Пушкин и Грибоедов
«Недугом, подобным английскому сплину, онегинством, поражены были многие из дворянского круга, близкого Пушкину», – отметил Н. Л. Бродский. Исследователь ссылается на записи К. Н. Батюшкова, В. Ф. Одоевского, Н. И. Тургенева, П. А. Вяземского14. Но здесь главенствует понятие «скука». «Скука» преследует и Онегина, однако его состояние все-таки вбирает разные оттенки, не исключая самых мрачных («к жизни вовсе охладел»); с другой стороны, его жизнелюбие до конца не истреблено. И тут мы видим, что герою тесноваты даже вроде бы удобные формулы.
2
Чтобы лучше понять героя, расширим материал. В первой главе рисуются не только индивидуальные и групповые портреты персонажей, но и парный портрет героя и автора. Их приятельские отношения содержательны и разнообразны. Об органической связи автора и героя в первой главе выразительно писал Е. Е. Соллертинский: первая «глава лишь внешне посвящена Онегину, внутренне же в ней идет параллельное развитие персонажа, пожалуй, не менее важного, чем Онегин, – автора романа, рассказчика, современника и в какой-то мере участника событий. Площадь этой главы не распределена между ними поровну или как-либо еще. Вовсе нет – они оба развиваются друг в друге: то Онегин вдруг приоткроется в каком-то сокровенном размышлении автора, то автор мелькнет на фоне бала, разделив чувства своего героя, то протянется прямая параллель между ними в как будто невзначай брошенном “мы”, порой очень значительном»15.
Уверенно можно предполагать, что сходные с героем духовные терзания поэт испытал сам. Стало быть, возникает необходимость заглянуть и туда, где они изображены наиболее отчетливо, – в лирические исповеди художника.
Пушкиноведами не отмечается первый духовный кризис Пушкина. А он был и приходился на полгода в канун окончания его лицейской жизни, с осени 1816 по весну 1817 года. Его источник сугубо внутренний, взросление: подросток становится юношей. Ему нестерпимо хочется иметь подругу, а как ее иметь при казарменном образе жизни? Скажи об этом прямым словом – попадешь в смешное положение, а юноша-поэт щепетилен в вопросах чести. Но у него уже разбужена творческая фантазия, и невозможное легко предстает быть доступным.
Собрание сочинений Пушкина открывает послание «К Наталье» (1813): это первое из сохранившихся стихотворений начинающего поэта, которому четырнадцать лет (а может, еще тринадцать, если стихотворение написано в первой половине года), маловато для реальных любовных посланий. Конфликтную ситуацию стихотворения снимает юмор. В конце пылкому влюбленному приходится назвать себя, но тогда выясняется, что страстные признания заведомо комичны, потому что их произносит монах, выбравший иной образ жизни.
Ситуация элегического цикла, отчетливого знака кризиса, обретает драматический характер, тут не до шуток. Фантазия помогает и тут: да есть у меня подруга! Но мы, дело житейское, в разлуке…
Хочется подчеркнуть: внешних изменений в жизни Пушкина не происходит, даже чуткий Пущин никаких перемен в друге-соседе не замечает. Но кончается регламентированный лицейский день, Пушкин уединяется в своем 14 нумере – и текут элегии… Тоже любопытно: юный поэт уже активно печатается в журналах, но очень редкие стихи из элегического цикла при жизни Пушкина напечатаны: это стихи для себя.
Соблазнительно усматривать здесь жизненный источник. Да, было увлечение Пушкина сестрой однокашника Екатериной Бакуниной, но литературным переживаниям оно созвучно только соотношением положительных и отрицательных эмоций. В единственной дневниковой записи Пушкина об этом эпизоде жизни дан такой расклад:
«Но я не видел ее 18 часов – ах! какое положенье, какая мука! – – –
Но я был счастлив 5 минут – –»
Что и говорить, компенсация за страдания слишком слабая.
Что же произошло в душе Пушкина в последнее полугодие его лицейской жизни? Как поэт он начинал широко и щедро. Для начинающего, причем совсем юного круг его интересов разнообразен, особенно если принять во внимание, что в разработке основных мотивов – изобилие вариантов. Жадность на впечатления, нетерпение, побуждающее упреждающим образом духовно прочувствовать еще запредельный опыт, – все это черты складывающейся поэтической натуры, жизнерадостной и своевольной. И вдруг – как гром средь ясного дня.
