Выстрел на Большой Морской

Глава 1

Подозрительная смерть

В пять часов утра 28 февраля 1883 года вице-директор Департамента государственной полиции Благово был разбужен курьером. Выйдя заспанным в халате, он лаконично спросил прибывшего:

– Несчастье?

– Так точно, ваше высокородие, – вполголоса ответил курьер, отставной ефрейтор из жёлтых кирасир. – Бывший министр Маков наложил на себя руки. Господин директор департамента выехали к ним на квартеру. Велено и вам прибыть к сему месту; коляска ждет внизу.

Отослав курьера к экипажу, Павел Афанасьевич принялся торопливо одеваться. Эх, Маков, Маков… Он вспомнил своё первое знакомство с ним восемь лет назад, закончившееся ссорой. Благово в чине коллежского асессора расследовал тогда в Нижнем Новгороде дело о конокрадстве в гигантских размерах. Лев Саввич был уже тайным советником, директором особенной канцелярии при министре внутренних дел Тимашеве, и фактически заправлял всем министерством. В семьдесят восьмом он сменил Тимашева, в восьмидесятом, во времена «диктатуры сердца» Лорис-Меликова, был переведён в главные почтмейстеры. Всесильная княгиня Юрьевская, любовница, а затем и жена императора Александра Второго, благоволила Макову. Когда Лорис занял его место в МВД, специально для Льва Саввича придумали новый пост – Министерство почт и телеграфов. В этом качестве ловкий царедворец вновь хорошо выдвинулся. В его руках оказалась вся перлюстрация империи! Маков возил каждое утро Юрьевской выписки из чужих писем, часто нелицеприятные для императора. Вдвоём они их подправляли в выгодном для княгини смысле, и затем она показывала эти строчки стареющему государю. Совсем одуревший от любви к последней своей пассии, Александр Николаевич был уже как воск в её руках. Он немилосердно карал всех, кто был неугоден княгине, и перлюстрированные письма многим отравили тогда жизнь… Но случилось 1 марта 1881 года. Великий реформатор и великий грешник был смертельно ранен бомбой на Екатерининском канале. Новый государь Александр Третий уже через месяц выгнал ретивого почтмейстера в отставку. После этого у Макова начались неприятности. Ревизия выявила большое хищение по канцелярии МВД в бытность его министром. Называли вполголоса фантастическую сумму – недоставало 400 000 рублей! Последнее время опальный сановник, всеми забытый и презираемый, сидел дома и ожидал ареста. И вот… Надо полагать, не выдержали нервы.

В начале седьмого часа Благово прибыл на квартиру Макова. Бывший министр продолжал жить на казённых площадях, в доме МВД на Большой Морской, 61. Эффектное трёхэтажное здание в стиле итальянского ренессанса, построенное Кавосом, выходило главным фасадом на Мойку. Самый аристократический квартал в столице; не удивительно, что покойнику не хотелось отсюда уезжать. Странно лишь, что его не торопили с выездом…

Роскошная квартира министра находилась на втором этаже, рядом с зимним садом. Благово обнаружил Макова лежащим в кабинете, подле камина, в луже остывшей уже крови. Одет он был в домашний халат из полубархата, с кистями. На груди напротив сердца чернело входное отверстие от пули; в правой руке зажат обшарпанный армейский «смит-вессон». Лицо искажено гримасой боли и предсмертного ужаса.

– Типическая картина самоубийства, – раздался за спиной Благово знакомый голос его начальника. Директор Департамента государственной полиции фон-Плеве, стройный, подтянутый, с серьёзным строгим лицом и умными глазами, прошёл на середину кабинета.

– Не находите, Павел Афанасьевич? Совсем типическая. Оформите протокол совместно с градоначальником, и копию до обеда мне на стол.

– Расследования разве не будет, Владимир Константинович?

– А чего тут расследовать? – искренне удивился Плеве. – Проворовался, попался – и стрельнул себя. Очевиднее не бывает!

– Маков был левша, а револьвер держит в правой руке. И потом, взгляните на его халат. Ничего не замечаете?

Плеве осторожно опустился на колени, стараясь не запачкаться в крови, и с минуту внимательно рассматривал одежду покойника. Потом поднялся, посмотрел на Благово недоумённо и немного раздражительно:

– Что же я должен был заметить, Павел Афанасьевич? По мне, так всё обыденно. Не темните! Что вас насторожило?

