Мы умели верить
Всю осень он заучивал список постоянных спонсоров галереи. Чтобы отгородиться от шума снизу, он стал делать то же, что и дома, когда не мог заснуть – перечислять имена спонсоров на букву «A», затем на «Б». Во многом список совпадал со спонсорами Художественного института, с которыми он работал последние три года, но были и сотни других имен – выпускники Северо-Западного, типичные представители Северного побережья – и он должен был знать их всех.
С некоторых пор такие списки вызывали у него раздражение – он испытывал тупую хмурую тревогу. Он помнил, как в восемь лет спросил отца, кто еще из их соседей евреи («Ротманы – евреи? А Андерсены?»), и отец сказал, потирая подбородок: «Давай-ка не будем, дружок. Так уж исторически сложилось, что, когда мы составляем списки евреев, случается недоброе».
Только через много лет Йель понял, что у отца был комплекс, своеобразная разновидность ненависти к себе. Должно быть, неприязнь Йеля к спискам имен была следствием его юношеской впечатлительности.
А может, дело было в другом: с недавних пор у него в уме составлялись параллельно два списка – спонсоров и больных. Людей, которые могли пожертвовать картины и деньги, и друзей, которые могли заболеть; крупных спонсоров, чьи имена никогда не забудешь, и друзей, которых уже потерял. Но прежде среди тех, кого он потерял, не было близких друзей. Это были просто знакомые, друзья друзей, как Джонатан, старый сосед Нико по квартире, пара владельцев галерей, один бармен, парень из книжного. Их было сколько – шесть? Шесть человек, которых он знал лично, с которыми он бы поздоровался, встретив в баре, но чьи полные имена, а может, даже и фамилии, он мог и не знать. Он побывал на трех поминках. Но теперь он начал новый список: близких друзей.
В прошлом году Йель с Чарли посетили семинар с ведущим из Сан-Франциско. Он говорил: «Я знаю ребят, не потерявших никого. Компании, которых это не коснулось. Но я также знаю людей, потерявших двадцать друзей. Целые жилые здания вымерли». И Йель подумал – наивно, отчаянно – что, может быть, он попадет в первую категорию. Несмотря на то, что он знал через Чарли почти всех в Бойстауне[12]. Несмотря на то, что все его друзья были первыми во всем – и, похоже, обгоняли остальных и в этом новом, ужасном соревновании.
Спасением для Йеля, как и для Чарли, стало то, что они познакомились именно тогда и так быстро друг в друга влюбились. Они были вместе с февраля 1981-го и – почти ко всеобщему изумлению – хранили верность друг другу с осени того же года. В восемьдесят первом уже был риск инфицирования, по крайней мере небольшой, но ведь это был не Сан-Франциско и не Нью-Йорк. В Чикаго, слава богу, все приходило медленнее.
Как же Йель забыл, что ненавидит ром? От рома его развозило, в горле пересыхало, бросало в жар. Крутило живот.
Он нашел рядом с комнатой туалет размером со шкаф и, присев на прохладный стульчак, свесил голову между коленей.
Кто входил в его список людей, рисковавших заболеть, пренебрегавших осторожностью и, может быть, уже заболевших: что ж, Джулиан, определенно; Ричард; Эшер Гласс; Тедди – боже правый, Тедди Нэпплс, заявлявший, что однажды он смог провести в купальне «Мужского мира» пятьдесят два часа – он просто иногда прилегал поспать (под звуки секса и гремящей музыки) в приватных комнатах, которые снимали для утех пожилые мужчины, и питался «сникерсами» из автомата.
Тедди отказывался от тестирования, беспокоясь, что правительство может вычислить имена и использовать в своих целях, как во время холокоста. По крайней мере, так он говорил. Но, может, он просто боялся, как и все. Тедди писал докторскую по философии в университете Лойола и имел склонность оборачивать мудреными философскими концепциями зауряднейшие чувства. Тедди и Джулиан периодически были «в отношениях», но в основном Тедди просто парил между Кьеркегором, барами и клубами. Йель всегда подозревал, что у Тедди не менее семи различных компаний, и эту он ставил невысоко. Судя по тому, как он ушел. Может, его, как и Йеля, доконали слайды; а может, он просто решил проветриться, но Йель в этом сомневался. Тедди ждали другие места и вечеринки получше этой.