О милая, повсюду ты со мною,
Но я уныл и втайне я грущу.
Блеснет ли день за синею горою,
Взойдет ли ночь с осеннею луною –
Я всё тебя, прелестный друг, ищу.
Засну ли я, лишь о тебе мечтаю,
Одну тебя в неверном вижу сне;
Задумаюсь – невольно призываю,
Заслушаюсь – твой голос слышен мне.
Разлука, 1916.
Поэт потрясенным сознанием ощущает: жизнь идет своим обычным потоком, она не переменилась, но он, поэт, какой-то силой из этого потока выброшен. Он одинок среди дружеского братства. Конфликта нет, друзья все те же, их интересы страдалец совсем недавно разделял и теперь не осуждает, но разделять, как прежде, не может. Свет настолько ярок, что слепит, предметы теряют очертания. Широкий мир вдруг сгустился в одну точку: непрестанно болящее сердце. Только его голос слышит поэт. Конечно, когда голос сердца начинает перевоплощаться в поэтические звуки, возникает непроизвольная инерция движения, в орбиту разговора хотя бы сопоставительно втягиваются иные темы, концентрированный мир раздвигается. Поэт даже стремится найти оппозицию любви, то, что хоть в какой-то степени может потеснить ее монополию: поэзия, дружба, природа, покой. Оппозиция не состоялась: любовь как духовная ценность не встретила альтернативы, одна господствует властно и безраздельно, остается доминирующей нотой.
Эта любовь поэта особенная. Она совершенно лишена рационального начала – в подтверждение: любовь случается, а не заказывается. В накопившемся арсенале лирики поэта уже обдумывался вариант: если не получается одна любовь, ее может заменить другая. Но такое решение легко находилось вымышленными персонажами. Пастух («Блаженство», 1814) приуныл из-за измены Хлои, но выручил Сатир, подсказав, что и другие не хуже, да посоветовав и от счастливых мгновений любви отдыхать за чашей Бахуса. Такой вариант не подходил к личному опыту («Измены», 1815). В элегическом цикле любовь понимается как единственная, осознается синонимом самое жизни, соответственно катастрофа любви оказывается равнозначной смерти.
В жизни молодых людей контрастные полюса, жизнь и смерть, широко раскинуты, а тут они внезапно сдвинулись, встали рядом. Необычное «преждевременная старость души» перестало быть оксюмороном, оказалось реальностью. Это фиксируют «Стансы (Из Вольтера)», 1817:
Ты мне велишь пылать душою:
Отдай же мне минувши дни,
И мой рассвет соедини
С моей вечернею зарею!
Подкрепляется личным признанием, да еще с контрастным сопоставлением с нормальной судьбой друга («Князю А. М. Горчакову», 1817):
Твоя заря – заря весны прекрасной;
Моя ж, мой друг, – осенняя заря.
Насколько усложнилось восприятие жизни! Прежде для Пушкина антитеза молодость / старость (в метафорическом выражении рассвет / закат) была самодостаточна. Но вот сопоставляются не предметы-антонимы, берется один предмет (заря) но в нем самом усматриваются контрастные признаки (весенняя – осенняя) – и сразу появляются новые, причем резко контрастные оттенки, их взаимодействие очень серьезно меняет прежний лик предметов.
Движение поэтической мысли в элегиях можно уподобить колебанию большого маятника, ход которого отсчитывает не просто бытовое время, но время жизни. Движется маятник, теряя скорость, к верхней точке – и кажется, силы иссякают; еще чуть-чуть – и маятник сломается, пресечется жизнь. В песне поэта начинают звучать жалобы.
Счастлив, кто в страсти сам себе
Без ужаса признаться смеет…
Элегия, 1816.
Страшно слышать такие слова из уст влюбленного, который сам не может воспринимать свою страсть «без ужаса». А как не ужасаться, если «цвет жизни сохнет от мучений!» Источник ужаса не внешний (недосягаемость объекта любви), а внутренний, поскольку неутоленная страсть воспринимается разрушительной. И тогда возникает надежда уже не на счастье – хотя бы на то, чтобы «в сердце злых страстей умолкнул глас мятежный». Надежда несбыточна, и в резерве остается только упование на смерть-избавление.
