Мы умели верить

Эшер спросил Терренса, есть ли у него вопросы, и Терренс наконец покачал головой и поставил свои инициалы на бумагах. На последней странице он расписался полной подписью с особым щегольством, отставив локоть.

Эшер сказал Фионе:

– Нам нужно знать, действительно ли ты уверена.

– Я уверена!

– Если что пойдет не так, – сказал он, – если кто оспорит это, я с ними разберусь. Окей? Но, послушай, ты должна сознавать, чего можно ожидать, если объявится его семья.

– Вот когда (и если) объявится, тогда мы и разберемся, – сказала она.

– Верно, – Эшер старался быть тактичным и говорил медленно. – Но надо понимать, что в этом «мы» Терренса может и не быть, если он к тому времени окажется без сознания.

Йель долил вина в бокал Терренса. Он бы хотел, чтобы Эшер замолчал. Чего больше всего боялся Терренс, как знал Йель, это такого течения болезни, которое могло бы сделать его овощем или, хуже того для Терренса, заставить его шататься по городу, точно зомби. Все знали, как друг Джулиана, Дастин Джианопулос, незадолго до смерти вошел среди бела дня в книжный магазин в одних шортах, из-под которых по ногам стекал понос, и в таком виде он стоял перед кассой, покупая пачку журналов, безумный и потерянный. И, поскольку это было осенью 82-го и никто еще не знал об эпидемии, все решили, что он был под наркотой. Йель и Чарли вместе с остальными смеялись над этой историей, пока не услышали через две недели, что Дастин умер от пневмонии.

– Я абсолютный ветеран, Эшер, – сказала Фиона.

Она подписала оба экземпляра документа, а затем взмахнула бумагами перед лицом, словно собираясь поцеловать их, оставив отпечаток губ.

– Не надо, – сказал Эшер.

– Шучу! Уф…

Она рассмеялась, засунув ручку за ухо.

Эшер спросил Йеля и Чарли, поставят ли они подписи как свидетели; да, конечно.

– А вы двое об этом не думали? – спросил он их после.

Он уже давно донимал их с этой темой, но они не сделали этого сразу, а после того, как прошли тест, вроде как и срочность пропала.

– Да, надо бы, – сказал Йель. – В другой раз, окей?

Терренс затих. Фиона открыла очередную бутылку вина, и Йель уже сбился со счета, сколько они все выпили, но был уверен, что она пила больше всех. У нее из пальцев выскользнула ложка, звякнув о пустую чашку. Фиона рассмеялась, и все остальные тоже, кроме Йеля.

Он спросил, как она доберется домой, а она навела на него палец и сказала, прищурившись:

– Полечу, как фея.

До самого декабря Чарли оказался с головой завален работой и пил столько кофе, что Йель опасался за его здоровье. Он угодил в плановую комиссию по предрождественскому сбору средств в поддержку новой горячей линии «Говарда Брауна» для жертв СПИДа и отвечал за всю информационную поддержку. Они организовывали негласный аукцион и лотерею в верхнем зале ресторана «Энн Сатер» на Белмонт-стрит, что было прогрессом после лекций-квартирников кто-сколько-может. Йель очень этого ждал. Ему нравилось Рождество, которое он начал отмечать только после знакомства с Чарли, и ему хотелось снова со всеми увидеться.

Однажды вечером Йель с Чарли сидели в глубине вьетнамского ресторана на окраине города, кутаясь в свитера, и Йель спросил:

– Почему ты не подключишь Ричарда, чтобы он сделал фоторепортаж с вечеринки? Для газеты. Типа профессионально и со вкусом, а не просто фотки. Чья-нибудь рука на бокале, такого рода вещи.

Чарли засунул свои палочки в рисовую лапшу и взглянул на Йеля.

– Боже правый, – сказал он. – Да.

Йелю полегчало, словно он сравнял счет, что-то восполнил. Чарли закусил губу, что означало на их языке: «Подожди, пока придем домой».

