Подарок крестного

ПРОЛОГ

В давние времена в городе Константинополе жил человек. Слыл он великим мастером ювелирных дел. Не было ему равных в этом не только в Константинополе, но и по всей Византии. Делал мастер перстни, браслеты и ожерелья и тем зарабатывал немалые деньги.

Всего было в достатке у ювелира, не было у него только семьи. Жил он одинокой холостяцкой жизнью, а годы шли, и был он уже не молод.

Но вот однажды встретил мастер девушку, прекрасную, как сама любовь. Воспылал к ней страстью ювелир, и девушка, как это ни удивительно, ответила ему взаимностью. Ювелир женился на ней, препятствий к этому никаких не возникло, и стал жить семейной жизнью.

Только после свадьбы понял мастер, что многое не разглядел в характере своей красавицы-жены. Оказалось, что под ангельским личиком скрывается дьявольский нрав. Но мастер все равно продолжал любить свою жену, а потому прощал ей все злобные выходки, принимая ее такой, какая она есть.

Время шло. Ювелир делал свои украшения, предоставив молодой жене полную свободу действий. Та занималась исключительно собой, не прилагая ни малейших усилий к тому, чтобы сделать счастливым мужа.

Однажды жена все же подарила мастеру радостную весть, сказав, что она беременна. В положенный срок на белый свет родилась девочка. Семейная жизнь начала потихоньку входить в спокойное русло. Конечно, примером добродетели жена мастера не стала, но и откровенно злобных выходок себе уже не позволяла.

На самом деле причиной этому было не рождение дочери и не изменения, произошедшие в характере жены. Ювелир и не догадывался, что его жена, уезжая на несколько дней, вовсе не гостит у родителей, как она обычно говорила, а принимает участие в служениях, противных Богу, т. е. в черных мессах.

Годы все шли и шли, мастер по-прежнему ни о чем не догадывался. Его только удивляло, что жена никогда не берет с собой дочь. Однако та всегда отговаривалась тем, что отец не может простить ее за то, что она подарила ему внучку, а не внука, и девочку видеть не хочет. Ювелир изумлялся стойкой неприязни свекра, но вслух ничего не говорил. Он-то любил свое единственное дитя до самозабвения.

Дочь подросла и стала писаной красавицей, не уступающей в красоте матери, лишь душа у нее была светлая, как у настоящего ангела, сошедшего с неба, для того чтобы спасти нашу грешную землю.

Но вот однажды жена внезапно выразила пожелание взять девушку с собой. Та с радостью согласилась. Вернулась жена через месяц. Обливаясь слезами, поведала она мастеру о том, что их единственная дочь скончалась от болотной лихорадки по приезде к родственникам.

Ювелир был безутешен, но ни на минуту не усомнился в правдивости слов жены, только лишь изъявил желание как можно скорее посетить могилу дочери. Жена не сопротивлялась открыто, но каждый раз находила все новые поводы для того, чтобы отложить поездку.

Наконец ювелир заподозрил неладное, и, не сказав жене ни слова, уехал к ее родителям один. Каково же было его недоумение, когда он обнаружил, что родители жены скончались несколько лет назад. Сначала он не поверил этому, но сам посетил кладбище и нашел их могилы. Могилы же дочери ему найти так и не удалось.

Вернувшись домой, ювелир не сказал жене ни слова о том, где он был и что обнаружил. Та, испугавшись сначала, постепенно успокоилась и пришла к выводу, что ее супруг ездил по каким-то своим делам.

Ювелир начал следить за женой. Когда она очередной раз собралась ехать к родителям, он сказался больным и по этой причине отказался ехать с ней проведать могилу дочери. Жена уехала, а он последовал за ней, стремясь докопаться до разгадки зловещей тайны.

Мастер прибыл как раз вовремя, чтобы увидеть, как участники черной мессы приносят в жертву сатане молодую девушку. Это была уже не дочь ювелира, но тот проник в суть происходящего.

В следующий раз черная месса была прервана в самом разгаре появлением священников. Жену ювелира, по его просьбе, не предали смерти, как остальных участников черной мессы, а привезли в монастырь, дабы изгнать из нее демона.

Ритуал был проделан со всей тщательностью и, наконец, душа ее очистилась от скверны. Сразу же после того, как дьявол был изгнан, жена мастера скончалась.

