Рабы Парижа
Доктор нарочно говорил медленно, но графиня застыла словно бронзовое изваяние.
– Ну и чем это все кончилось? – небрежным тоном спросила она.
Прежде, чем ответить на этот вопрос, Ортебиз постарался поймать взгляд графини и, когда ему это удалось, сказал:
– Вчера поутру ко мне зашел один человек, который заявляет, что знает настоящую причину исчезновения маркиза.
Однако графиня упорно не желала замечать намеков доктора. Заливаясь смехом, она отвечала:
– Вы рассказываете какие-то удивительные вещи, друг мой! Ваш знакомый через меня хочет узнать, где находится маркиз? Увы, я так же, как и все остальные, не имею никакого понятия об этом! По-моему, если полиция отказалась от этого дела, лучше всего вам направиться к гадалке, – насмешливо закончила графиня.
– Ну, что ж, – произнес Ортебиз с видом человека, свалившего с себя тяжелую ношу, – в таком случае я рад, что для вас и для меня тоже все так благополучно завершилось.
– Прекрасно. Но мне все-таки хотелось бы знать, кто этот дерзкий негодяй, который смеет каким-то образом связывать мое имя с этой непонятной историей?
– Зачем вам это? – грустно спросил Ортебиз, – ведь он, видимо, посмеялся не над вами, а надо мной. Я рисковал навсегда лишиться вашего расположения. Но, если бы вы захотели, графиня, я готов даже подать в суд на него…
– Ну, об этом следовало бы еще хорошенько подумать, так как история может получить нежелательную огласку и над вами же смеяться будут… Скажите мне только имя этого болтуна, вполне возможно, что я его знаю!
– Вы, графиня?! Нет, этого не может быть! Он слишком далек от вас, это старик, служащий привратником в церкви, я как-то лечил его. Зовут его – Тантен.
– Тантен?
– Да, надо думать, что скорее это и не имя даже, а так, прозвище, данное ему в насмешку, ибо этот старикашка являет собой сочетание самой страшной нищеты в сочетании с философией цинизма. Я подумал, а не служит ли он орудием в чьих-то руках?
В ответ на это графиня заметила, что доктор – трус и легковерен, как ребенок.
– Вы наговорили мне столько угроз, столь ясно намекали на какие-то неопровержимые доказательства, обвиняющие меня…
– Простите, графиня, но все это со слов старого Тантена, – перебил ее Ортебиз, опуская голову, – он прямо сказал мне: «Графиня Мюсидан знает судьбу маркиза Жоржа, что явствует из писем, которые она получала, как от самого маркиза, так и от герцога Шандоса».
На этот раз стрела попала в цель.
– Из писем, которые я получала? Кто читал мои письма? – взгляд ее помутнел, губы дрожали.
– Все тот же проклятый Тантен, – вроде бы испуганно, отвечал Ортебиз со слезами на глазах, – он говорит, что эти письма находятся в его руках.
– О, Боже! – и графиня стремительно кинулась из гостиной.
– М-да, рыбка клюнула, – еле слышно проговорил Ортебиз, подойдя к окну и барабаня пальцами по стеклу. – Ну, Маскаро! Сколько пользы мог бы он принести людям, займись чем-нибудь полезным! Такова наша судьба. Двадцать пять лет подобной жизни… Нет, редко, конечно, но выдаются дни, когда мне кажется, что я плачу слишком дорогую цену за свой комфорт, не говоря уже о том…
При этом он задумчиво вертел в руках свой золотой медальон.
– Не говоря уже о том, что в один, далеко не прекрасный день, все наши дела могут открыться и что за конец ожидает нас тогда…
Тут в гостиную опять вошла графиня.
– У меня их украли, – произнесла она с отчаянием, едва успев войти в дверь.
– Что у вас украли, графиня? – осведомился Ортебиз.
– Мои письма! И совершенно непонятно, как могло это произойти, если они были спрятаны в железный ящик с потайным замком, а ключ находится только у меня! Следовательно, и обвинять мне практически некого…
– Стало быть, все-таки Тантен говорил правду? – печально спросил Ортебиз.
– Чистую правду, – отвечала графиня, – и с этой минуты я действительно знаю, что есть люди, которые могут распоряжаться моей волей, желаниями и у меня нет никакой возможности противостоять им! – Сказав это, она закрыла лицо руками. То был последний остаток гордости сломленной женщины, не желавшей иметь свидетелей своего отчаяния.