– Пола халата не оплавлена близким выстрелом и на ней совершенно отсутствует пороховой нагар. Посмотрим теперь, что на коже.

Благово отдёрнул полу халата и ворот батистовой рубахи, и удовлетворённо крякнул.

– Что там? – нетерпеливо спросил директор департамента.

– Конус пламени при выстреле, как известно, равен по своей протяженности длине ствола. У нас здесь «смит-вессон» образца 1871 года, так называемая модель номер один. Длина ствола у неё – восемь дюймов. Значит, при выстреле в упор или с этого расстояния ткань халата должна была загореться либо, как минимум, порыжеть. Отставить револьвер на такое расстояние самоубийца мог, но вот как быть с воздействием пороховых газов на кожу? На ней должен был бы остаться, как его называют судебные медики, пояс ожёга. А вокруг него, вбитые под кожу силой выстрела, находились бы копоть и, во множестве, порошинки. Пояс ожёга остаётся при выстреле с расстояния восемь десятых аршина![1] Здесь же мы наблюдаем чистое входное отверстие без всяких порошинок. Вывод – стреляли не в упор, а с расстояния примерно в аршин.

– Разве невозможно самому вытянуть так руку?

– На аршин? Только если чимпанзе. И потом, повторюсь, Маков был левша.

– Это-то вы откуда знаете?

– Когда я впервые познакомился с ним в семьдесят шестом году, то обратил на это внимание. Так делает всякий сыщик, автоматически.

Плеве замолчал, отошёл к окну. Постоял так некоторое время, затем повернулся к своему вице-директору и сказал:

– Павел Афанасьевич. Я всегда признавал ваши превосходство и опытность в уголовно-сыскных вопросах. Видимо, вы и сейчас правы. И если это убийство, выдаваемое за самоубийство, то следует немедленно сообщить об этом министру графу Толстому. А он, надо полагать, распорядится о следствии. Но, чтобы доложить его сиятельству определённо, ваших теперешних наблюдений пока недостаточно. Осмотрите тщательно кабинет и всю квартиру, расспросите домашних и прислугу, словом, начните розыск.

– Слушаюсь, Вячеслав Константинович.

Тут из шинельной раздались энергические шаги и в комнату влетел товарищ министра внутренних дел генерал-лейтенант Оржевский. Увидев распростёртое на полу тело, он снял фуражку, перекрестился, потом, нагнувшись, внимательно рассмотрел труп Макова. Зыркнул на полицейских своим жёлтыми совиными глазами:

– Как ловко угодил, а? Нервишки сдали… Ну-с, быстренько составьте протокол и отдайте копию мне, я сам передам графу.

В качестве товарища министра Оржевский заведывал всей полицией империи и являлся поэтому непосредственным начальником Плеве. Вид Пётр Васильевич имел задорный и несколько вызывательный, слыл в свете острословом и любил заводить себе недругов.

– Статский советник Благово имеет сомнения, – осторожно проговорил директор департамента.

– Какие ещё тут могут быть сомнения? В чём? – изумился генерал-лейтенант.

– В том, что Маков сам себя застрелил.

– Да вы что?! – ахнул Оржевский. Осмотревшись, он сел верхом на ближайший стул, зажал подмышкой саблю и приказал:

– Докладывайте.

Павел Афанасьевич сжато сообщил свои соображения. Заведующий полицией наморщил лоб, помолчал несколько секунд, потом согласно кивнул:

– Точно! Этот дурень был левшой, сейчас и я это припоминаю. Что намерены делать, Вячеслав Константинович?

– Провести негласное расследование.

– Одобряю. Но только своим силами, без привлечения Грессера.

Генерал-лейтенант Грессер был новый петербургский градоначальник, только что назначенный. Оржевский уже успел с ним поссориться и старался теперь насолить ему при каждом удобном случае.

Пробыв в квартире Макова ещё минут десять, начальство удалилось и Благово остался один. Он начал с осмотра помещения. Жена и трое детей покойного, потрясённые случившимся, сидели в обнимку в гостиной; двое младших плакали в голос. Оставив допрос вдовы на ужо, сыщик прошёл в спальню бывшего министра и сразу же обнаружил на разобранной постели лист синей сахарной бумаги, заляпанный воском. Понюхал – пахнет нашатырём!

– Что, покойный вчера лечился от простуды? – спросил он у сопровождавшего его по дому камердинера.