Отпускать демона бродить по земле было бы весьма неосмотрительно, но погубить его было невозможно. Потому решили заточить демона, чтобы не мог он навредить людям. Для этого ювелир изготовил кольцо – простенький серебряный перстень с черным опалом. В него-то стараниями монахов и был загнан демон.

Когда изготовлялся перстень, монах наложил на него заклятье. Он понимал, что когда-нибудь, несмотря на все ухищрения монахов, перстень может попасть в чужие руки. Поэтому бывший ювелир постарался как можно более обезопасить проклятое украшение. Естественно, сделать его совсем безобидной побрякушкой ювелир не мог, но подчинить в некоторой степени демона, таящегося в кольце, воле его владельца, было монахам под силу.

На перстень наложили заклятье, по которому демон мог освободиться только в том случае, если его владелец совершит три проступка, которые разрушат чары. Для того чтобы выпустить демона на свободу, владелец перстня должен был стать причиной смерти женщины, лжесвидетельствовать и лишить ребенка куска хлеба.

После этого демон волен был расправиться с владельцем перстня, и никто не стал бы ему в этом преградой.

Монахи не думали, что перстень еще когда-нибудь окажется в руках кого-нибудь из мирских людей. Мастер, постригшись, остался в монастыре и всегда носил перстень на левой руке как напоминание о своей неосмотрительности и постигшем его горе. Он завещал похоронить зловещее кольцо вместе с ним, тем самым навсегда избавив людей от напасти, но судьба распорядилась иначе.

Однажды мастер отправился с неким поручением в соседний монастырь. По пути на него напали разбойники. Ювелира убили, сняли с шеи золотой крест, а с пальца дешевое серебряное кольцо с черным опалом. С тех пор проклятый камень начал странствовать по свету, принося людям горе.

ГЛАВА 1

Вьюжило и мело так, что нельзя было с точностью сказать, где в этой снежной круговерти сходятся небо с землей. Хотя мороз не был силен, одинокого путника поджидала опасность заплутать в снежном месиве и замерзнуть насмерть, быть может, в двух шагах от людского жилища.

Василий в который раз пожалел о том, что вообще вышел из дому. Вдвойне он сетовал на правительницу-государыню, которой не в добрый час пришла дума узнать – как народ ее живет-может? Да к тому ж и послала разведать такую безделицу не кого-нибудь – знатного боярина, Василия Шорина… И то сказать – с тех пор, как проклятущий этот Ванька Телепнев, боярин конюший, забрал власть над молодой правительницей – старым боярам и слова молвить не дают.

Ох, грехи, грехи… Скорей бы уж, что ли, вошел в возраст маленький Великий князь и постоял бы за землю русскую…

Горестны были раздумья Василия, и странно было оказаться ему, как нищему какому, в такой глуши, на самой окраине славного стольного града – без возка, без слуг, в плохой одежонке, которая вовсе не защищала от пронизывающего холода. Да не столь холод мучил, сколько оскорбленная гордость – вот ведь и род древний, и в Думу боярскую допущен – помогать правительнице управляться с обширным государством, а замерзает в чистом поле, как пес бродячий!

Василий понимал, что пройдет еще совсем немного времени, и он обессилено опустится прямо в снег, а еще через некоторое время все тело его оцепенеет и он погрузится в вечный, беспробудный сон. На следующий день, а быть может, если вьюга не утихнет, только весной его найдут и, приняв за нищего, похоронят без имени, без почестей на бедном кладбище за городом.

Глупо, ох глупо так умирать! Дело Божье, конечно, грех роптать. Да и возраст уж… Не молоденький, чтоб зубами за жизнь цепляться. А все же – как хочется пожить еще! Или уж хоть бы не подлой такой смертью умереть, а в своей постели, при священнике, под образами…

Прошло еще некоторое время, и Василий укрепился в мысли, что если он вскорости не найдет прибежища, не миновать ему безвременной кончины. Темнота сгущалось. Вокруг теснились малые утлые хибарки, и ни в одной из них не горел свет. Казалось, что все люди вымерли, и дома эти покинуты давным-давно. Победив в себе брезгливость и гордость, Василий постучался в ближайшую калитку и стал ждать. Однако никто не спешил выйти во двор и полюбопытствовать, кто пожаловал на ночь глядя.

