Эсеры. Борис Савинков против Империи
На фабричную инспекцию возлагается наблюдение и контроль за исполнением фабрикантами и рабочими договоров, утверждение такс, табелей, предупреждение споров, возбуждение преследований и обвинение на суде виновных в нарушении настоящих правил.
Чины городской и уездной полиции сообщают фабричной инспекции обо всех случаях нарушений порядка и благоустройства на фабриках и заводах и оказывают инспекции должное содействие.
Фабричное управление обязано вести именной список рабочих с указанием в нем места жительства и возраста каждого из них, а также установления, из которого ему выдан вид на жительство.
Нарушением порядка на фабрике признаются: несвоевременная явка на работу или самовольная отлучка с нее; несоблюдение правил обращения с огнем; несоблюдение в помещениях чистоты и опрятности; нарушение тишины на работе шумом, криком, бранью, ссорой, дракой; непослушание; приход на работу в пьяном виде; устройство игр на деньги. Взыскания за отдельные нарушения порядка не может превышать одного рубля».
С имперским государственным строем, консервируемым самодержавием весь XIX век, все быстрее и быстрее вступали в непримиримый конфликт не только родившаяся капиталистическая экономика, сельское хозяйство и промышленность. Большие проблемы были и в имперской армии. Выдающийся военный теоретик, реформировавший русскую армию после позорной войны 1904–1905 годов с Японией, А. Редигер писал о военном управлении при Александре III, любившем говорить, что у России только два верных союзника, ее армия и флот: «До 1884 года служба моя шла крайне удачно. Я быстро попал в Генеральный штаб, рано получил кафедру в Николаевской академии, рано попал в полковники. Но тут наступил перелом. Во время царствования императора Александра III в военном ведомстве царил страшный застой и его последствия были ужасны. Людей неспособных и дряхлых не увольняли, способные люди не выдвигались, а утрачивали интерес к службе, инициативу и энергию, а когда, двигаясь по линии, получали назначения по старшинству, добирались до высших должностей, то они же мало отличались от массы посредственностей. Этой ужасной системой объясняется ужасный состав начальствующих лиц как к концу царствования Александра III, так и впоследствии».
Выдающийся военный теоретик М. Драгомиров, начальник Николаевской академии Генерального штаба, писал во «Всеподданнейшем отчете за 1893 год»:
«Считаю долгом снова доложить, что людей и лошадей армия получит своевременно и в нужном количестве лишь в том случае, если соответствующие распоряжения гражданских властей окажутся вполне разработанными и законченными. Между тем эти распоряжения едва ли даже оцениваются должным образом по их значению гражданскими учреждениями.
Сравнительно слабая подготовка крупных войсковых начальников требует отборного корпуса офицеров Генерального штаба и не может привлекать лучших сил. Энергичные и подготовленные люди будут искать применение для своих сил там, где их будут более ценить.
Отсутствие этих сил скажется, что особенно важно, не теперь, а тогда, когда нельзя будет поправить дело. Дай Бог, чтобы мои предположения были ошибочны, но, к сожалению, они будут верны, если теперь же не будут приняты соответствующие меры.
Нынешние большие армии во время войны могут жить лишь подвозом с баз по железной дороге. Между тем в составе войск в мирное время не состоит железнодорожных войск».
В русско-японскую и Первую мировую войну сотни тысяч крестьян в солдатских шинелях погибли из-за тупости и наплевательского отношения к их жизни высшего военного командования. Вместе с крестьянами, рабочими, быстро революционировались и имперские солдаты.