Но, когда они пришли домой, Чарли устал и рухнул спать. Перед Днем благодарения у него подскочила температура, поначалу очень сильно, а потом еще долго держалась просто высокой. Год назад они бы оба запаниковали, увидев в этом предвестник беды. Что температура может быть просто температурой, кашель – просто кашлем, а сыпь – просто сыпью, это был дар, полученный ими благодаря тестированию. В этом Эшер ошибался; в некоторых случаях знание – это блаженство. Йель принес травяной чай Чарли в постель и сказал, что тот должен на день остаться дома.

– Боже, нет, – сказал Чарли. – Если они смогут сделать весь номер без меня, у них появятся идеи.

На следующий день, ближе к вечеру, позвонила Сесилия Пирс и вызвала Йеля выпить кофе в кафе «У Кларка», где была масса неонового света, отчего у Йеля всегда болела голова. В голосе Сесилии слышалось такое возбуждение, что Йель по пути к кафе стал параноить: что, если тогда, почти месяц назад, Сесилия после выпитого забыла, что случилось тем вечером, и сегодня у нее вдруг всплыли воспоминания, как она предлагала Йелю кокаин и клала руку ему на колено. Возможно, эту часть она вспомнила, а вот то, как Йель признался ей в своей ориентации и оставил спать одну в номере – нет.

Он пришел на пять минут раньше, но Сесилия уже ждала его, заказав ему стакан на вынос.

– Мне не сидится, – сказала она.

Йелю хотелось побыть в тепле, но Сесилия уже застегивала пальто, направляясь к двери. Он вышел за ней на тротуар и сумел направить ее в сторону кампуса, чтобы она не двинулась к холодному озеру. Сесилия не возражала. Перчатки у нее были в тон шляпе и шарфу – мягко-кремовыми, что придавало ей хрупкий вид.

– У нас тут проблема, – сказала она. – Ты ничего еще не слышал от нашей знакомой, Норы?

– Ни слова.

– Окей. Как и я. Я, честно, надеюсь, эта затея просто развеется, – она остановилась и взглянула пустым взглядом на витрину с безголовыми манекенами. – Есть один спонсор, вообще-то, попечитель, по имени Чак Донован. Выпуск 52-го. Он ежегодно отчисляет фонду десять тысяч, а еще у него оформлен завещательный дар на два миллиона. Не самый наш большой спонсор, но он нам нужен. Мы не можем разбрасываться такими людьми.

– Конечно, – сказал Йель.

Он чувствовал, что ему выносят предупреждение, но не мог представить, за что.

– Мне нужно ввести тебя в курс дела, – сказала она. – Этот человек – и я не сочиняю – однажды пожертвовал «Стейнвей» музыкальному факультету, а затем, поругавшись с тамошним деканом, пришел в здание и открутил табличку со своим именем. Маленькой такой отверточкой.

Йель стал смеяться – против воли – и Сесилия тоже. Хотя это явно не было смешно на момент происшествия, и когда ей пришлось выслушивать этого типа по телефону.

Она пошла дальше, и Йель стал догонять ее, лавируя между студентами.

– Ну вот, – сказала она. – Мне вчера позвонил Чак Донован, и он разговаривал с Фрэнком Лернером. Фрэнк – сын Норы. Он владелец дома.

– Отец Дэбры, – сказал Йель.

– Верно. Они оба в медицинском снабжении, и я так думаю, они приятели, например, в гольф играют вместе.

– Значит, – сказал он, – Фрэнк злится на нас и сказал ему об этом?

Его кофе был слишком горячим и обжигал язык. Вкуса ужина он не почувствует.

– Ха. Да. И не только. Произнес небольшую речь. Он сказал: «Вы можете получить картины этой женщины или мой завещательный дар, одно из двух», – очевидно, он пообещал Фрэнку – он сказал что-то о «слове джентльмена» – что он положит этому конец. Может, и обсуждать-то нечего, если она больше не свяжется с нами. И даже если картины настоящие, они никак не могут стоить два миллиона, верно?

Это был риторический вопрос, но Йель вдохнул побольше холодного воздуха и сказал:

– Ну, это зависит от картин. Но если это Модильяни и Сутин, и настоящие, законченные картины, и все в хорошем состоянии, тогда существует большая вероятность, что они будут стоить больше двух миллионов.