Но маятник начинает обратное движение, набирается скорость – и сквозь жалобы прорывается ликование:
Мне дорого любви моей мученье –
Пускай умру, но пусть умру любя!
Желание, 1816.
Потому и пришла ассоциация с маятником, что в элегическом цикле колебания между восторгами и отчаянием ритмичны и повторяются многократно. Но восторги призрачны, а отчаяние реально. Наблюдения над прожитой жизнью, размышления над ее перспективами безотрадны.
«Желание» все построено на оксюморонах.
Я слезы лью; мне слезы утешенье;
Моя душа, плененная тоской,
В них горькое находит наслажденье.
Наслаждение, опорное слово философии эпикурейства, сопровождается эпитетом «горькое». Душа привыкла стремиться к наслаждению – и ценит его, хотя, за неимением иного, оно стало горьким. То же – в концовке: дорого любви мученье… Как так – дорого мученье? Воистину – все перевернулось. Впрочем, слова выпускать нельзя: дорого не мученье, дорога любовь; но уж такая судьба, что любовь несет не радость, а муку. Выбор возникает такой: либо мука вместе с любовью, либо жизнь без муки, но и без любви. И выбор делает душа, не считаясь с доводами разума.
Не будем задним числом, зная всю пушкинскую биографию, уличать поэта в непоследовательности, в прямом нарушении принятого решения, ибо пока сама любовь Пушкина – факт не столько биографический, сколько литературный. Но именно этим он и интересен: если юношеский максимализм столь высоко подымает нравственную планку, это не проходит бесследно, даже если выдвинутый литературно жизненный принцип не реализуется (не «чисто» реализуется) в бытовой практике. Качественно значимы нравственные ориентиры: они питают идеал художника, его святая святых.
Крушение первой, юношеской любви поэта прогнозировать нетрудно. Необыкновенного изящества выстроена яхта, но на ней безнадежно пускаться в плавание по бурному житейскому морю. Роковое противоречие заложено изначально: любовь – единственный свет в окошке, а в нем так мало радости и так много страданий.
Из духовного оцепенения Пушкина вывело подступившее окончание Лицея, обозначение начала самостоятельной жизни, предстоящее расставание с друзьями. Послания к друзьям – основной жанр последних лицейских произведений. И сколько искреннего порыва, сердечного тепла в этих признаниях!
Кризис нельзя понимать как спад, лишь замедливший творческое развитие поэта, который теперь всего лишь возвращается на оставленные позиции. Духовная стойкость и нравственное здоровье Пушкина находят свое выражение в том, что поэт даже из выпадавших на его долю невзгод и страданий умел извлекать позитивный опыт. Из кризиса поэт выходит возмужавшим и умудренным. Он многим сумел воспользоваться в последующем творчестве. Даже горькая первая любовь одарила поэта образом незабвенной и умением прощать, а не мстить за страдания. Широко образованный поэт будет знать, что такое «английский сплин», но что такое «русская хандра», он будет знать не из книг; неплохой информатор – собственный опыт, пусть даже придуманный. Психологизм – тоже явление литературное, но ему легче проникать в литературу, когда поэт ведает, что сердце умеет жить только одной страстью, зато в ней одной различать бездну тонов и оттенков.
А еще отметим и такую особенность творческой манеры Пушкина. Он человек увлекающийся и темпераментный, но не имеющий склонности к фанатизму. Обдумывая какой-либо тезис, поэт не упускает возможности осознать и его антитезу. Вот и здесь. Поэт осмысливает необычное явление, преждевременную старость души. Однако уже в 1817 году, еще в зоне кризиса он пишет послание «К Каверину». Здесь – в применении к другому опыту – утверждается иной принцип:
Всё чередой идет определенной,
Всему пора, всему свой миг;
Смешон и ветреный старик,
Смешон и юноша степенный.
Этического противоречия тут нет. Степенный юноша смешон при взгляде на него извне (потому-то поэт эту любовь и таит), при взгляде изнутри – не до смеха.
Циклическое восприятие жизни развивается и крепнет. В «Стансах Толстому» (1819) поэт напутствует приятеля:
До капли наслажденье пей,
Живи беспечен, равнодушен!