Исполнительный комитет «Народной воли» своей кровью написал план российской революции: «Земля – крестьянам, фабрики – рабочим, самоуправление – земствам, а для реализации этих задач – создание массовой революционной партии, которая должна поднять восстание рабочих в городах, поддержанное армией и крестьянством». Количество рабочих, военных и крестьян, ненавидевших самодержавие, стабильно увеличивалось. Оставалось создать массовую революционную партию, которая поднимет грозное знамя погибшей «Народной воли». Этому активно способствовала монархия, думавшая, что разгромила отчаянный Исполнительный Комитет и тысячи пособников. Вера Фигнер писала о Шлиссельбургской тюрьме образца 1880-х годов:
«Жизнь среди мертвой тишины, которая обволакивает тебя, проникает во все пор твоего тела, в твой ум, в твою душу. Все перепутывается, все смешивается. День длинный, серый похож на сон без сновидений. Так живешь, что сон кажется жизнью, а жизнь – сном. Чудятся люди, замурованные в каменные мешки. Звучит тихий-тихий, подавленный стон, и, кажется, что это человек задыхается под грудой камней. В душе лишь одно здоровое место, и оно твердит: мужайся, Вера, и крепись; вспомни весь народ русский, как он живет, вспомни подавляющий труд, жизнь без света радости; вспомни унижение, голод, болезнь и нищету! Будь тверда! Не плач о неудачах борьбы, о погибших товарищах. Не бойся! За этими глухими камнями невидимо присутствуют твои друзья. Ты не одна.
День походил на день, неделя – на неделю, меся – на месяц. Из всех людей остались лишь жандармы, для нас глухие, как статуи, с лицами неподвижными, как маски. Камера скоро превратилась в мрачный ящик: асфальтовый пол выкрасили черной масляной краской; стены вверху в серый, внизу – в почти черный цвет свинца. Каждый, войдя в такую перекрашенную камер, мысленно произносил: «Это гроб!» и вся внутренность тюрьмы походила на склеп. Сорок наглухо замкнутых дверей, за которыми томились узники, походили на ряд гробов, поставленных стоймя. Ни одна весть не должна была ни приходить к нам, не исходить от нас. Ни о ком и ни о чем не должны были мы знать, и никто не должен был знать, где мы, что мы. «Вы узнаете о своей дочери, когда она будет в гробу» – сказал шеф жандармов Оржевский моей матери. В Шлиссельбург привозили не для того, чтобы жить. У нас не было никого и ничего, кроме друг друга. Не только люди, но и природа, краски, звуки – все исчезло. Вместо этого был сумрачный склеп с рядом таинственных замурованных ячеек, в которых томились невидимые узники, зловещая тишина и атмосфера насилия, безумия и смерти.
В карцере оставалось ночью лежать на некрашеном асфальтовом полу в пыли. Я была в холщовой рубашке, в такой же юбке и арестантском халате в нетопленной, никогда не мытой и не чищенной небольшой камере и дрожала от холода. Невозможно было положить голову на холодный пол, не говоря уже о его грязи. Чтобы спасти голову, надо было пожертвовать ногами: я сняла грубые башмаки, и они служили изголовьем. Пищей был черный хлеб, старый, черствый. Когда я разламывала его, все поры оказывались покрытыми голубой плесенью. Есть можно было только корочку.
Мрачная драма, достойная суровой эпохи средневековья, совершилась в пятидесяти верстах от столицы культурного государства. Там, в Шлиссельбурге, отрезанный от всего мира, узник не мог поднять голоса в свою защиту и быть услышанным. Грачевский протестовал, чтобы предстать перед судом, чтобы описать положение тюрьмы, а если его не казнят, посадят на цепь и будут мучить, то он сожжет себя керосином. Отчаявшись во всем, и потеряв, наконец, всякую надежду предстать на суде, но, желая во что бы то ни стало, предать гласности все муки и надругательства, павшие на долю ему и его товарищам, он 26 октября 1887 года выполнил свой замысел.
Обширная камера коридора – настоящий зал для заседаний инквизиции. Ряд темных дверей, запертых семью замками. Они стоят мертвые и неподвижные, замкнутые так, будто им не суждено раскрыться никогда. Угрюмая темнота и сырость. Сумрачные темные фигуры жандармов странно колышутся в пустоте, как тени или зловещие призраки палачей или наемных убийц.
Внезапно происходит смятение. Все задвигалось, заволновалось. Отчаянно дергают ручку проволоки от звонка, давая сигнал тревоги. Камера номер 9 Михаила Грачевского заперта. А там за дверью, во весь рост стоит высокая худая фигура с матовым лицом живого мертвеца, стоит и темнеет среди языков огня и клубов копоти и дыма. Огонь лижет человека своими красными языками, огонь сверху донизу, со всех сторон. Горит факел, и этот факел – живое существо, человек!