– Точно так, ваше высокородие. Второго дня барин захворали, так мы давеча капали им на грудь восковую свечку.[2]

– Ага, значит, господин Маков собирался вылечиться, а не помирать?

Камердинер промолчал.

– А кстати, любезный, кого ты впускал к нему вчера вечером?

– Никого не впускал. Через парадное-то… К нам уж давно никто не ходит, с тех пор, как… А к чёрным дверям Лев Саввич наказали не подходить. В тии двери они сами впускали, а кого – то нам не ведомо.

– И давно у вас эдак заведено?

– Ещё когда их высокопревосходительство были министром внутренних дел. Сами понимаете: там пропасть всего секретного, чего нам, прислуге, знать не положено.

– И часто такое бывало?

– Дык, раз-то в неделю завсегда.

– И ты никого никогда не видел из этих секретных посетителей?

– Упаси Бог, ваше высокородие! Очень серчали. Прохора, что до меня служил, за то и рассчитали, что любопытство проявлял, рожу в коридор высовывал, когда не велено. Мы уж знаем: ежли барин такой приказ дали, сиди и не шелохнись. Надо им будет – звонком вызовут. Даже в ретирадное идти не смей!

– Эко у вас строго. Но ведь барин твой давно уже не министр!

– Ну и што? Когда они почтвами заведывали, так ещё гуще началось; едва ль не через день! Как ево, правда, вчистую уволили, то прекратилось, а вчера, слышь, опять наказали. Я подумал: сызнова секретные дела начались; может, барина опять в службу возьмут? А то скучали очень, да на нас злились… А чево злиться-то? Я, што ли, ево рассчитал?

– А как жена Льва Саввича к этому относилась?

– Известно как: не нравились ей все эти секреты. Боялась, как бы чего дурного из них не вышло. Тайны какие-то, заговоры… А права оказалась барыня Софья Александровна – вот чем оно кончилось-то! Стрельнул барин себя, великий грех совершил; видать, в такое вляпался, прости Господи, что деваться уж стало некуда. Опять, люди говорят, в хищениях ево больших подозревали, об прежние годы. Правду бают, ваше высокородие?

– Правду… как тебя?

– Орестом зовут.

– Правду, Орест, тебе сказали. В министерстве ревизию сделали, не досчитались четыреста тысяч рублей. Аккурат в те годы пропали, когда твой барин должность отправлял.

– Эх-ма… – горестно вздохнул камердинер. – Четыре-на-сто тыщ… До чего жадность-от людей доводит; а потом жизни себя лишать. Экой грех! Как теперя бедная Софья Александровна с тремя детьми на руках жить-то будет? Младшему, Лёвушке, шести ещё нет. А имения никакого барин не нажил. Пенсию-то хоть вдове дадут, ваше высокородие?

– Это государь решит. Скажи мне лучше, Орест – почему так вышло, что ты выстрела не слышал?

– А я слышал, как уж сейчас соображаю. А тогда подумал: Яков – это наш кухонный мужик – печь в постирочной растопил. Ну, и трещали они сильно, дрова-то. Сырые шибко; кто только таких всучил? Так трещали, страсть! Будто кто из ружья палил. Ну, я и не подумал на что плохое. Был там один навроде щелчок, не в пример другим. Особливый какой-то. Вот я сейчас и думаю, то был выстрел. А тогда решил – дрова…

– Когда последовал этот щелчок?

– Близко часа ночи. Точно не скажу – дремалось мне.

– А когда ты барина мёртвым нашёл? Ты ведь его нашёл?

– Точно так, ваше высокородие, я. Напримерно, после трёх. Уснумши было, а проснувшись, встал по малой нужде и пошёл в клозет. Гляжу – а в кабинете-то ланпа горит. Не положено! Я зашёл задуть – и увидел…

Тут Орест всхлипнул.

– Хороший был барин-то. Весёлый… А теперь как они станут жить? С квартеры сгонют. Меня отставят, как пить дать. Вам, ваше высокородие, камердинер не нужен? Я ж самому министру прислуживал, обращение знаю!

– Я тебя запомню, Орест, что смогу, сделаю. Но сейчас не до того. Скажи лучше: почему ты подумал, что Лев Саввич сам застрелился?

– Так орудие-то у него в руке, рази вы не видите?

– Понятно. Что же он тогда от простуды лечился, если всё одно помирать?