Мгновенью жизни будь послушен,
Будь молод в юности твоей!
В 1823 году написано темпераментное и озорное стихотворение «Телега жизни». Такой «телегой» правит «ямщик лихой, седое время». Этапы человеческой жизни здесь охватывают полный дневной цикл: «с утра», «в полдень», «под вечер». «А время гонит лошадей».
И все-таки след кризиса в Пушкине оказался глубок, и настроения, которые, казалось бы, преодолены окончательно, возобновляются в стихах конца 1817 года и в 1818 году: зажившие раны ноют в непогоду. Стихотворение «Мечтателю» (1818) построено на полемическом мотиве. С явной иронией передаются наивные мечты неопытного юноши, находящего приятность в томной грусти. В таких мечтах распознается игра, но завершается она всерьез горьким страданием; поэту ведомо «страшное безумие любви», «яд», «бешенство бесплодного желанья», от чего он и остерегает «неопытного мечтателя». Поэт знает больше – что бессильна мольба об исцелении от кошмарных мук.
Как воспоминание (ведомое одному ему) пережитое отзовется в лирическом шедевре «Я помню чудное мгновенье». Здесь поэт выделил три этапа своей жизни»: «бурь порыв мятежный», «во мраке заточенья», «душе настало пробужденье». «Мрак заточенья» в деревне перекликается с «неволей мирной» («В альбом Пущину», 1817) тем, что любить хочется, а желание неутолимо. Тригорские соседки иногда скрашивают досуг, но не более. Возникают горькие строки:
В глуши, во мраке заточенья
Тянулись тихо дни мои
Без божества, без вдохновенья,
Без слез, без жизни, без любви.
Без жизни? Но у тех, кто помнит о преждевременной старости души, этого вопроса не возникнет. Поэтом пережито и такое.
Пушкину нелегко далась попытка изгнать ощущение преждевременной старости души из лирики, в эпосе он и не торопится расстаться с ним: такое состояние наследует Пленник, а вслед за ним Онегин. Между тем такую фигуру сподручнее изображать именно в лирике, а не в эпосе. Человек (не только поэт) для самого себя прозрачен. От самого себя у него не может быть секретов, их просто некуда спрятать. Вот лирик и заглядывает в самые закрытые уголки сердца. Эпик может знать о жизни не менее, чем лирик, но он более скован в средствах изображения внутренней жизни героя. Если человек чисто умозрительно удалил продуктивную среднюю часть жизни и напрямую связал весенний рассвет с осенним закатом (проще говоря, какие-то испытания погасили ценности юности, и он переключился с них на оскудевшие ценности старости), то об этой акции помнит он сам, но окружающим она не видна (наверное, постепенно станет заметной из-за странностей поведения этого человека; но будут ли понятны эти странности?). Ладно, учтем особенности творческого процесса. Художник не боится трудностей, он дерзает препятствия преодолевать.
Но может быть активным и встречный процесс. Компетентный читатель учится понимать больше того, что являет прямой текст. Здесь будет уместно вспомнить эпизод творческой истории «Онегина». Пушкин набросал рисунок, где изобразил себя вместе с героем на набережной Невы, на фоне Петропавловский крепости, и попросил брата, чтобы профессиональный художник воспроизвел это, но с условием, чтобы фигуры были изображены «в том же положении». В «Невском альманахе» появились два рисунка, оба удостоились резких эпиграмм поэта. На рисунке по эскизу автора художник точно воспроизвел пушкинский ракурс линии набережной, даже поэта нарисовал со скрещенными ногами, как на эскизе, но ему показалось неправильным изображение узнаваемого человека со спины, и он развернул его лицом к зрителю. Это и вызвало особенное возмущение Пушкина:
Не удостаивая взглядом
Твердыню власти роковой
Он к крепости стал гордо задом:
Не плюй в колодец, милый мой.
«Пригодится воды напиться» – досказывает пословица. Об обстоятельствах южной ссылки (в размышлениях по поводу ее возникала и Петропавловка) у нас была речь.
Тут показательно: можно созерцать только внешний вид натуры, а можно (подчас непременно нужно) прозревать скрытый второй план образа, иными словами, уметь выделять двуплановый образ-символ.