Наконец, дверь отперта. Камера в дыму, в огне, запах керосина и гари. В середине по-прежнему человек. Сгорели волосы, догорает одежда и падает. В клубах дыма померкла мысль, в пламени огня погасло сознание. Несколько стонов глухих, подавленных, – и человек умер.
Мы потеряли право носить свои фамилии и стали просто номерами, казенным имуществом. Его надо было хранить, и это соблюдалось: одних хоронили, других хранили. В коридоре стоял большой шкаф, в котором лежали револьверы, заряженные на случай похищения этого казенного имущества, попытки извне освободить узников.
С мужчинами-заключенными мстительный жандармский смотритель Соколов – Ирод обращался отвратительно, подвергая зверским избиениям за прекословие и неповиновение. Его бессердечие сказывалось, когда, замурованные в свои кельи, беспомощно умирали мои товарищи. Короткое официальное посещение врача поутру и общий обход смотрителя в обычные часы вечером – вот в чем состояло все внимание к умирающему. После агонии следовал воровской унос покойника из тюрьмы, тайком, чтобы мы не заметили. В камеру, из которой вынесли умершего, жандармы продолжали заходить, делая вид, что вносят пищу, и с шумом хлопали дверью, чтобы показать, что никто из нас не выбыл.
Если мы делали попытку стучать, жандармы, чтобы не допустить этого, хватали полена и принимались неистово бомбардировать наши двери, поднимая невероятный шум.
В декабре 1890 года в Шлиссельбург привезли Софью Гинзбург, пытавшуюся собрать рассеянные остатки «Народной воли», и по распоряжению Департамента полиции, чтобы изолировать от нас, поместили в одну из камер старой тюрьмы. Гинзбург только 38 дней смогла вынести суровые условия такого заточения и зарезалась ножницами, которые ей дали для шитья белья.
То, что по отношению к нам, народовольцам, реакционные заправилы, Департамент полиции, МВД руководствовались местью, сомненья быть не могло. Даже Николай I не умерщвлял своих узников голоданием, не сводил их в могилу путем медленного физического истощения. Они были мстительны, эти Дурново и Плеве.
Народоволец, пехотный офицер Лаговский попал в Шлиссельбург без суда в 1885 году административным порядком по распоряжению министра внутренних дел на пять лет, за найденный у него рецепт нового взрывчатого вещества. Окно его камеры на нижнем этаже находилось как раз против тюремных огородов. Лаговский прыгал на подоконник на высоту своего роста и, уцепившись за раму, открывал форточку в окне. Видеть друг друга могли только те, которые гуляли, и Лаговский хотел видеть товарищей, гулявших около его окна. За это его уводили в карцер, надевали смирительную рубашку и однажды связанного с такой силой бросили на пол, что он в кровь разбил себе лицо. Наступил день, когда его пятилетний срок кончился. В его камеру вошел комендант с бумагой, в которой министр внутренних дел оставлял Лаговского за «дурное поведение» еще на пять лет в Шлиссельбурге».
Александра III не готовили в наследники имперского трона. Его учителя отмечали у него некоторую ограниченность интересов, упрямство, усидчивость и старание. Он так и не научился грамотно писать и всю жизнь писал с грубыми ошибками, например, «инергия», или «грыбы». В 1865 году после смерти старшего брата Николая двадцатилетний Александр стал цесаревичем и его любимым учителем и наставником навсегда остался Константин Победоносцев. Ни первое, ни второе российское общество совсем не обрадовало. Будущего Александра III многие воспринимали как заслуженного солдафона, прямолинейного человека средних умственных способностей и скудного образования. Его учитель политики говорил товарищам: «Как жаль, что государь не убедил его отказаться от своих прав. Я не могу примериться с мыслью, что он будет править Россией!» Среди шести сыновей Александра II его называли «бульдожка» и считали, что государственная деятельность ему совершенно не по плечу. Члены династии признавали полную неподготовленность Александра III к престолу, а современники писали, что после встречи с ним приходили «в полное отчаяние, не слыша от него ни одной живой мысли, ни одного дельного вопроса». Автор даже его официальной, но так и не законченной биографии Сергей Татищев писал: «В нем не замечалось внешнего блеска, быстрого понимания и усвоения. Учение давалось ему, особенно на первых порах, нелегко и требовало серьезных усилий с его стороны». Один из учителей граф Б. Перовский докладывал Александру II, что его второй семнадцатилетний сын не хочет или не может понять, что учение не состоит только в просиживании определенного числа часов: «во всех предметах мы вынуждены заниматься такими вещами, которые преподаются только детям, и он смотрит на это с самой ребяческой точки зрения».