Камердинер задумался, потом сказал радостно, словно открытие сделал:

– Полагать надо, ваше высокородие, што до ночи у него ещё надёжа была, мол, обойдётся. А кто-то к нему пришёл и известие принёс, што не обойдётся. И не осталось надёжи. Он и наложил. Сам на себя.

– Правдоподобно, – похвалил слугу Благово. – А где барин секретные бумаги держал?

– В кабинете, в несгораемом шкапу.

– А ещё где?

Орест замолчал. Было видно, что он знает о тайнике, но не хочет говорить.

– Ладно. Проводи меня дальше по квартире.

Они продолжили обход, и вскоре Павел Афанасьевич оказался в образной. Маленькая комната без окон, с решётчатой дверью, была внутри вся увешена иконами. В четыре ряда они покрывали стены, в темноте тускло горело восемь или девять лампад. Пахло ладаном и деревянным маслом.

– Очень набожный был?

– И-и-и! Не то слово! Все посты блюл, а службу знал лучше батюшки. У нас, изволите ли знать, домовая церковь имеется; так барин там частенько-таки отца Амвросия подправляли. Особливо литургию Преждеосвящённых Даров…

Благово тщательно осмотрел всю огромную квартиру в двенадцать комнат, потом поговорил с новоиспечённой вдовой. Софья Александровна Макова, урождённая Бороздина, оказалась грузной, почти уже утратившей былую привлекательность сорокапятилетней женщиной. И без того, видимо, недалёкая, она совершенно потерялась от внезапного несчастья и ничего интересного сообщить сыщику не сумела. Трое детей были ещё малы – старшей дочери едва минуло одиннадцать. Прислуга тоже отнекивалась; Орест оказался из них самым сообразительным и осведомлённым. Выстрела никто не слыхал, ночных гостей никто не видел.

Закончив с расспросами, Благово принялся за обыск маковского кабинета. Подошло уже время обеда, и Орест принёс ему с кухни холодной телятины, калачей и чашку консомэ. Время от времени занятия сыщика прерывало появление посторонних. Так, около одиннадцати ввалилась целая толпа во главе с министром юстиции Набоковым. Пришёл ненадолго государственный секретарь Половцов (покойный являлся членом Государственного совета), высокий, надменный. Осмотрел брезгливо тело – его увезли только к вечеру, написал и отдал курьеру записку для государя, и удалился. Так же ненадолго заехали судебный следователь и полицмейстер первого отделения. Дольше всех проторчал статский советник Виноградов, исправляющий должность начальника петербургской сыскной полиции (Путилин второй год по состоянию здоровья пребывал в отставке). Вместе с двумя агентами он по пятам ходил за Павлом Афанасьевичем и повторял все его действия. Благово так и подмывало спросить коллегу, что он думает об отсутствии копоти на платье трупа, но он удержался. Всегда полезно, когда следствие ведётся параллельно кем-то ещё: ум хорошо, а полтора лучше! Но подсказывать нельзя, иначе какое же здесь тогда соревнование? Сам Виноградов ничего на сей счёт не говорил; было ясно, что версия самоубийства его устраивает. Он выгреб из несгораемого шкапа Макова все бумаги и, доволный, уехал. Благово наконец-то остался один, можно было приступать к поиску тайника.

Он нашёл его почти сразу – сказалась опытность. В массивном письменном столе хозяина оказалась двойная задняя стенка. Осторожно выдвинув её по специальным замаскированным полозьям, Павел Афанасьевич обнаружил за ней три письма. Почерки на всех трёх письмах были разные, и ни один из них не принадлежал самому Макову. Похоже, что бывший министр почт и телеграфов не только вскрывал и переписывал чужую корреспонденцию, но в исключительных случаях и воровал её.

Перлюстрация – одна из самых охраняемых тайн в империи, но Благово по роду службы знал о ней в деталях. Никогда оригиналы писем не изымались, а только копировались, после чего запечатывались заново и отсылались адресату. Здесь же Маков решился на прямое хищение! Видимо, эти депеши представляли для него особый интерес.

Когда Благово просмотрел все три письма, он понял, насколько серьёзным оказалось дело о возможном убийстве действительного тайного советника Льва Саввича Макова. Серьёзным и даже опасным, и в первую очередь для него самого. Но деваться было уже некуда – следовало срочно доложить о находке Плеве.