3
Обращение к герою с преждевременной старостью души потребовало изображения молодого человека.
– Это требование не выполняется в «Евгении Онегине»! – слышу я голос оппонентов. – В четвертой главе сказано, что герой потратил на светские развлечения восемь лет, так что его хандра – всего лишь закономерный итог пресыщенности.
Но у нас в поле зрения первая глава, а здесь возраст героя обозначен иначе: «Всё украшало кабинет / Философа в осьмнадцать лет». Впрочем, тут указан возраст совершеннолетия, когда юноша начинал самостоятельную жизнь и соответственно обустраивал свой кабинет. В пушкиноведении не возникал (а тем не менее напрашивается) новый вопрос: сколько времени продолжалась успешно начатая светская жизнь Онегина до наступления хандры? Восемь лет – это не первый, а итоговый ответ на этот вопрос. В первой главе иные указания: «рано чувства в нем остыли», «Красавицы не долго были / Предмет его привычных дум», особенно резко: героя и его приятеля-поэта «ожидала злоба / Слепой Фортуны и людей / На самом утре наших дней». «Утро» и есть рубеж совершеннолетия (тут и разочарование с усилением – «на самом утре»). Получается, что хандра успела напасть на него в те же восемнадцать лет, как и началась его самостоятельная жизнь.
А тут начинает действовать исключительной важности творческий прием Пушкина: поэт не довольствуется одним (и только верным) объяснением изображаемых поступков или явлений, а дает несколько, на выбор. На материале стихотворения «Пир Петра Первого» такую особенность пушкинской манеры описал Л. В. Пумпянский: «Уметь анализировать и перечислять есть главное дело ума. Глупость, опуская все возможные причины, прямо попадается в единственно верную и на вопрос: почему пир в Питербурге? – прямо отвечает: потому что царь мирится с Меншиковым. Это примитивизм. У Пушкина 7 возможных причин и 8-я верная. Почему это так? Потому что размышление должно учесть все причинные обертоны – без этого у решения этиологической темы нет тембра»16. Выделенный принцип художественного мышления поэта исследователь называет принципом исчерпывающего деления. Уместнее именовать его альтернативным (художнику нет надобности «исчерпывать» деление, да и не нужны остановки в чтении для проверки, в какой степени исчерпаны перечни; объем перечня заведомо окажется субъективным); тут суть в том, что намечается не единственное (даже если выставляется сразу реальное, истинное) объяснение, но, рядом с ним, еще объяснения возможные, даже если они менее вероятны. Открывается путь увлекательных раздумий, которые вооружают читателя знанием души человеческой; размышления о судьбе героя обогащают его личный опыт. Итоговые решения не декларируются, путь к истине в ситуации, начертанной поэтом, читатель приглашается проделать самостоятельно.
Принцип альтернативного анализа реализуется и в первой главе «Евгения Онегина». Здесь основная версия (она же первая в замысле романа) – преждевременная старость души героя. Есть и «запасная» (альтернативная) – элементарная пресыщенность (она намечается уже в первой главе!): «Измены утомить успели; / Друзья и дружба надоели…» Мотивировки несовместимы, следовательно, даны на выбор.
Придирчиво говоря, обе версии психологически небезупречны. Для пресыщенности просто никакого времени нет, его вряд ли хватает только опробовать многочисленные (за счет разнообразия вариантов) занятия героя. Не очень-то внятна преждевременная старость души: какие такие ценности старости перевесили увлечения юности? Пожалуй, молодящегося старика легче встретить, чем раннего духовного старца. Пушкин идет на упрощение, уподобляет недуг героя сплину, именует русской хандрой. Кроме всего хандру по вечно угрюмому виду можно заметить по внешним проявлениям. Вот только как распознать, чем хандра вызвана… Точно ли передает такое определение начальный замысел? Вероятнее, что не вполне. Но поэт идет на упрощение, чтобы эксцентричность поведения героя сделать понятнее читателю. Любознательные могут опереться на отсылку предисловия к первой главе.
Вопрос, как мог бы далее строиться роман с героем, наделенным преждевременной старостью души, отведем как непродуктивный: это были бы праздные размышления, в сторону от решения авторского. Будем опираться на выбор поэта, по факту.