Сесилия шла на шаг впереди, и он не видел ее лица, но услышал, как она недовольно фыркнула.

– Это не то, что я хотела от тебя услышать.

– Я не собираюсь лгать тебе.

– Вот какое дело, Йель. До этого мы просто надеялись, что нам повезет, может, пришлось бы задействовать еще одного спонсора для установления подлинности, но теперь мы выкладываем за эти картины два миллиона долларов. Мы, по сути, покупаем их за два миллиона. Когда мы даже ни в чем не уверены.

– Верно, – сказал он. – Верно. Он серьезно настроен, этот Чак? Не думаешь, что он блефует? Я просто не улавливаю. У него нет личной выгоды в этом деле, так? Он просто хочет показать свою важность?

– Он всю жизнь только этим и занимается, – сказала она. Это самый трудный спонсор из всех, с кем я работала.

– А возможно ли, – сказал Йель осторожно, – что причина его участия в делах сына Норы в том, что он знает, что картины настоящие? Если бы это были фальшивки или какая-то мазня, он бы не стал вступать в игру, только чтобы помочь своему дружку по гольфу.

– Чак Донован не эксперт по картинам, – сказала Сесилия. – Как и сын Норы, полагаю. И послушай, если бы речь шла о подтвержденном Рембрандте – это было бы другое дело. А я должна отвечать перед людьми. Ну, ты меня понимаешь.

– Да.

Солнце совсем зашло, и Йель жалел, что вышел без шапки.

– Если картины настоящие, – сказала она, – с какой стати – только без обид – она хочет отдать их нам?

– Хороший вопрос, – Йель действительно не понимал, почему Нора не хотела помочь семье или обратиться в Художественный институт. – Но давай представим, что мы посмотрим на картины и поймем, что это стоящая вещь. Возможно, намного дороже двух миллионов – и помни, что искусство имеет свойство возрастать в цене – тогда это будет стоящее дело, так?

Сесилия была не рада таким рассуждениям. Она ускорила шаг, глядя себе под ноги.

– А нельзя нам просто подождать, – сказала она, – пока не проведут проверку подлинности?

– Это может занять годы. Мы будем ждать, Нора умрет, ее сын сделает бог знает что, и мы останемся ни с чем.

– Я не твоя начальница, Йель. И технически не могу тебе указывать. Но Чак Донован осложняет жизнь многим людям, и тебе тоже может.

Между ними прошмыгнула женщина с золотистым ретривером, и собака обнюхала ногу Йеля, успев прихватить ртом край его брюк хаки, оставив влажный след. Женщина извинилась, и Йель взглянул на свои часы. Они с Чарли собирались в театр, но теперь придется поменять планы – было уже 5:05.

– Я тебя услышал, – сказал он. – И наверно, тебе еще стоит поговорить об этом с Биллом.

– О, с Биллом, – сказала она. – Билл только и знает, что задавать вопросы. Я всегда себя чувствую так, как будто я просто проблема, с которой ему приходится разбираться. Я обратилась к тебе потому, что это касается денег. И прошу тебя не подставлять меня. Окей? Мне нужно обеспечивать сына, и моя работа всегда под угрозой. В этом году особенно, по причинам, в которые я не буду вдаваться.

Что-то изменилось в ее голосе, и – было ли это осознанным продуманным манипулированием или нет – но Йель почувствовал, что она раскрывается перед ним. Что она в отчаянном положении.

– Порядок, – сказал он. – Не волнуйся. Я все понял. В конце концов, у меня есть начальник, и это Билл. Я поставлю его в известность. Если нам повезет, эти картины окажутся фальшивкой. И делу конец. Если же нет, вернемся к разговору позже.

– Я оставлю тебя здесь, мне надо купить продукты, – сказала она.

И вместо того, чтобы пожать ему руку, она стиснула его бицепс.

По пути обратно в галерею он шел навстречу ветру, который к тому же усилился. Йель наклонил голову и стал похож на разъяренного быка. Он не был уверен, что именно пообещал, да и было ли это обещанием. По большому счету, не более чем возможность дальнейшего диалога. Как это нелепо, когда тебя песочат и предостерегают насчет шкуры неубитого медведя. Он искренне сочувствовал Сесилии, но во рту у него было кисло, а кожу хлестал ветер.