И был еще список знакомых, уже заболевших, скрывавших сыпь на руках, но не на лицах, жутко кашлявших, худевших, готовых к худшему – лежавших в больницах или вернувшихся умирать в родительский дом, а потом в местных газетах причиной их смерти укажут пневмонию. Пока таких было немного, но в этом списке имелось свободное место. Слишком много места.
Когда Йель наконец поднялся, он набрал воду в ладони и плеснул на лицо. Он ужасно выглядел в зеркале: круги под глазами, кожа позеленела. Сердце шалило, но это как раз было в порядке вещей.
Слайд-шоу наверняка закончилось, и если он посмотрит сверху на толпу, то сможет найти Чарли. Они смогут устроить побег. Даже поймать такси, и он будет сидеть, прислонясь к окошку. Когда они вернутся домой, Чарли помассирует ему шею, сделает чай. Он будет в порядке.
Он открыл дверь в холл и услышал коллективное молчание, словно все они затаили дыхание, слушая, как кто-то произносит речь. Только вот самой речи он не слышал. Он взглянул вниз, но в гостиной никого не было. Все перешли куда-то.
Он медленно спустился, надеясь, что его не застанет врасплох какой-нибудь сюрприз. Его бы вырвало от внезапного шума.
Но внизу, в гостиной, слышалось только шипение пластинки, крутившейся вхолостую, звукосниматель покоился на фиксаторе. Столики и подлокотники были заставлены пивными бутылками и недопитыми стаканами кубы либре. На обеденном столе остались канапе. Йель подумал об облаве, о каком-нибудь полицейском налете, но ведь это было частное владение, а они все взрослые люди и не делали ничего особо незаконного. Возможно, у кого-то был косяк, но в самом деле…
Сколько он пробыл наверху? Минут двадцать. Может, тридцать. Он подумал, что мог заснуть на той кровати, и сейчас уже часа два ночи. Но нет, его часы – если они не остановились – показывали 5:45.
Он просто тупил, а все ребята на заднем дворе. При таком доме обязательно есть задний двор. Он прошел через пустую кухню, через каморку, заставленную книгами. Там была дверь с окном, но она была заперта. Он вгляделся в окно, обхватив лицо ладонями: полосатый навес, ворох сухих листьев, луна. Никого.
Йель обернулся и стал кричать:
– Эй! Ричард! Ребята! Эй!
Он подошел к парадной двери – тоже, как ни странно, запертой – и стал возиться с замком, пока не открыл. На темной улице никого не было.
Нелепая мысль туманом окутала его ум – случился конец света, и этот апокалипсис накрыл всех, только про него забыли. Он рассмеялся на себя, но отметил, что ни в одном соседском окне никто не маячил. В доме напротив горел свет, как, впрочем, и здесь. В конце квартала светофор переключился с зеленого на желтый, а потом на красный. Йель расслышал смутное гудение машин вдалеке, но ведь это мог шуметь ветер. Или даже озеро. Йель надеялся услышать сирену, клаксон, собаку, самолет в небе. Ничего.
Он вернулся в дом и закрыл дверь. И снова прокричал:
– Эй, ребята!
Теперь у него было ощущение, словно его разыгрывают, словно сейчас они откуда-нибудь выскочат и будут смеяться. Но ведь это были поминки, разве нет? А они уже не подростки. У людей есть дела поважнее, чем строить ему козни.
Он увидел свое отражение в телевизоре Ричарда. Он был реален, он видел себя.
На спинке стула висела синяя ветровка, в которой пришел Эшер Гласс. В карманах было пусто.
Ему надо уходить. Но куда ему идти?
Пепельницы были полны окурков. Все докуренные как положено, не раздавлены в спешке. Комиксы Нико, аккуратно разложенные перед вечеринкой на журнальных столиках и на барной стойке, теперь были разбросаны в беспорядке – но это скорее говорило о том, что их читали – и Йель подобрал один с пола. Трансвестит по имени Мартина Лютер Кинк выдавал дурашливо коронную реплику Лютера Кинга о своей мечте.
Йель прошел по всему первому этажу, открывая каждую дверь – кладовку, гардеробную, хозяйственный шкаф – пока не ощутил стену холодного воздуха и ведущие вниз бетонные ступеньки. Он нашел выключатель и спустился в подвал. Стиральные машины, коробки, два ржавых велика.
Выйдя из подвала, он поднялся на третий этаж – кабинет, небольшая комната с гантелями, кладовки – и снова спустился на второй и стал открывать все двери. Изысканные комоды красного дерева, кровати с балдахинами. Хозяйская спальня, вся в бело-зеленых тонах. Если все это придумала его жена, у нее был вкус. На стене висел принт Дианы Арбус, мальчик с гранатой.