У Пушкина сначала роман раздвинулся вширь. Но удивительно: Онегин выглядит старше новых героев, Ленского и Татьяны, хотя формально с Ленским они почти ровесники: Онегину, можно считать, девятнадцать, а Ленскому «без малого» осьмнадцать лет. Но Онегин уже «считается» инвалидом в любви17. Чуть позже возрастное изменение получит прямое уточнение. Это уже реальный отход от первоначального замысла.
Герой с преждевременной старостью души исчерпал художественный ресурс уже в первой главе. Быт отшельника показан выразительно, а для движения сюжета герой явно невыигрышный. Видимо, сякнет (годы ведь идут) интерес Пушкина к этому типу. Поэт упрям. Он делает такого человека героем «Кавказского пленника». Задним числом считает лучшими страницами поэмы описание быта черкесского аула, изображением героя недоволен. Общий вывод не лестный: «отеческая нежность не ослепляет меня насчет “Кавказского пленника”, но, признаюсь, люблю его сам, не зная за что; в нем есть стихи моего сердца» (Гнедичу 29 апреля 1822 года, черновое). За эти стихи и любит! И образ героя повторяет, предполагая, что неторопливый роман лучше подойдет для его изображения. Но тут обнаружились свои препятствия.
Пушкин был вынужден вносить в изображение героя корректировку, стимулируемую собственными творческими поисками. Но нельзя исключить (как добавление) и воздействие внешнего толчка. Пушкин прослышал еще в Одессе о том, что Грибоедов работает над комедией. В начале декабря 1823 года (в это же время закончена в черновике вторая глава «Онегина») он спрашивает у Вяземского: «Что такое Грибоедов? Мне сказывали, что он написал комедию на Чаадаева; в теперешних обстоятельствах это чрезвычайно благородно с его стороны».
«Комедия на Чаадаева»! Пушкин еще не знает, таков ли действительно герой комедии, как он подается, но имя друга очерчивает поэту тип героя. Потенциальные способности приметного современника, как теперь скажут, на уровне мировых стандартов (таких, как Брут или Перикл), но пока он всего лишь «офицер гусарской». Поэт призывает друга к большему: отчизне посвятить «души прекрасные порывы».
Талантливым современником, способности которого миру еще не явлены, Пушкин воспринимает и Грибоедова, чему свидетельством воспоминания о нем в «Путешествии в Арзрум».
В романе Онегин уже назван «вторым Чадаевым», но лишь за то, что «в своей одежде был педант». Это говорится не в осуждение, а в похвалу («Быть можно дельным человеком / И думать о красе ногтей»). Но со своей массовому читателю непонятной старостью души Онегин Чаадаеву заведомо уступает. Возникает задача поднять уровень героя. Она будет решена в четвертой главе. На импульс к этому хотя бы чуть-чуть повлияла и не только не прочитанная, но еще лишь наполовину написанная комедия Грибоедова. Впрочем, у Пушкина это уже совсем не первоначальный замысел. Углубление характера героя – тема отдельного анализа.
4
А пока поставим очень непростые вопросы. Как же читать пушкинский роман, если изображение и героев, и обстановки меняется? Если обнаруживаются факты, раньше не привлекавшие внимания, которые серьезно корректируют складывавшееся впечатление?
«Евгений Онегин» – книга не для однократного (тем более – беглого) прочтения. Образы романа динамичны и объемны. Воистину перед нами редкостный брильянт, который нужно покрутить, полюбоваться каждой гранью. Новому впечатлению совсем не обязательно отменять прежние – их можно и нужно поправлять, дополнять!
Мы выделили два этапа творческой истории «Евгения Онегина», его дописьменную предысторию и собственно историю. О дописьменной предыстории известно мало, тут важен только факт, что она была, и три года в сознании поэта каким-то образом складывались отношения героя и героини. Но следом необходимо видеть предысторию и историю уже в изображении героя: то и другое тут четко явлено в самом повествовании. Стартовое звено истории (одновременно стартовое звено сюжета романа) – летящая в пыли почтовая кибитка, доставляющая героя в деревню; здесь он унаследует богатое имение. Но прежде, чем начнется складываться этот сюжет, только обозначенный и остановленный на стадии экспозиции, перед читателем прогалопирует целый этап эволюции героя, включая очарование и разочарование в обычном светском образе жизни.