– Стало быть, эти письма могут быть обвинением против вас?
– Еще бы, я погибла теперь! Тогда я чувствовала только страшную отчаянную ненависть. Все то, что я готовила к отмщению, обратилось против меня! Я вырыла пропасть, чтобы столкнуть туда своих врагов – и вот лечу в нее сама!
Ортебиз не мешал излияниям графини.
– Я скорее умру, чем переживу ту минуту, когда эти письма попадут в руки моего мужа. Бедный Октав! Как поздно я тебя оценила! Он и без того столько страдал из-за меня. Говорите, доктор, они, наверное, хотят денег, те, кто послал вас, сколько они хотят?
Доктор сделал отрицательный жест.
– Нет? Стало быть, они просто хотят погубить меня, говорите же скорей!
Наедине со своей совестью Ортебиз гнушался своего ремесла, но когда он был уже в деле, да еще, если шла крупная игра, он становился безжалостным по отношению к своим жертвам.
– То, чего от вас требуют, графиня, одновременно и ничтожно мало, и много, – начал он.
– Говорите же!
– Эти письма будут вам возвращены именно в тот день, когда мадемуазель Сабина будет обвенчана с братом Жоржа Круазеноа, маркизом Генрихом Круазеноа.
Изумление графини Мюсидан было столь велико, что она не могла произнести ни слова.
– Меня уполномочили передать, что вы получите любые льготы, чтобы смягчить весь ужас подобного родства, и в то же время, если вы его отвергнете, – ваши письма немедленно будут переданы графу Мюсидану.
– Итак, значит, все кончено, – произнесла она, – ибо то, чего от меня требуют, я сделать не могу. Тем лучше: у меня остается право покончить с собой. Ступайте и передайте тем людям, что они могут отдавать эти письма графу Мюсидану. Я и раньше слыхала, что есть люди, готовые торговать несчастьем и заблуждениями других, но я считала, что это случается только в плохих романах. Теперь я, к сожалению, убедилась, что это не так. Но надо мной у них не будет полной власти!
– Графиня, графиня! – умолял струсивший не на шутку медик, – что вы намерены с собой сделать?!
Графиня не слышала его.
– Как я могла жить после стольких лет страданий? Нет, действительно, я должна быть благодарна этим людям: сегодня первый раз за столько лет я усну спокойно, без тревожных снов, я никуда не буду бежать из своего дома, боясь одиночества…
– Ради всего святого, графиня! Ради вашей же собственной дочери, ведите себя благоразумно! Весь мой жизненный опыт и преданность к вашим услугам! Сядьте и успокойтесь, может быть, мы что-нибудь придумаем. Собственно говоря, что лично вы, графиня, имеете против маркиза Генриха Круазеноа?
– Я лично ничего…
– Он из прекрасной семьи, богат, ему всего тридцать четыре года, чем он не подходящая партия для мадемуазель Сабины?
– Да, я ничего не имею против него, но граф никогда не согласится взять назад слово, данное барону…
– Ну, это пустяки! Вы все можете сделать с графом, стоит вам только захотеть!
– Да, в былое время это было действительно так, но это было давно, в то время он любил меня, теперь я для него не более, чем любая другая женщина. Можно, конечно, попробовать, чтобы выиграть время. Пожалуй, я попробую, но Сабина… Кто поручится нам за то, что она уже не любит барона?!
– О, такого рода обстоятельства, если они и существуют, ничего не стоят! Вы – мать, а матери всегда имеют влияние на своих детей.
Неожиданно графиня схватила за руки Ортебиза и, судорожно сжимая их, произнесла:
– Нужно ли раскрывать еще одну тайну? Если я чужая для своего мужа, то для дочери – я просто посторонний человек, она меня ненавидит и презирает!
Доктор, однако, поспешил откланяться, наскоро заверив графиню, что она ни в коем случае не может быть чужой для мужа и дочери и что она должна успокоиться, а назавтра они вместе придумают, как им действовать дальше.
– Ах, доктор, только в беде и познаются друзья, – сказала ему на прощанье графиня, в уме уже прикидывая возможности выдвижения на сцену Генриха Круазеноа.