Глава 2

Третье повеление

Вечером 28 февраля Благово сидел в кабинете директора департамента полиции на Фонтанке, 16, и угрюмо молчал. Так же молчал и Плеве. Найденные Павлом Афанасьевичем письма лежали на столе; казалось, от них исходит какая-то недобрая сила.

– Да, – пробормотал, наконец, Плеве, – ну и гадюшник вы разворотили. Теперь у нас сразу три версии смерти Макова. И одна хуже другой…

Благово взял в руки лист голубоватой бумаги с императорской короной наверху, развернул его и прочитал ещё раз. Это была записка великого князя Николая Николаевича Младшего, адресованная жене генерала Оржевского. Из неё явственно следовало, что парочка находилась в любовной связи. Заведывающий полицией именовался в записке старым козлом…

– Не понимаю! – воскликнул директор. – Великому князю двадцать семь лет, а ей уже сорок четыре. Что он в ней нашёл?

– Ну, Наталья Ивановна дама всё ещё видная и притом весьма бойкая. Полагаю, это она окрутила нашего гусара, а не он её. Притом учтите: в Николае Николаевиче двенадцать вершков росту[3]. Многим это нравится. К тому же георгиевский кавалер, полковник лейб-гвардии Гусарского полка, а главное, двоюродный брат государя. Есть чем увлечься увядающей женщине.

– Но он-то, он-то куда?

– У них это в обычае, – ответил вице-директор.

И Плеве, и Благово хорошо знали, сколь развращена императорская фамилия. Николай Николаевич Старший первый подавал сыну хороший пример: он уже много лет жил с бывшей балериной Числовой и имел от неё четверых детей. Жена его, великая княгиня Александра Петровна, не стесняясь никого, путалась в это же время с киевским викарием. Супруга младшего брата императора, Владимира Александровича, заразила мужа сифилисом! Она открыто изменяла ему со всеми по очереди адъютантами и, кстати, состояла в давней связи с тем же Николаем Николаевичем Младшим. Жена великого князя Михаила Николаевича, Ольга Фёдоровна, спала с воспитателем своих семерых детей генералом Петерсом, а её муж прижил на стороне незаконную дочь от некоей девицы Серебряковой. Не отставал от родни и брат государя великий князь Алексей Александрович. Будучи холостым, он сильно увлекался балеринами и имел вдобавок сына от знаменитой своим цинизмом фрейлины Жуковской, дочери известного поэта.

– Ну, эта версия наименее вероятна, хотя и её мы обязаны проверить до конца, – сказал Благово. – У нас ведь есть люди в окружении Николая?

– Как не быть. Я распоряжусь, чтобы их прислали к вам для беседы. Согласен, это маловероятно, но нужно убедиться. А вот другое письмо…

Благово взял второй лист, и лицо его приняло брезгливое выражение. Короткая записка была написана рукой Екатерины Михайловны Долгорукой, жены покойного государя. Адресатом оказался германский посол генерал Швейниц. Юрьевская предлагала в этой записке купить у неё за пятьсот тысяч рублей секретный протокол о заключении между Россией и Францией оборонительного союза! Светлейшая княгиня сообщала, что её супруг забыл документ в их спальне в день смерти, и она оставила его себе «на всякий случай».

– Я сегодня же повстречаюсь с графом Ламздорфом[4] и выясню, насколько это серьёзно, – пообещал Благово, и добавил ехидно: – Не удивлюсь, если наши дипломаты не заметили пропажи столь важной бумаги.

– И, наконец, третья версия, – Плеве подтолкнул своему вице-директору неопрятный лист гостиничной почтовой бумаги, исписанный мелким писарским почерком. – Что скажете на сей предмет?

Это было письмо некоего Рупейто-Дубяго Павлу Демидову князю Сан-Донато. Один из богатейших людей России, князь профессионально бил баклуши, не будучи занят на государевой службе. Корреспондент именовал его «братом второй степени» (?) и просил разрешения «тряхнуть тут, в Москве, одного рогожца, что дружит с террористами, а деньги сдать в кассу Дружины".[5] Помимо самого разрешения на акцию, автор письма требовал прикрытия от московской полиции, причём в весьма развязном тоне.

– «Брат второй степени». Хгм… Вячеслав Константинович, это что, пресловутая «Священная дружина»?

– Увы, она самая.

– Как мог Пашка Демидов занимать там начальственную должность? Он же глуп, как бревно. Кто ему доверил?