Василий повторил свою попытку достучаться до хозяев, но она оказалась столь же тщетной, что и предыдущая. Боярин отошел от забора и начал вглядываться в заснеженную темноту улочки. Он чуть не вскрикнул от радости, когда в нескольких шагах от себя заметил тусклую светящуюся точку. Это, без сомнения, светилось крошечное окошко одного из домишек.

Не разбирая дороги и то и дело проваливаясь по колено в снег, Василий заспешил к хибарке, в которой, без всякого сомнения, был кто-то живой.

Он что есть силы заколотил в покосившуюся дверь, понимая, что если ему не отворят, то более надеяться не на что. Грохотал кулаками, а сам думал, что никто в такое страшное время не откроет дверь прохожему человеку. Перевелись на Руси такие глупцы. Значит, придется с жизнью проститься.

Такие грустные размышления Василия были прерваны топотом ног с той стороны двери. Через мгновение она скрипнула и отворилась. В маленьких сенях было почти так же темно, как и на улице, но Василий все же смог рассмотреть, что перед ним стоит мужчина.

– Кто здесь? – выкрикнул хозяин дома в ночную темень.

Василий хотел было сказать, кто он есть на самом деле, но внезапно подумал, что незадачливый хозяин может просто испугаться и захлопнуть дверь или же принять Василия за умалишенного и опять же не пустить в дом.

– Помоги, добрый человек! – воскликнул Василий. – Не дай погибнуть бедному страннику!

– Чем же я помогу тебе? – подозрительно спросил голос из темноты.

– Пусти ты меня на ночлег, не дай погибнуть душе христианской! – взмолился Василий.

– Пустил бы я тебя, мил человек, да не в пору ты пришел, – ответствовал голос. – Попросись на ночлег в соседний дом, сделай милость!

– Уж просился я, – почти заплакал Василий, – да люди здесь живущие, либо умерли все, либо спят сном воистину непробудным. Никто не отворил мне двери. Пусти, добрый человек! Я не стану тебе обузой и с рассветом уйду.

– Жаль мне тебя, путник. Слышу по речам – не злой ты человек, не обидишь нас, грешных. Да видишь ты – женка моя надумала рожать. Какой тебе будет ночлег?

У Василия уж зуб на зуб не попадал.

– Не займу я много места, внимания не потребую, да пищи не попрошу! – начал заверять он невидимого хозяина. – Приткнусь где-нибудь в уголку и, лишь только небо засереет, покину твой кров. А за доброту твою, если к утру жена твоя опростается, стану новорожденному крестным!

– Крестным, говоришь? – задумчиво повторил мужик. – Вот это дело! Бедны мы, сам видишь. Кто к нам крестным пойдет? Входи, добрый человек… Тесно у нас, конечно, да дух тяжелый…

С этими словами мужик распахнул дверь и впустил нежданного гостя.

В маленькой горенке, половину которой занимала жарко натопленная печь, дурно пахло. Но после тяжких испытаний этот приют показался боярину раем.

– Ты, вот что, полезай на печь, – тихонько пробормотал мужик, не давая Василию оглядеться. – Ежели устал, так заснешь, а то вишь, что делается…

Василий залез на печь. Там было нестерпимо душно, кисло пахло дублеными шкурами и мышами. Оглядевшись, Василий понял, в чем дело. Лежанка была застлана старым засаленным тулупом, а мыши, очевидно, в голодное время охотно глодали его. Преодолев брезгливость, Василий улегся поудобнее и выглянул в горницу.

Слабо теплилась лучина, и при неверном ее свете гость разглядел нищий приют, куда занесла его судьба. Небогато живет добрый хозяин, что и говорить! Всего-то и скарба – стол да лавки по стенам, заваленные негодящей рухлядью. На одной из скамеек смутно виднеется распростертая в полумраке женщина. Над ней суетится сгорбленная, жалкая фигура – видать, старушонка-помощница.

Тошно было смотреть на такое мужичье хозяйство, да и тяжелая усталость навалилась на веки, и он заснул.

Однако долго спать ему не пришлось. Посреди ночи рожающая баба начала громко стонать. Постепенно стоны переросли в душераздирающие крики и, когда Василий был уже готов соскочить с печи и бежать куда глаза глядят, лишь бы не слышать жутких завываний, душный сумрак каморки прорезал детский крик.

Услышав плач новорожденного, мужик, хозяин дома, до сих пор сидевший на лавке в каком-то странном оцепенении, подскочил, как ужаленный, и кинулся к жене.