У кровати Ричарда стоял телефон, и Йель с облегчением схватил его. Услышав гудок в трубке – порядок – он медленно набрал свой номер. Нет ответа.
Ему нужно было услышать голос, любой человеческий голос, так что он прервал вызов и переключился на оператора.
– Имя и город, пожалуйста, – сказала женщина.
– Привет? – ему хотелось убедиться, что это не автоответчик.
– Это оператор. Вы знаете имя человека, которому хотите позвонить?
– Да, его зовут… Маркус. Нико Маркус, в Северном Кларке, в Чикаго.
Он произнес имя по буквам.
– Есть Н. Маркус в Северном Кларке. Хотите, чтобы я вас соединила?
– Нет… Нет, спасибо.
– Оставайтесь на линии для набора номера.
Йель положил трубку.
Он еще раз обошел дом и наконец подошел к парадной двери. Он сказал неизвестно кому:
– Я ухожу! Я пошел!
И вышел в темноту.
2015
Когда они подлетели к Атлантическому океану, парень, сидевший у окошка, резко проснулся. Он спал с самого чикагского аэропорта, и Фиона пыталась занять себя, вожделея его. У нее на коленях целый час лежал раскрытым журнал для пассажиров, и все это время она занималась тем, что мусолила уголок страницы с кроссвордом. У этого парня было тело скалолаза, с соответствующей одеждой, волосами и бородой – все порядком запущено, вьющиеся волосы свисали до подбородка, шорты испачканы синими чернилами. Он спал, уткнувшись лбом в спинку переднего кресла, и, когда он выпрямился и огляделся в недоумении, Фиона поняла, что до этого не видела его лица. Она успела придумать ему лицо, так что настоящее – хоть и симпатичное и обветренное – показалось ей неправильным. Она уже поняла по его мускулистым ногам и мясистым рукам, что он для нее слишком молод. Чуть за тридцать.
Он достал из-под ног рюкзак и стал рыться в нем. Он сидел у окошка, Фиона – у прохода. Он ощупал карманы и кресло под собой. Снова стал рыться в рюкзаке, вынимая вещи: скатанные носки, пластиковый пакет с зубной пастой с отбеливателем, маленький журнал. Повернувшись к Фионе, он сказал:
– Виски?
Она не была уверена, что расслышала правильно. Возможно, он предлагал угостить ее выпивкой, но вопрос звучал как экстренный, точно не флирт.
– Простите? – сказала она.
– Я заказывал что-то выпить? На этом рейсе? – его речь звучала обрывисто.
– О. Вы спали.
– Бля, – сказал он и запрокинул голову, задрав кадык в потолок.
– Что такое?
– Я оставил бумажник в баре, – сказал он шепотом, словно боясь признавать этот факт. – В аэропорту.
– Весь бумажник?
– Большой такой, кожаный. Вы его не видели случайно? – его осенила внезапная надежда, и он сунул руку в свой журнальный карман, а затем – в карман в кресле перед Фионой. – Бля. Хотя бы паспорт со мной, но бля.
Она ужасно переживала за него. Она сама попадала в подобные ситуации в свои безумные деньки. Могла оставить сумочку в каком-нибудь клубе, оказаться в не той части города, не зная дороги домой.
– Позвать стюардессу?
– Как будто она что-то может, – он покачал головой с ошарашенным видом – пряди волос цеплялись за бороду – и издал короткий, горький смешок. – Блядский алкоголизм. Сплошное блядство. Блядь.
Она не могла понять, не шутит ли он. Какой алкоголик стал бы говорить об этом так открыто? С другой стороны, кто стал бы говорить такое просто так?
– У вас есть друзья в Париже, которые могут помочь? – сказала она.
– Есть кое-кто, у кого я собираюсь остаться на выходные. Не думаю, что она будет терпеть меня дольше.
И Фиона вдруг прозрела: это же мошенник. Со своей слезливой историей. Ей полагалось взглянуть на него с материнской заботой, предложить ему сотню долларов и сказать: «Надеюсь, это поможет».
Будь она его ровесницей, он бы, кроме прочего, попытался соблазнить ее.
– Просто кошмар, – сказала она.