В апреле 1865 года император дал своему сыну Александру чин генерал-майора и назначил атаманом казачьих войск. Его подготовку сравнивали со слабой гимназической и наставники пытались научить его государственной деятельности. Александра Александровича называли прямым, честным, искренним, добрым, нечестолюбивым человеком, но для имперского трона этого было мало, особенно упрямому наследнику со статичным мышлением. В октябре 1866 года будущий Александр III женился на невесте покойного брата, датской принцессе Дагмаре, ставшей Марией Федоровной.
Современники говорили о том, что Александр III не обладал большим и острым умом, но ограниченным человеком не называли, считая его образование ординарным. Победоносцев читал ему лекции о том, что русский царь – это заступник всего народа, его отец и покровитель, говорил, что именно царь лучше всего знает, что нужно империи и ее подданным, что хочет народ и как этого добиться. Победоносцев в письмах императору не раз говорил, что для осуществления царской политики не нужно останавливаться перед насилием, жестокостью произволом. Землеволец и марксист Г. Плеханов писал, что при Александре III лозунгом стали слова «Россия для русских», что на деле означало передачу всех внутренних и внешних дел в руки русских фабрикантов. При его воцарении на имперский престол в марте 1881 года Иван Тургенев писал под псевдонимом во французских газетах, что на великого государя Россия рассчитывать не может: «Все, что о нем можно сказать, это то, что он русский и только русский. Его весьма близкие отношения с ультранациональной партией говорят на известное недоверие к конституционистам. Общепринятые в Европе идеи об ограничении власти, предоставляемой монархам, были и останутся еще долго чуждыми России».
Александр III стал великим московским князем в Петербурге и выбрал вместо европейского шоссе российскую дорогу с рытвинами и ухабами, по которой поехал как самодержавный царь-батюшка. Победоносцев тут же заткнул рот всем критикам режима абсолютизма обвинением в узурпации абсолютных прав монарха, что означало политическую неблагонадежность и конец государственной службы.
Новый император провозгласил, что устои монархии незыблемы и необходимо усилить контроль над всей социальной жизнью. Вместе с Победоносцевым царь яростно верил в самодержавие без ограничений, власть воспринимал как собственность и был чудовищно высокомерен на официальных мероприятиях. Свою резиденцию Александр III устроил в Гатчине и общество во главе с высшей аристократией сразу назвало его «гатчинским пленником». Он совсем мало читал, не любил газеты и предпочитал устные доклады, часто был недоволен работой министров. Его система правления быстро вошла в конфликт с имперской интеллигенцией, и весь интеллект страны стал к нему в оппозицию. Им возмущались студенты, и не из-за отсутствия Учредительного собрания, а за запреты жизненно необходимым совсем не богатым людям столовые, библиотеки, научные беседы. Лицом царствования Александра III стал трехликий Янус в лице Победоносцева, Каткова и Мещерского.
Занимавший одну из ключевых должностей в империи Константин Победоносцев возглавлявший четверть века идеологию и политику в государстве, пытался формировать общественную мысль. Он не выносил инакомыслия и любил поступать несправедливо, особенно с людьми иного, чем он, вероисповедания. Победоносцеву очень не нравились неправославные конфессии и религии. Он говорил и Александр III с ним соглашался: зачем какие-то реформы, когда все хорошо, войны нет, на границах спокойно, экономика развивается. Обер-прокурор совершенно спокойно заявлял: «Россию нужно подморозить, чтобы она не гнила». У него не было какой-то прогрессивной и даже позитивной программы, государственного проекта, только неограниченное самодержавие и национальная промышленность. Иностранные послы в докладах начальству называли его анахоретом, из-за которого в России «много разумного не находит себе дороги».