У Йеля и Чарли давно лежали билеты в «Виктори-гарденс», они хотели увидеть Джулиана в «Гамлете».

– Ну, – сказал Джулиан, приглашая их, – не могу сказать, что «Виктори-гарденс» очень интересное место, но главное будет на сцене. Как-нибудь вечерком.

Постановкой занималась труппа «Дикий гвалт», они играли свои спектакли в разных театрах, в те вечера, когда там ничего не шло.

Это была последняя сценография Нико. Едва завершив наброски, он заболел, и компания воплотила его видение со всей возможной бережностью. В мир театра Нико ввел Джулиан, и он же познакомил его с труппой. Просто Нико был таким парнем, что всем хотелось что-то сделать для него. Он всегда так простодушно улыбался и выглядел таким польщенным любой услугой, которую ему оказывали.

Йель примчался домой из Эванстона и сменил свои заляпанные слаксы, но оказалось, что Чарли неожиданно расхотел идти в театр. Он лежал на кровати, уставившись в потолок.

– Видел отзыв в «Ридере»? – сказал он. – Они написали, спектакль «обескураживает».

– Это «Гамлет», – сказал Йель. – Он и должен обескураживать.

– Ты знаешь, сколько идет эта пьеса? Мы состаримся раньше, чем она кончится.

Йель сбросил шлепанцы и опять всунул ноги в туфли Нико. Они чуть растянулись, кожа как следует обхватывала его пальцы.

– О, – сказал Чарли, – кажется, звонил твой папа.

Отец всегда звонил Йелю в первых числах месяца – достаточно регулярно, чтобы Йель увидел в этом нечто механическое, пункт в его списке дел, вроде проверки батареек в датчиках дыма. Йель не видел в этом ничего обидного – просто его отец всегда мыслил так по-бухгалтерски. Но если трубку брал Чарли, Леон Тишман не просил ничего передать сыну, а только бормотал, что видимо ошибся номером. Пять лет назад, когда Йель только влюбился в Чарли и был готов трубить об этом на всю округу, он пытался сказать отцу, что нашел себе пару. Но отец в ответ произнес что-то вроде «боп-боп-боп-боп-боп», словно на линии возникли помехи, и повесил трубку.

– Да, как раз подошло время для его звонка, – сказал Йель.

– Ага, но он ничего не сказал. Как-то необычно. Только подышал мне в ухо.

– Возможно, это был твой тайный воздыхатель, – сказал Йель. – Он глубоко дышал?

Но Чарли не поддержал шутку.

– Может, это был кто-нибудь еще? – спросил он. – Потому что все же странно.

Йелю не понравилась направление мыслей Чарли. Он мог бы высказать недовольство или развеять его опасения, но он сказал:

– Нико обещал доставать нас с того света.

Чарли перевернулся, уткнувшись лицом в подушку.

– Мне правда никуда не хочется сегодня, – промямлил он.

– Ладно тебе, вставай. Давай просто высидим первую половину, чтобы ты мог сказать, что видел декорации.

– Я действительно хочу их увидеть. Я просто не хочу смотреть эту пьесу.

– Что не так? Джулиан? Я чего-то не улавливаю. Мы не можем вот так растерять друзей только потому, что у тебя очередная паранойная фаза.

– Не начинай, – сказал Чарли.

Йель хотел было ответить, что начал как раз не он, но Чарли сел на кровати и выдвинул ящик комода, чтобы достать носки.

Все роли, в том числе Офелии и Гертруды, играли исключительно мужчины – и не только Розенкранц в исполнении Джулиана явно составлял пару с Гильденстерном, но и Гамлет с Горацио. Йелю это показалось смешным, и слова «Что за мастерское творение – человек»[58] внезапно обрели новое значение, но Чарли теребил программку и не смеялся.