Она сделала сочувственную мину, а затем перевернула страницу своего журнала. Она могла бы сказать: «У меня проблемы побольше твоих, дружок». Она могла бы сказать: «Можно потерять кое-что поважнее бумажника».
Когда свет в салоне погас, Фиона повернулась в кресле в сторону прохода, пристроив голову на тонкой подушке.
Она ни за что не заснет, но было приятно создавать видимость сна в полете. В Париже ей предстояло принять миллион решений, а прошлую неделю она как угорелая составляла планы, но восемь часов полета освобождали ее от любых дел. Пассажир самолета, пусть даже летящий эконом-классом, переживает состояние, максимально приближенное к восхитительной беспомощности младенчества. Фиона всегда испытывала иррациональную зависть, когда Клэр заболевала. Она приносила ей книги, бумажные салфетки и теплый кисель, и рассказывала сказки, и при этом хотела поменяться с ней местами. Отчасти чтобы избавить дочь от болезни, но еще ей хотелось почувствовать, что о ней заботятся. Только в таком состоянии Клэр принимала заботу Фионы, только в таком состоянии она могла заснуть у нее на коленях – ее тело пылало, мягкие волосы вились по лбу и шее, липкие от пота. Фиона поглаживала ее горячее ушко, пылавшие икры. Когда Клэр подросла, их отношения стали другими – она предпочитала болеть наедине с книгой или ноутбуком – и все же она разрешала Фионе принести ей суп и присесть на край матраса на минутку. А это уже что-то.
Должно быть, она все-таки поспала, но из-за смены часовых поясов, искусственного освещения и того, что они летели против солнца, она не могла сказать, сколько – полчаса или пять часов. Ее сосед храпел, свесив голову набок.
Самолет нырнул, и появилась бортпроводница, чтобы коснуться двумя пальцами всех верхних багажных камер. Все под контролем. Фиона хотела бы вечно жить в самолете.
Ее сосед не просыпался, пока не подали завтрак. Он заказал кофе, с несчастным видом.
– Чего я реально хочу, – сказал он Фионе, – так это виски.
Она не предложила угостить его. Он поднял оконную шторку. По-прежнему темно.
– Мне не нравятся эти самолеты, – сказал он. – Семьсот шестьдесят седьмые.
Она не удержалась и спросила:
– Почему?
– Да, в прежней жизни я на таких летал. В одной из многих прежних жизней. Мне не нравится угол шасси.
Следующая мошенническая схема? Начало его непутевой истории, как он потерял работу, а, может, заодно и жену? Он выглядел слишком молодо, чтобы у него могли быть прежние жизни, или хотя бы одна прежняя жизнь, достаточно долгая, чтобы ему доверили настолько большой самолет. Разве для этого не требовались годы практики?
– Это небезопасно? – сказала она.
– Ну, знаете, это все совершенно безопасно и совершенно небезопасно. Вы же несетесь по воздуху, так? Чего вы ожидаете?
Он казался достаточно трезвым, чтобы она могла не опасаться, что его на нее вырвет или он положит руку ей на колени. Просто говорил немного громче обычного. Она против желания продолжала говорить с ним. Хоть какое-то занятие. И ей было любопытно, что еще скажет этот мошенник, как его план будет разворачиваться дальше.
Он сказал ей, что давал имена каждому самолету, который пилотировал, а она сказала, что ее дочь давала имена вообще всему – зубным щеткам, человечкам из Лего, сосулькам за окном ее спальни.
– Охренеть как круто, – сказал он, и эта оценка казалась явно завышенной.
Когда самолет стал садиться, он спросил, была ли она раньше в Париже.
– Только раз, – сказала она. – Школьницей.
Он рассмеялся.
– Значит, сейчас все будет по-другому, да?
Она мало что помнила о той поездке, кроме остальных участников Французского клуба и мальчика, которого она надеялась поцеловать, но в итоге застуканного в постели с Сюзанной Маркс. Она помнила, что курила травку и не ела ничего, кроме круассанов. Посылала открытки Нико, которые дошли позже, чем она вернулась домой. Очереди в Лувр и на Эйфелеву башню и то ощущение, что ей полагалось как-то их более глубоко прочувствовать. Она стала учить французский наперекор матери, считавшей, что она должна знать испанский.
Фиона спросила, был ли он сам в Париже, и добавила:
– А, ну конечно, если вы были пилотом…
Она забыла об этом, потому что не поверила его словам.
– Второй лучший город в мире, – сказал он.
– А какой первый?