Воздух после двухчасового разговора с графиней показался Ортебизу свежим и чистым. Медленными шагами, наслаждаясь чудесным вечером, приближался он к кофейне.
Его достойный соратник уже был там и ждал его, сгорая от мучительного нетерпения. Наконец, доктор появился за стеклом витрины.
– Ну, что?! – вскричал Маскаро, задыхаясь от волнения, едва тот подошел к нему.
– Победа! – кротко, с обычной своей улыбкой бросил Ортебиз и, упав в кресло, добавил: – Уф, черт ее возьми, мне было нелегко!
Маскаро расцеловал его.
Глава 7
Распростившись с Маскаро, Поль Виолен чувствовал, что соприкоснулся с чем-то таким, чего он еще никогда в жизни не испытывал.
Быстрая перемена, происшедшая с ним, окончательно опьянила его и так не слишком закаленную душу.
Как произошла эта метаморфоза – от желания броситься в Сену до предложенных ему Маскаро двенадцати тысяч в год, он сообразить не мог.
Двенадцать тысяч в год! Тысяча франков в месяц, причем за первый он уже получил вперед! Да, тут было от чего сойти с ума!
Он был до того потрясен этой внезапной переменой, что даже стал находить ее естественной и даже какой-то законной. Собственно говоря, почему бы старому Тантену и не дать ему взаймы эти пятьсот франков, почему бы и не предложить Маскаро ему такую фантастическую плату? Он, безусловно, способен на многое. Может, со временем он даже станет министром или, во всяком случае, государственным деятелем…
Единственное, что не пришло ему в голову, – это направиться в отель «Перу», где его ждала Роза. Он вообще позабыл о ней. Как видим, предположения доктора Ортебиза начали сбываться.
Он чувствовал, что должен разделить с кем-то свою радость. Но кто был у него в Париже? Перебирая в памяти свои знакомства, он вспомнил об одном молодом человеке, таком же бедняке, как и он сам, у которого в минуту отчаяния он занял ничтожную сумму в двадцать франков.
В карманах Поля оставалась еще половина денег, взятых им у Тантена, а у самого сердца, в боковом кармане нового пальто, лежала тысяча, выданная в виде задатка Маскаро. Так не справедливо ли было немедленно вернуть бедняку долг?
Жил этот знакомый в отдаленной части Парижа, но теперь это не имело значения, так как можно было воспользоваться омнибусом или даже фиакром.
Удобно устроившись в экипаже, он принялся размышлять о благородстве и великодушии своего знакомого. Андре не был даже его другом, последний раз Поль видел его восемь месяцев тому назад…
Между тем фиакр, где сидел Поль, размышляя о суете жизни, остановился на улице Тур д'Оверн.
Поль, выскочив на тротуар, бросил два франка кучеру и направился к одному из подъездов.
Его встретила полная женщина в опрятном чепчике, из-под которого виднелись тщательно убранные волосы.
– Господин Андре дома? – спросил Поль.
– Он у себя, милостивый государь, – ответила женщина, – поднимитесь на самый верх, а там вам любой покажет его дверь. Такого мастера у нас знают все.
– Сударыня…
– И какой прекрасный жилец – аккуратный, честный, никому не должен ни копейки, всегда трезв. За это время, что он здесь живет, к нему один раз поднималась дама, да и то – знатная госпожа со своей горничной, которую саму можно было принять за госпожу…
– Черт возьми! Может, вы назовете мне, наконец, номер его квартиры, сударыня!
Эта дерзкая выходка ужасно обидела привратницу.
– Четвертый направо! – отвечала она ему сухо, и пока Поль шел по указанной лестнице, обиженно ворчала себе под нос:
– Погоди же, невежа, придешь еще раз, так я тебе и отвечу…
Поднявшись на самый верх, Поль увидел указанную дверь и, так как звонка на ней не было, постучал.
– Войдите, – громко ответил ему молодой, густой бас.
Поль отворил дверь и вошел в комнату художника.
Андре жил в очень маленькой, но чистой, скромно и со вкусом убранной квартирке.
Главное убранство ее составляли картины, эскизы, модели из глины. Прекрасное зеркало над камином в резной ореховой раме и низкий диван, покрытый тунисским ковром, были единственной роскошью в этом жилище.
