала о том, каким острым и отчаянным было желание сдаться, не толкать дверь, сесть на пол и положить голову на колени. После пересадки на кольцо сама мысль о том, что я вообще могу испытывать подобные чувства, начинала казаться странной, а после перехода на голубую ветку я и вовсе уже ни о чём не помнила, готовясь погрузиться в мир пластиковых жалюзи, люминесцентных ламп и вечно чересчур холодящих воздух кондиционеров.

Время от времени мысли о двери флешбеком настигали меня в обеденный перерыв, где-то после второго глотка кофе из купленного в Старбаксе стаканчика. Я отщипывала кусочек шоколадного маффина и закидывала его в рот, сладкая пористая плоть впитывала в себя горечь мыслей. Сахар волшебно глушит голову. Ещё несколько глотков кофе с карамельным сиропом, и я готова продолжать работу, окунувшись в выверенный и отлаженный строй повторяющихся по кругу мыслеобразов, перетекающих друг в друга, как разноцветные кристаллики в калейдоскопе.

IV

Om Shanti Shanti Shanti Om

По-моему, планировку в моём доме разрабатывал параноик. Сейчас, когда я мысленно преодолеваю путь от квартиры до метро, мне становится страшно от количества дверей и замков. От чего они должны меня защищать?

Я закрываю глаза и представляю, что вместо клетчатых спортивных штанов на мне снова аккуратная тёмная юбка, вместо безразмерной серой майки – пиджак и блузка, чуть приоткрывающая приподнятую пушап-лифчиком грудь. Ноги закованы в полупрозрачную броню колготок, увенчанную чёрными туфлями на высоком каблуке. Я изо всех сил толкаю бедром дверь и быстро проворачиваю ключ. Она послушно распахивается. Я оказываюсь в небольшом закутке – общем на две квартиры пространстве, которое мои соседи заняли двумя остовами детских колясок и одиноким и, похоже, отвергнутым велотренажёром.