– Чикаго, – сказал он так, словно это само собой разумелось. – В Париже нет «Кабс»[13]. Вы будете жить на левом берегу или на правом?
– О… Между, полагаю. Мой друг живет на Иль-Сен-Луи[14].
Ей понравилось, как этот штрих придал ее путешествию налет гламура, а не отчаяния.
Ее собеседник присвистнул.
– Хороший друг.
Возможно, ей не стоило этого говорить, чтобы не казаться обеспеченной и заманчивой добычей. Но ей до того нравилось видеть себя в таком свете, что она продолжила.
– Он вообще-то… вы слышали о фотографе Ричарде Кампо?
– Ну да, конечно, – он смотрел на нее, ожидая, что она скажет дальше. – Что, это и есть ваш друг?
Она кивнула.
– Мы давно знакомы.
– Боже, – сказал он. – Вы серьезно? Я прямо балдею от искусства. Я его путаю с Ричардом Аведоном. Но ведь это Кампо снимал умирающих?
– Он самый. Это покруче Аведона.
– Я не знал, что он еще жив. Вау. Вау.
– Я ему не скажу, что вы это сказали.
На самом деле она понятия не имела, в какой сейчас форме Ричард. В свои восемьдесят он продолжал работать, и на своей выставке в чикагском Музее современного искусства несколько лет назад он хоть и сутулился, но был полон энергии, ухлестывая за двадцатидевятилетним французским пиарщиком, очевидно, любовью всей своей жизни.
Самолет долго не выпускал пассажиров. Сосед Фионы спросил, собирается ли она пройтись по музеям с Ричардом Кампо, и Фиона сказала, что вообще-то приехала повидаться с дочерью. Это было правдой, в самом оптимистичном варианте.
– И с ее дочерью тоже, – сказала она. – Моей внучкой.
Он рассмеялся, но потом понял, что она не шутит.
– По вам и не скажешь…
– Спасибо, – сказала она.
К ее облегчению, индикатор показал, что можно отстегнуть ремни безопасности. Этот тип не успеет задать вопросы, на которые у нее не будет ответов. (Какой округ? Сколько внучке? Как ее зовут?)
Она ждала, когда освободится место в проходе.
– Ваш бумажник не может быть в вашем чемодане, нет? – она указала на верхние багажные камеры.
– Проверил сумку еще в Чикаго.
Она уже была готова поверить ему, но не настолько, чтобы предложить денег.
– Могу предложить вам доехать со мной в такси, если хотите, – сказала она.
Он улыбнулся, показав красивые зубы. Точеные и белые.
– Трансфер – единственное, что у меня есть.
Наконец в проходе появилось место, и она встала, хрустнув коленями.
– Удачи, – сказала она.
И хотя он и близко не догадывался, насколько ей самой нужна была удача, он сказал: – И вам тоже
Она опустила на пол свой багаж. За овальными окошками вставало розовое солнце.
1985
Йель с облегчением проводил взглядом машину, пророкотавшую по Белдену. Кто-то открыл дверь дома через улицу.
Если бы он поспешил, то был бы дома через полчаса, но он пошел так медленно, как только мог. Ему не хотелось возвращаться в пустую квартиру, но еще меньше хотелось, чтобы его там ждал Чарли, готовый поведать, что за напасть заставила всех покинуть дом. Внезапный звонок, очередная смерть. Или они могли включить телевизор и увидеть новости из России, что-то настолько серьезное, что все бросились по домам готовиться к худшему.
Он повернул на Халстед: долгую прямую дорогу к своей кровати. Он заглядывал в витрины магазинов, стоял на светофоре, пусть даже не было машин. Пропускал других людей. Может, он ожидал, что ребята возникнут у него за спиной и скажут, что отправились по барам и удивлялись, куда он пропал.
Он прошел намного дальше, чем нужно, миновал свой перекресток. Он заглядывал в окна каждого бара на своем пути, если окна были зеркальными или закрашены черным, то открывал двери – и высматривал Чарли, Фиону, хоть кого-то из них.
В одном затхлом предбаннике какой-то упоротый тип привалился к сигаретному автомату, держа руку на ширинке джинсов.
– Эй, – сказал он, причмокивая. – Эй, красавчик. У меня для тебя работа.
В следующем баре, почти пустом, телек на стене показывал почему-то «60 минут»[15], а не порно или музыкальные клипы. Гигантский секундомер отсчитывал время. Спасибо, что не началась ядерная война. Никаких экстренных новостей.