Возле дивана, лицом к окну стоял мольберт с начатым портретом, наполовину задернутым зеленой тафтой, а перед мольбертом с кистью и палитрой в руках стоял сам Андре.
Превосходно сложенный высокий, с коротко остриженными волосами, черноглазый и черноволосый, с очень смуглой кожей, в сравнении с Полем он, конечно, проигрывал, но зато в чертах его лица читалось то, чего недоставало Полю – огромная сила воли. Встретив это лицо, не скоро забудешь его. В нем было то, что редко встречается в среде художников – естественность и простота манер, аккуратная строгость, даже некоторая изысканность костюма.
При виде Поля он отложил в сторону палитру и краски и, сделав несколько шагов навстречу, радушно протянул ему руку.
– А, наконец-то! – пробасил он, – что это вас так давно не видно нигде?
Столь дружеская встреча несколько смутила нового ученика школы Маскаро, и он поспешно ответил:
– Так ведь все неудачи были, заботы…
– А Роза? Надеюсь, о ней вы сообщите более приятные вести? Что она, все такая же хорошенькая?
– Такая же, – рассеянно отвечал Поль. – Вы меня извините за то, что я с таким опозданием пришел заплатить вам свой долг…
Художник беспечно махнул рукой:
– Стоит ли говорить о таких пустяках! Будьте, пожалуйста, без церемоний, и, если для вас это обременительно, то я могу подождать.
Эта простая дружеская фраза показалась Полю обидной, он почему-то услышал в ней не дружеское участие, а оскорбительное сострадание к его бедственному положению, но главное – эта фраза служила очень удобным поводом для рассказа о том, что прямо-таки рвалось наружу из Поля.
– О, в настоящее время, – начал он тоном заправского фата, – для меня это не обременительно. Правда, одно время мне было очень тяжело, но сейчас я получил место на двенадцать тысяч в год!
Он воображал, что такая цифра непременно ошеломит бедного художника, вызовет у него восклицания зависти и изумления, но, не встретив с его стороны ничего подобного, добавил:
– В мои годы – это недурно.
– По-моему, так даже превосходно! Но в чем же состоят ваши обязанности, надеюсь, это не секрет? – самым обычным тоном осведомился художник.
Но Поль счел такую обыденность тона желанием чуть ли не унизить его.
– Работаю, – ответил он, откидываясь на спинку предложенного ему стула.
При этом выражение его голоса было настолько странным, что Андре взглянул на него с удивлением.
– Я тоже довольно редко сижу сложа руки, – произнес он, – а между тем…
– Да, но вы совсем другое дело! Я, я обязан работать в два раза больше других, так как у меня нет никого, кто бы позаботился о моем будущем, я не имею ни родственников, ни друзей-покровителей.
Неблагодарный, он уже забыл о господине Маскаро, столь много сделавшем для его будущего…
В конце концов, художник, видя, что глупости и хвастовству его приятеля конца не будет, явно стал над ним подсмеиваться.
– Ей-Богу, забавно! – проговорил он, – вы, кажется, вообразили себе, что совет воспитательных домов может выпускать заодно с воспитанниками и кучу необходимых для них покровителей!
При этом вопросе Поль окончательно счел себя оскорбленным.
– Как вы изволили выразиться, сударь?
– Точно и ясно, мне кажется, и прибавлю к этому, что подчас эта подробность бывает весьма прискорбна для нашего брата. Я, по крайней мере, испытал это на себе, да и многие из моих товарищей тоже…
– Как, милостивый государь, вы откровенно сознаетесь, что…
– Что я сын Вандомского воспитательного дома, – с комическим горем подхватил Андре, – да, сознаюсь, что же в этом ужасного? Я оставил там по себе прескверную память, как самый отъявленный шалун из всех мальчишек… Все мы немало испытали в этой жизни. Я, однако же, удивлен, что вы ничего не знали об этом факте моей биографии. Хотите, я расскажу вам пару эпизодов из моей жизни, может быть, вам они пригодятся как наглядный пример, а мне не так скучно будет работать…
– Я весь внимание, – отвечал Поль, так и не решив, продолжать ли ему обижаться.