– Кто? – воскликнул он, протягивая к бабке, обтирающей младенца, заскорузлые руки.

– Мальчик, – скрипучим голосом поведала старуха.

– Сын! У меня сын родился! – вскричал мужик.

«Надо же! – думал про себя Василий. – Если так рассудить, то нищему-то этому мужику убиваться надо: как ни верти, а еще один рот теперь кормить. А он знай себе радуется!

Воистину дивны твои дела, Господи!» С этою мыслью Василий заснул и проснулся, когда тусклый свет зимнего утра осветил каморку, пробиваясь через муть затянутого бычьим пузырем окна.

Роженица мирно спала на лавке, у груди ее лежал туго запеленатый краснолицый младенец. Хозяин прикорнул на второй из имевшихся в лачуге лавке. Шаги Василия разбудили его, он сел, протирая покрасневшие от недосыпа глаза. Оказалось, что это молодой еще совсем мужик, светловолосый и сероглазый. Тяготы жизни, однако, наложили уже свой скорбный отпечаток на его внешность – ссутуленные плечи, изможденное лицо с ввалившимися щеками, тело – словно из одних жил, ни капли мяса на костях.

– А-а-а, странник, проснулся уже? – протянул мужик, потягиваясь. – Ты только уходить-то не спеши! О своем обещании вчерашнем помнишь ли?

– Помню, – утвердительно кивнул головой Василий.

– Так я сейчас мигом за батюшкой-то схожу, – обрадовался мужик и, напялив старый тулуп, на котором почивал Василий, выбежал вон из дома.

Василий сел на освободившуюся лавку, принялся от нечего делать глядеть в мутное оконце, через которое, даже при великом желании разглядеть почти ничего нельзя было.

– Ой, ктой-то тут? – внезапно послышался приглушенный женский вскрик.

Василий оборотился от окна. Хозяйка сидела на скамье, одной рукой придерживая младенца, а второй пытаясь прикрыть заплатанным одеялом оголившуюся грудь.

«Это надо же, какая красота порой в нищете родится!» – подумал Василий, оглядев ладный полный стан женщины и всмотревшись в ее красивое лицо с совершенными, правильными чертами лица. «Такой не в бедной избенке обитать, а по княжьим покоям в самый раз разгуливать!»

– Не пужайся, – сказал Василий вслух, заметив, что женщина находится в полном смятении. – Я странник, калика перехожий. Вчера ночью чуть не замерз под вашим окном, заплутав в снежном буране. Муж твой пустил меня по доброте душевной переночевать. Я же пообещал стать крестным отцом вашему дитяти.

Мужичка, выслушав Василия, поуспокоилась, хотя и продолжала бросать на него время от времени опасливые взгляды из-под черных стрельчатых ресниц.

Прошло еще некоторое время, дверь отворилась, впуская в горенку холодный воздух и мужика, приведшего с собой сухонького маленького священника. Священник был столь же беден, как и весь его приход, и так печален, словно впитал в себя все скорби своей паствы.

Обряд крещения произведен был быстро и скромно. Совсем не к такому привык Василий. Его единственную любимую дочь крестили с пышностью в большом белокаменном соборе, и князь был ее крестным. Богатый пир закатил Василий после дочкиных крестин…

Давно это было. Прошли года, улетела молодость – недогулянная, за нелюбимою женою оставленная. Теперь вот уж и Настенька со дня на день опростаться должна, а ведь недавно еще качал ее на коленях совсем крошечную. И лепетала она потешно и тянула пухлые все в перевязочках ручонки к густой отцовской бороде. Да, минула, пролетела жизнь, будто и не начиналась…

Младенца, народившегося во вьюжную, непроглядную январскую ночь, нарекли Михаилом.

– Что ж оставить тебе, крестник, в подарок? – задумчиво сказал Василий, глядя на круглощекого бутуза. – И нет ведь у меня с собой ничего…

Мужик с женой притихли в ожидании.

– Разве что отдам я тебе перстенек свой. Дешев он по цене, зато сердцу моему близок, – пробормотал Василий и снял с руки старинный серебряный перстень с вправленным в него большим темным непрозрачным камнем. – Вот крестнику моему подарочек! – сказал Василий, протягивая перстень родителям народившегося. Мужик, звали его Захаром, протянул руку, и в тот момент, когда коснулась серебряная вещица ладони, случилось диво дивное.

Показалось Захару, будто сверкнула в темном камне алая молния, и тотчас гулкий раскат грома пророкотал в небе.