У Йеля гудели ноги, и было поздно. Он остановился у полицейского участка и пошел назад по другой стороне улицы, до самой Брайар-стрит. Завернув за угол, он взглянул на верхний этаж трехэтажного дома. Окна были темными.
Он не стал входить. Медленно прошел полтора квартала на восток, до маленького синего дома с черными ставнями и блестящей черной дверью. Большинство домов на этой улице были большими, как и несуразный особняк, в котором снимали квартиру Йель с Чарли, и который прежде целиком занимала одна семья, но Йелю давно нравился этот домик, зажатый между каменными гигантами. Компактный и аккуратный, не слишком гламурный, и поэтому, как только Йель заметил перед ним табличку «Продается», он стал развлекать себя шальной идеей: каковы шансы у них с Чарли стать его владельцами. Разве хоть кто-то вроде них когда-нибудь мог купить дом? А вдруг они смогли бы? Получить кусочек города в собственность, чтобы у них было свое место, откуда их никто не сможет вытурить, ни под каким предлогом – это было бы нечто. Они могли бы запустить такой тренд! Если бы Чарли купил дом, за ним бы последовали другие ребята, которым это по карману.
Йель оглянулся на их дом. Ни Чарли, ни толпы хмельных гуляк. Здесь он подождет их ничуть не хуже, чем в пустой квартире. Он подошел ближе к табличке, чтобы не выглядеть подозрительно.
Они могли бы устраивать вечеринки – люди собирались бы на крыльце, курили и общались, брали пиво с кухни и выходили на воздух, и сидели бы там, на больших деревянных качелях.
Ему вдруг захотелось громко позвать Чарли, заорать во весь голос, чтобы весь город услышал. Он с чувством пнул бордюр и выдохнул через нос. Он смотрел на прекрасный дом.
Йель мог бы запомнить номер агента по недвижимости – последние три цифры были двойками – и позвонить на этой неделе. И тогда это будет не просто вечер, когда они не пошли на похороны Нико, когда Йель почувствовал себя таким ужасно одиноким; это будет вечер, когда он нашел им дом.
Он замерзал. Он прошелся обратно по Брайар-стрит и вошел в квартиру. Все было темно и неподвижно, но он проверил кровать. Никого, и синее одеяло по-прежнему лежало скомканным на стороне Чарли. Йель записал номер агента, пока не забыл.
Было семь часов, так что его желудок урчал с полным правом. Надо было подкрепиться перед выходом оставшимися hors d’œuvres[16].
И внезапно у него возникла новая теория: отравленная еда. Его ведь немного мутило, разве нет? Возможно, все остальные пострадали сильнее, и их всех увезли в больницу. Это была первая связная версия произошедшего. Он порадовался тому, что отказался от фаршированного яйца, когда ему предлагали.
Он сделал двойной сэндвич с сыром – три ломтика проволоне и три чеддера, китайская горчица, лист салата, лук, томат, ржаной хлеб – и, усевшись на диван, откусил. Это была улучшенная версия того, чем он питался в Мичигане, в студенческом буфете, где ингредиенты для бургеров – включая сыр – были бесплатными. Утром он клал в рюкзак два куска хлеба, а в полдень добавлял к ним начинку.
Он набрал номер мамы Чарли. Тереза была из Лондона – легкий акцент Чарли расцветал в ее речи во всем великолепии – но теперь жила в Сан-Диего, попивая шардоне и встречаясь со стареющими серферами.
– Как дела? – сказала она.
И он понял по легкости в ее голосе, по ее удивлению, что Чарли не звонил ей из больницы или тюрьмы.
– Порядок, порядок. Новая работа идеальна.
Это было нормально для Йеля, звонить Терезе вне связи с Чарли. Она была ему единственной настоящей матерью во всех смыслах этого слова, и она это знала. Родная мать Йеля с детства снималась в кино, потом пыталась осесть в одном мичиганском городке, но, когда Йелю исполнилось три, удрала, чтобы продолжать актерскую карьеру. Он привык видеть ее в мыльных операх, сперва в «Путеводной звезде», а потом в «Молодых и дерзких», где она до сих пор изредка появлялась в кадре. Ее героиня, похоже, была уже слишком стара для основного сюжета, но ее экранный сын, чем-то похожий на Йеля, был в основном составе; так что она появлялась, чтобы лить слезы всякий раз, как он становился жертвой похитителей или рака.