– Видите ли, до двенадцати лет я чувствовал себя абсолютно счастливым: днем развлекался в громадном саду в Лувре, выполняя посильные детские работы, а по вечерам изводил огромное количество бумаги, желая написать и нарисовать что-нибудь совершенно чудесное. Я с самого раннего детства хотел стать художником. Профессор мой – одна сестра милосердия, занимавшая в моем отделении должность преподавателя живописи, всегда приходила в восторг от моих талантов. Но, увы, ничто не вечно под луной… Мое блаженство продолжалось только до двенадцати лет… Едва минуло мне двенадцать, как наша директриса решила отдать меня в ученики кожевнику.
Поль собрался было закурить. Очень внимательно, впрочем, слушая историю детства своего приятеля, он потянулся, чтобы достать спички, но Андре поспешно остановил его:
– Вы меня очень обяжете, если не будете курить, – с вежливой бесцеремонностью произнес он.
– Хорошо, – отвечал Поль, – только продолжайте свой рассказ.
– С большим удовольствием, тем более, что он весьма короток. Ну вот, волей-неволей, перебрался я к кожевнику. Ремесло это я возненавидел с первой же секунды. Так получилось, что только я поступил туда, как кто-то из рабочих поручил мне принести целый ушат кипятка, необходимый для работы. Не сумев поднять его, я полетел вместе с ушатом и так обварился, что едва не умер от ран, следы которых до сих пор на моем теле…
Не в силах побороть отвращения к делу, следы которого остались на моем теле, обваренный и больной, я дотащился до приюта и на коленях принялся умолять директрису, жуткую бабу в синих очках и с огромным носом, чтобы она забрала меня от кожевника и отдала в учебу кому-нибудь другому. Но все мои просьбы были тщетны – она поклялась, что я стану кожевником.
– Ужасное варварство!
– Да, а вы и не подозревали о чем-нибудь подобном? Ну, так вот, видя подобную непреклонность со стороны директрисы, решился я бежать, как только смогу раздобыть хоть немного денег… Для этого стал я себя вести самым почтительным образом, и в конце года, благодаря обилию заказов, которые я разносил, в течение целого года не потратив ни одного су на лакомства, я собрал сорок франков! Тогда я решил, что этого будет достаточно и в одно прекрасное утро в одной рубашке и тоненькой блузе направился прямо сюда – в Париж.
– Как, и вам в ту пору было не более тринадцати лет?!
– Даже и тех не было… Только и было, что сорок франков в кармане, да, благодарение небу – сила воли и характер – вот качества, которые только одни лентяи называют отчаянностью. Я поклялся себе, что буду художником…
– И вы им стали!
– Да, стал. Через трудности нищеты и голода, разумеется, а все-таки я добился своего. Как сейчас стоит перед моими глазами тот бедный паршивый трактирчик, где я уснул в свою первую ночь в Париже. Я был до того усталым, что проспал шестнадцать часов. Проснувшись, я поел – и поел, надо признать, хорошо. После этого я сосчитал весь свой наличный капитал и понял, что если я немедленно не найду работу, дело кончится плохо.
При последних словах на губах Поля заиграла сардоническая улыбка.
Он вспомнил и сравнил свое положение, когда он попал в Париж, с положением товарища. Ему было не тринадцать, а двадцать два года, и в кармане у него находилось не сорок, а три тысячи франков.
– Ну, и что же, вы надеялись сразу найти работу? – со злорадством спросил он Андре.
– Нет, – отвечал художник без тени хвастовства и со спокойной улыбкой, – я был благоразумен, я понимал, что для того, чтобы получить работу, надо уметь ее делать. Следовательно, сначала надо научиться этому. И копил я свои сорок франков для того, чтобы было чем на первых порах заплатить за уроки.
В этом было столько логики и смысла, что Поль невольно прикусил свой язык.
– По счастью, – продолжал художник, – в то время, когда я завтракал, рядом со мной за одним столом расположился какой-то толстый господин.
– Милостивый государь, – обратился я к нему, – хотя мне только тринадцать лет, но я здоров, силен, умею читать и писать. Я пришел издалека, не могли бы вы указать мне место, где я мог бы научиться какой-либо профессии?
Он пристально посмотрел на меня, затем произнес угрюмо:
– Ступай завтра утром на Гревскую площадь, там какой-нибудь каменщик возьмет тебя в артель…
– И вы пошли?