– Что это? – воскликнул Захар, отшатнувшись.

– Где? – не понял Василий.

– Не бывает грома среди зимы! – воскликнул хозяин. – Да и каменьев, молнии мечущих, до сих пор видеть мне не приходилось! Уж не колдун ли ты, странник?

– Что с тобой? – тревожно спросила его жена. – Какие молнии? Какой гром? Уж не захворал ли ты часом?

– Быть может, с недосыпу ему всяко мерещится? – поддакнул Василий, также ничего не видевший и не слышавший.

Захар, хоть и уверен был в том, что ничего ему не померещилось, спорить не стал. Он задумчиво смотрел на странный перстень и все казалось ему, что пляшет в нем, бьется, силясь пробить каменную преграду, кроваво-алый жаркий огонек.

– Спасибо тебе, добрый человек, – улыбаясь светло, заговорила тем временем хозяйка. – Ввек не забудем мы доброты твоей. И за подарочек спасибо… Повешу я его Мишеньке на шею на гайтанчике, а подрастет, так на пальчике носить станет, как положено. Али так – в сундучок положу, а как в возраст войдет – и отдам…

Василий простился с бедным семейством и отправился в путь. Домашние уж верно с ума сходили, посчитав пропавшим, навеки сгинувшим. Возка на условленном месте, конечно, не было, что немало Василия рассердило: «Раз хозяин приказал ждать, так мерзни хоть сутки напролет, а его дождись! Ох, и достанется Игнату! Дай только до дому добраться!»

Шел Василий пешком, вдыхал морозный воздух и все не выходила у него из головы красавица-мужичка. Что-то проснулось в душе у немолодого боярина, щемящее, нежное, теплое. Вспоминал он плавные изгибы бабьего тела, глубокие, чистые глаза ее под густыми ресницами, и сердце сладко замирало от этих дум.

Много баб перевидал на своем веку Василий. По юности стольких служанок попортил, что даже на батюшкину брань нарвался. Оженили его рано, боялись – забалуется. Отец с матерью супругу выбирали, и выбрали на славу – и богата, и рода старого, и собой хороша. Да вот только не пришлась она Василию по сердцу. Сколько годов с тех пор прошло, а до сих пор живут, как воюют. И не с чего вроде – молчалива Марфа, покорна, да холоднее сосульки. За высокомерие не раз бивал ее Василий. И знала ведь гордячка, что худо придется, а все равно, нет-нет, да и ловил на себе Василий холодный взгляд, яснее всяких слов говоривший: «На мои деньги есть, пить, да гулять изволишь, сударь!"»

В какой-то степени это было правдой. Однако Василий и сам приложил немалые усилия к тому, чтобы женино богатство не только сохранилось, но и существенно преумножилось. Оттого боярин злился на жену свою только сильнее.

По молодости гуливал Василий и вел жизнь веселую, хмелем полную. Из-за холодности супруги своей не пренебрегал он женскою ласкою, и умел ценить ее. Однако в последнее время чувствовал Василий, что становится стар для подобных веселий. Шумные попойки остались в прошлом, и уж не помнил он, когда в последний раз ночевал у веселой вдовушки.

Теперь же точно молния прошибла его. Так захотелось вдруг немолодому боярину ласки да любви, что хоть волком вой. Он представил себя в объятьях красавицы-хозяйки, и сердце подскочило в груди и застыло в предвкушении радости. Василию даже не было холодно, несмотря на то, что морозец был нешуточный.

Однако вскоре Василий был уже дома. Потом он удивлялся тому, что не смог найти дорогу в темноте. Днем это оказалось сделать проще простого.

Домашние встретили его радостно, но вместе с тем и настороженно – знали страшный хозяйский гнев и боялись его. Что, кстати сказать, было вовсе не напрасно.

Войдя в сени, Василий зычным голосом крикнул слугу. Через мгновение возле него стоял уже перепуганный Прохор. Помогая хозяину раздеться, он не переставал лепетать: «Слава тебе Господи! Жив и здоров наш хозяин!»

– Ну, что ты запричитал, как глупая баба? – не выдержал Василий. – Кабы я и вправду верил в то, что вы по мне горевали! А то ведь знаю я, отчего воешь! Боишься, что серчать буду на Игната и тебе заодно достанется!