Михаила Каткова тоже называли «серым кардиналом империи Александра III, оказывавшем на него сильное влияние. Журналист и издатель Катков руководил журналом «Русский вестник» и газетой «Московские ведомости», которые называли «трубами реакции». В. Белинский называл его «Хлестаковым в немецком вкусе с зелеными стеклянными глазами». Талантливого, умного, эрудированного, начитанного, властного, самолюбивого и честолюбивого Каткова в обществе называли «цепной собакой правительства». Он особенно любил заниматься проблемами образования, инициировал принятие драконовского университетского устава и боролся с «конституционными мечтаниями» либералов.
Князь – рюрикович Владимир Мещерский на деньги Александра III много лет редактировал крайне правую газету «Гражданин», дружил с царем и от всех до единого современника получил имя наглеца, негодяя и подхалима. У него пропали миллионы бюджетных денег, выданные на создание ремесленного училища в честь умершего первого сына Александр II, но на Александра III это впечатления не произвело. В своей «газете патриотического направления» Мещерский писал; «Прекрати сечь, исчезнет власть. Как нужна соль русскому человеку, как нужен черный хлеб русскому мужику – так ему нужны розги. Если без соли пропадет человек, так без розог пропадет народ». Мещерский как самовольный рупор консервативной идеологии царя пытался быть его глазами и ушами, передавал Александр III подробности событий и интриг в империи, излагал свое мнение об устройстве и политике России, об императорских министрах. В «Гражданине» Мещерский писал, что его цель: «объединить и скрепить нас, бедных, бродячее стадо приверженцев серьезного монархического русского начала, и сделать из нас силу протии нигилизма». Мещерский пытался создавать в обществе идеологическую атмосферу борьбы с либералами и реформистами, но добился обратного результата. Даже спокойный Николай Лесков заявлял, что «при заступничестве Мещерского за власть хочется чувствовать себя бунтарем».
Перестановки в правительстве Александра III вызывали недоумения общества, особенно раздраженного его родственниками-министрами и сановниками, редко обладавшими необходимыми для должностей качествами. Талантливый царский реформатор Сергей Витте писал о том, как становятся имперскими министрами: «Чтобы занять в России министерский пост, совершенно необходимо: смолоду быть известным государю; принадлежать к одной из сильных придворных партий, угождая ее во всем; по месту воспитания, роду службы или другим отношениям принадлежать к тому обществу, из которого берутся люди на высокие должности; иметь такое состояние, чтобы жить наравне со всеми министрами; исполнять со всей покорностью все, чего пожелает государь и, даже предугадывая его желания, приводить их в исполнение».
Интеллигенция перестала верить в наличие в самодержавной монархии здравого смысла и при Николае II тысячами пошла в революционные партии. Почти двадцать лет прослуживший послом Германии в России генерал Ганс фон Швейниц, обладавший колоссальными связями среди высших имперских чиновников, придворных, журналистов, писал: «Иногда устаешь писать о России, а еще более читать различные статьи о ней, где нет и следа поиска той объединительной героической силы, могущей противопоставить себя процессу разложения, происходящему в крупнейшем государственном организме мира. Над восьмидесятимиллионным народом глумится несколько сот тысяч бюрократов. Чернь терпеливо сносит такое положение, да и общество не торопится выразить свое презрение».
С древнейших времен автономность имперских университетов от высшей власти сохраняла в них свободу мысли и высокий уровень образования. Новый император и Победоносцев объявили университеты рассадниками опасных революционных идей, отменили их автономию и подчинили чиновникам-попечителям, командовавших от царского имени. Теперь Победоносцев контролировал не только учебный процесс, но и благонадежное содержание лекций. Вольнодумных студентов предполагалось ссылать в солдаты.
Высшие женские курсы в Петербурге и Москве, Киеве и Казани были объявлены «настоящей клоакой анархической заразы» и «скоплением девиц, ищущих не столько знаний, сколько превратно понимаемой ими свободы», и закрыты. Столпы самодержавия объявили опасным для общества самостоятельность образованной и работающей женщины. Были закрыты и Женские врачебные курсы, поскольку «эмансипация женщин способствовала развращению молодежи». Только в 1890 году возобновился прием на значительно измененные Высшие Бестужевские женские курсы в Петербурге.