– Разумеется! С четырех часов утра я прогуливался по площади, приставал то к одной, то к другой группе ремесленников, как вдруг мне показалось, что толстый господин, завтракавший со мной накануне, находится между этими людьми. Он тоже меня заметил и обратился ко мне:
– Мальчуган, у меня артель скульпторов, если хочешь, можешь идти ко мне работать. Сначала будешь помогать декораторам и в то же время учиться…
Учиться скульптуре! Да мне показалось, что небеса разверзлись от счастья…
– Но как же вы перешли к живописи?
– О, живопись пришла позже, сначала надо было хоть немного получить знаний. Днем я работал, а по вечерам посещал различные художественные школы, в основном, учился рисунку. На заработанные деньги покупал различные книги и руководства по искусству, а в воскресенье брал уроки у профессора, которому недорого платил…
– И все это вам пришлось делать, отрывая деньги от пропитания?
– Вот именно. Много лет я не мог себе позволить даже кружки пива. Но я добился-таки того, что стал получать на равных со своими товарищами – восемьдесят франков в неделю. После этого я уже всерьез занялся живописью, и с тех пор уже не бедствую.
– И вас никогда не тянуло вернуться в Вандом?
– Что вы! Но я никогда не позволю себе вернуться туда раньше, чем у меня будет пятьсот свободных франков в год, чтобы дать возможность пробить себе дорогу такому же горемыке, каким был я.
Если бы даже Андре знал, что Поль по рождению принадлежит к тем же «горемыкам», то все равно не сказал бы иначе. Каждое его слово действовало на Поля, как оплеуха.
Кусая ногти со злости, Поль еще раз оглядел жилье своего товарища и с горьким сознанием своего бессилия увидел, что его друга окружает не только довольство, но даже некоторая роскошь. Он готов был разрыдаться от злости и отчаяния.
Одновременно ему показалось странным, что неоконченная картина на мольберте так тщательно укрыта от посторонних глаз, да еще эта просьба не курить, когда сам Андре курит… Он вспомнил, что привратница болтала ему о какой-то даме, посетившей Андре в сопровождении горничной.
Все ясно! За тафтой непременно должен скрываться портрет таинственной незнакомки…
Ему смертельно захотелось посмотреть на портрет. И он попытался открыть картину. Однако Андре быстрым и резким движением помешал ему.
– Если я прячу эту картину, значит, не хочу, чтобы ее видели! – произнес он с заметным волнением.
– О, извините! – ответил Поль, делая вид, что с уважением относится к тайне товарища, а на самом деле весьма шокированный таким поворотом дела.
«Ну, погоди же, – подумал он, – если тебе жаль показать портрет, то я дождусь оригинала, недаром ты все время поглядываешь на часы и не хочешь даже курить в комнате, где ждешь даму!»
Действительно, последние пятнадцать минут Андре несколько раз украдкой бросал взгляд на часы и явно начинал проявлять признаки волнения.
Поль же делал вид, что ничего не замечает. Он уселся на диван и стал рассматривать рисунки, среди которых лежала фотография очень молодой и красивой девушки.
– Клянусь небом! Вот прелестное личико, – воскликнул Поль.
При этом восклицании молодой художник окончательно вышел из себя, дрожащей рукой он вырвал из рук Поля фотографию и вложил ее в книгу.
Поль вскочил в недоумении и посмотрел на товарища. Несколько секунд они мерили друг друга взглядами, которые не предвещали ничего хорошего.
Едва знакомые друг другу, они явно чувствовали, что Его Величество Случай недаром свел их вместе и что это, несмотря ни на что, не последняя их встреча.
Андре, как более сдержанный, первым пришел в себя.
– Прошу извинить меня, – произнес он, – это, конечно, моя вина, что вещи, которые не должны быть выставлены на всеобщее обозрение, лежат у меня сверху, но ведь ко мне, кроме друзей, никто не заходит…
Поль жестом остановил художника.
– Будьте уверены, милостивый государь, что без необходимости я бы не посмел явиться к вам…
Сказав это, Поль театрально повернулся на своих новых каблуках и вышел, громко хлопнув дверью.
– А, чтоб ты провалился, идиот, – проворчал ему вслед Андре, – по крайней мере, мне не пришлось его выгонять силой.
Что касается Поля, то, выскочив на лестницу, он чуть не взревел от злости и унижения.