Плеве молчал.

– А ещё говорят, у них Боби Шувалов ходил в штаб-офицерах?

– От нашего министерства дружину курировал Оржевский. Полагаю, он и даст вам все необходимые разъяснения, – сухо ответил директор.

Благово, как человек очень осведомлённый, знал, что в 1881 году было создано добровольное тайное общество по защите особы государя. Инициатором выступил личный друг Александра Третьего граф Воронцов-Дашков, нынешний министр двора. В общество, названное «Священной дружиной», вошло несколько сот человек, преимущественно служилое чиновничество и военные. Время тогда было смутное, силы террористов преувеличивались, и за жизнь помазанника Божия всерьёз опасались. В таких условиях в дружину вступило немало порядочных людей, разуверившихся в законных способах борьбы с крамолой. Павлу Афанасьевичу тоже предлагали членство, но он отказался. Позже до него стали доходить слухи о том, что «Священная дружина» быстро выродилась в объединение проходимцев вперемешку с недотёпами. Великосветские дилетанты увлечённо принялись играть в тайных агентов; жулики всех мастей примазались к секретным фондам. Сведения о дружине просочились в печать, поскольку горе-конспираторы рассказывали о «тайном» обществе даже извозчикам… Злоязычный Салтыков-Щедрин публично высмеял добровольных охранителей, назвав их «Клубом взволнованных лоботрясов». Начались скандалы. Какие-то тёмные личности разъезжали по стране, приходили к губернаторам, показывали им странные бумаги и требовали отчёта и денег. В конце концов ситуация сделалась невыносимой и, усилиями Победоносцева и графа Толстого, дурацкое общество было ликвидировано. В ноябре 1882 года государь распорядился закрыть «Священную дружину» и произвести ревизию её расходов (на которые сам в своё время выделил миллион из собственных средств). Мог Маков в период активности лоботрясов подцепить, путём перлюстрации, какую-нибудь серьёзную тайну? Конечно, мог. Народ там был гнилой; версия ничуть не хуже двух предыдущих.

– Итак, – резюмировал Плеве, – подозрения об убийстве бывшего министра мы должны немедленно донести до сведения его сиятельства. Не сомневаюсь, что он столь же быстро доложит наши соображения его величеству. Поскольку по одной из версий проходит супруга Оржевского, придётся держать эту линию расследования от Петра Васильевича в тайне.

– Слушаюсь.

– Вы уверены, что петербургское сыскное не зацепило ничего серьёзного?

– А они и не искали. Виноградов человек опытный; думаю, он заметил отсутствие нагара на халате Макова, но ничего об этом не заявил. Зачем ему нераскрытое убийство, уводящее в столь опасные высшие сферы? А тут такая удобная версия: проворовался, попался и… Но если бы вы видели его молельню!

– А бумаги, изъятые Виноградовым из несгораемого шкапа? Вдруг там ещё с полдюжины подобных писем?

– Тогда мы скоро узнаем это от градоначальника. Но я сомневаюсь. Иначе не нужен был бы тайник.

– Будем надеяться, что не появится с той стороны новой грязи; будет нам и этой вдосталь. Что у вас сейчас на главном плане, Павел Афанасьевич?

– На главном плане – два высочайших повеления: о фальсификации мяса и об убийствах в Конногвардейском полку.

Плеве пригорюнился. Действительно, оба дела, уже порученные им Благово, находились на столе у государя и он торопил с их расследованием. Первое касалось великого княжества Финляндского. Общеизвестно, что по всей Финляндии издавна существовал нехороший обычай. Как только у крестьянина там падало животное – всё равно, корова или лошадь, и всё равно, от болезни или старости – как его тот час же покупали и везли в Петербург. Существовал целый преступный промысел по поставке мяса павших животных в колбасные заведения столицы. Всё великое княжество участвовало в нём без зазрения совести, а следствием было развитие в Петербурге пищевых отравлений и заразных болезней. Когда под Рождество захворало на Охтах сразу более пятидесяти человек и следы опять привели к финской падали, терпение государя лопнуло. Видя, что градоначальство не справляется с этой напастью, он поручил дело департаменту полиции. Благово уже съездил в Гельсингфорс, переговорил с тамошней полицией и сейчас шерстил наиболее нетребовательные из колбасных заведений. Оказывалось так, что заправляли всем русские, а точнее ярославцы, составляющие в столице самое влиятельное землячество.