– Не изволь на него гневаться, батюшка! – заскулил Прохор. – Игнат-то и сам лишь под утро явился, да весь промерзший, обмороженный!

– Не твое собачье дело решать, на кого мне гневаться, а кого миловать! – рявкнул Василий и тяжелой поступью направился к себе в опочивальню. Не на шутку испуганный Прохор следовал за ним.

– А что хозяйка дома? – спросил Василий.

– Уехамши, – робко ответил Прохор.

– Куда? – вовсе уж осерчал Василий.

– Того не ведаю, – осторожно ответил Прохор, и по его голосу понял Василий, что все он прекрасно знает, только молвить боится.

– Ты мне здесь не юли! – рявкнул Василий. – А не то я тебя вместе с Игнатом наказать прикажу! Ну-ка, сказывай, куда боярыня уехать изволила.

Прохор весь сжался, как будто увидев воочию картину жестокой над собой расправы.

– К дочери она поехала, – наконец выдавил он.

– Почто же она меня не дождалась? – удивился Василий.

Ранее Марфа одна к Насте не ездила и, вообще, бывала у нее довольно редко, в основном – на святые праздники.

– Неужто она об моей участи совсем не беспокоилась?!

Неужто все равно ей, жив я или нету меня боле на свете белом! – сердито произнес Василий, более разговаривая сам с собой, нежели обращаясь к слуге. – Али поспешила она всем рассказать, что сгинул я?

– Не извольте на боярыню гневаться! – вновь заскулил Прохор. – Дочь ваша рожает. Вестового сегодня утром прислали!

– Вон оно что! – вскричал Василий. – Да что ж ты по сию пору о том молчал! – накинулся он на слугу.

Тот позеленел от страха и поспешил юркнуть в дальний угол – хозяин бывал крут, расправляясь со слугами.

– Да, ладно не боись, – уже мягче произнес Василий. – Прикажи Игнату запрягать. Сейчас переоденусь я и тоже к Насте поеду.

Прохор поспешил удалиться. Вдогонку ему понеслось:

– Да передай Игнату, что небывало повезло ему сегодня! Если б не Настасья, то я б с него шкуру спустил!

ГЛАВА 2

Зять Василия, боярский сын Степан, жил у самого Кремля, в просторном тереме, выстроенном на деньги Василия. То был свадебный его подарок любимой дочери.

Зятя Василий недолюбливал за излишнюю мягкость его характера, за то, что был он слишком тих да робок. Да уж больно любил Василий свою дочь, а потому не стал перечить, когда призналась она в том, что посватавшийся Степан люб ей.

Когда же стало ясно, что Настя тяжела, Василий стал много лучше относиться к зятю. Размышлял про себя, что будь он хоть татарином, главное, чтобы доченька счастлива была да внука здорового родила ему.

И вот час настал. В светлой палате застал Василий жену свою Марфу. Та сидела на лавке в уголке и неотрывно смотрела в окно. Волнение ее выдавали лишь белые холеные, многими перстнями украшенные руки, не перестававшие тискать и мять вышитый платочек.

Услышав шаги, Марфа отворотилась от окна. Но не дрогнуло лицо, ни печали, ни радости не отразилось на нем при виде мужа, бесследно сгинувшего накануне. «Ледышка проклятая!» – подумал про себя Василий, но вслух того не сказал. Не место да и не время было жену учить почтению.

– Ну, что там? – вместо этого спросил он.

– Не знаю, – ответила Марфа. – Но что-то, видать, неладно… Она ведь, бедняжка, со вчерашнего вечера мучается…

– Отчего же сразу не позвали? – возмутился было Василий.

– Думали, что как опростается, так уж и позовут, – охладила его гнев жена. – А она вон, никак!

И вдруг увидел Василий, как по щекам жены его побежали слезы. Отродясь не видел Василий, чтобы Марфа плакала. Все обиды и даже побои сносила она молча, с ледяным спокойствием. Иногда казалось Василию, что плакать его жена вовсе не умеет, оттого растерялся боярин совершенно. Надо было б сказать бабе что-нибудь ласковое, да что?

– Ну, чего слезы-то льешь? – наконец обратился он к Марфе, стараясь не глядеть на ее покрасневшие от слез глаза.

– Чует мое сердце, случится что-то недоброе!

– Прикуси язык, глупая баба! – воскликнул Василий. – Ишь чего удумала! С чего это недоброму-то случаться? Лекаря-то к ней звали?