В гимназиях, училищах и школах основное внимание стало уделяться порядку, дисциплине, благопристойности, воспитанию послушания. Недовольные исключались из учебных заведений без возможности дальнейшей учебы. Из библиотек были изъяты «неправильные книги». «Циркуляр о кухаркиных детях» сильно ограничил доступ к учебе детям простого народа. Плата за обучение резко возросла и многим низшим сословиям стала не по карману. Министерство народного просвещения занялось открытием начальных церковноприходских школ, учивших детей только элементарному минимуму.
Разгром образования в империи вызвал возмущение во всех сословиях, но Зимнему было все равно.
Александру III очень не нравилась несменяемость судей, и он изменил судебные уставы 1864 года. Суд присяжных царь отменить не смог из-за поднявшейся бури протестов в обществе, но права судов были очень ограничены. Мировые суды были вообще упразднены.
Введением института земских начальников царь лишил земства независимости и сделал их органами государственной власти. Общественного самоуправления в империи больше не было. Были сильно урезаны права городских дум. Столпы самодержавия считали, что правительство имело очень слабое влияние на местное управление и устранило этот недостаток. В империи больше не действовал принцип всесословности. Стремительно сокращавшееся дворянское сословие получило неограниченные полномочия.
Функции, отобранные у земств, не были переданы в другие ведомства. Земские больницы не финансировались, лекарств и перевязочных материалов не хватало, врачи уезжали, и разразившаяся весной 1893 года холера быстро убивала подданных в Петербурге, Орле, Поволжье. Распространению эпидемии в империи способствовал голод 1891 года, антисанитарные условия жизни, отсутствие гигиены и недоверие населения к медицине, особенно к прививкам. Для борьбы с холерой не хватало ни средств, ни квалифицированных специалистов. Кто-то начал распространять в забитом народе слухи, что в эпидемии виновны евреи, которые хотят убить всех русских, и в еврейских местечках начались кровавые погромы. Современники писали, что из холерных губерний сбежали чиновники во главе с губернаторами, лекарства отсутствовали, трупы лежали на улицах, а больных спасали добровольцы и студенты-медики. В эпидемии винили, конечно, отвечавшее за все самодержавие.
Правительство всеми силами удерживало крестьян в общине. Хорошо работавшие крестьяне платили налоги и кредиты за всю общину, в которой и прибыль делилась поровну. Неурожай 1881–1882 годов обрек крестьянство на полуголодное существование, увеличив цену хлеба вдвое.
Хлеб был одним из главных экспортных товаров и в обществе говорили, что он продается за границу под лозунгом «Недоедим, но вывезем». Засуха 1891 года почти убила урожай, но хлеб продолжали экспортировать, хотя для 125 миллионов подданных его явно не хватало. Спекулянты, совместно с чиновниками, само собой, взвинтили цены, и в империи разразился голод. Только в середине октября вышел указ об ограничении экспорта зерна, но было уже поздно. Почти в двадцати губерниях крестьяне умирали с голода и правительство, наконец, собрались на совещание, выбрав почему-то для этого 31 декабря 1891 года. Министр внутренних дел доложил, что запасы имперского хлеба скупили спекулянты, которые взвинтили цены.
Монархические министры во главе с самодержцем предложили МВД попросить спекулянтов снизить цены на хлеб, чтобы люди не умирали с голоду. Министерство попросило, спекулянты, конечно, отказали. Монархия выделила средства на закупку хлеба по сумасшедшей цене, и спекулянты тут же опять подняли цены на зерно. По всей империи общество собирало пожертвования для голодающих, открывало бесплатные столовые, проводило благотворительные акции, но к умиравшим в 1891, 1892, 1893 годах с голода крестьянам Симбирской, Самарской, Саратовской, Казанской, Тамбовской, Тобольской, Уфимской губернии добавились погибавшие от начавшейся эпидемии холеры. Через год в империи началось создание массовых революционных партий, винивших в трагедии подданных царя-тирана, и объявивших о тотальной борьбе с очумелым самодержавием.