Декорации Нико были блеклыми и постапокалиптичными. Гамлет, очевидно, жил не в замке, а на бульваре – кругом пожарные лестницы и мусорные баки. В этом была своя странная красота, несколько в духе «Вестсайдской истории»[59]. Йель подумал, что, если бы Нико видел это, он бы захотел добавить яркости, граффити, света.

Джулиан на сцене был, как и всегда, в своей стихии. Его темные волосы сияли, словно влажная краска.

В старших классах Йелю хотелось иметь актерскую жилку. Его не прельщала судьба маргинала, но он отчаянно хотел, чтобы ему было о чем поговорить с ребятами из этого мира, без тени стеснения певшими и танцевавшими сцены из «Парней и куколок»[60] и «Камелота»[61]. Но одна мысль о том, чтобы выйти на сцену, ужасала его посильнее стигматов. Он не смог бы и рта раскрыть.

Он упомянул об этом между делом своему психоаналитику в Мичиганском университете, и тот периодически высказывал предположение, что Йель не столько гомосексуал, сколько одинокий человек.

«Возможно ли, что эта страсть возникла у вас из-за матери? – спросил он. – Из-за страстного желания соединиться с нею через театр».

И Йель отмахнулся, сказал, что дело совсем не в этом. Но с тех пор его преследовала мысль, что все может быть даже проще – возможно, у него латентный театральный ген, который внешне никак не проявился, но периодически он чувствует его внутри себя.

На середине первого действия Йель заметил Эшера Гласса двумя рядами ближе к сцене. Софиты просвечивали его уши, делая их прозрачными, так что Йель видел узор вен.

Во время антракта они нашли Эшера в фойе, у прилавка с футболками и книгами, которые продавала труппа.

– Неплохо, да? – сказал Йель.

– Господи, не знаю. Не знаю, зачем я здесь. Не могу сосредоточиться, а ты?

– Я думаю, это нормально – отпускать свой ум в свободное плавание.

Эшер оглянулся с отсутствующим видом.

– Нет, я про Тедди. Я думаю о Тедди.

Чарли спросил тонким голосом:

– Он… что – болен?

Эшер выдал странный, отрывистый смешок.

– Кто-то сломал ему нос. Вчера вечером.

– Что?

– Впечатали его лицом в асфальт. Он был в кампусе в Лойоле. Он преподает на последнем курсе, верно? И он шел после урока, и кто-то взял и… – он схватил себя за волосы и дернул вперед. – На тротуаре. Его даже не ограбили.

– Так он…

– Он в порядке. Перевязка, два шва, и синяк под глазом. Он дома, если вы… но он окей. Дело больше в самом факте. Они понятия не имеют, кто это сделал. Один человек, пять. Студенты, панки, какой-нибудь говнюк, просто шлявшийся по кампусу.

– Ты виделся с ним после этого? – спросил Чарли.

– Ну да. Да, я ходил помочь ему разобраться с копами. Вы знаете их настрой. Даже если кого-то поймают, говорят, это из-за гомофобии, говорят, ты положил им руку на штаны, да что угодно. Ты осветишь это в своей газете, так?

– В целом? – сказал Чарли. – Насилие?

– Нет, это. Ты напишешь о Тедди?

Чарли закусил губу.

– Смотря что скажет Тедди. И мой издатель.

– Ты это осветишь. Я завтра прослежу.

На этом антракт кончился.

Йель пытался смотреть спектакль, но видел, как лицо Тедди снова и снова впечатывается в асфальт, и, поскольку было множество способов проделать это, он не мог отделаться от прокручивания их всех: студенты, шедшие за ним из класса; подростки на мотоциклах, решившие сорвать злость. Тедди был таким маленьким. Йель закрыл глаза, физически выжимая из себя этот образ.

Он несколько раз взглянул на Чарли, пытаясь считать эмоции на его лице. Чарли барабанил пальцами по подлокотнику, но он так делал и в первом акте.

После спектакля Йель хотел поздравить Джулиана вместе с толпой поклонников – среди них были Эшер и несколько ребят из закусочной, где Джулиан работал, в том числе упитанный бухгалтер, его бывший – но Чарли нужно было работать.

– Можешь тут зависнуть, если хочешь, – сказал он.

Но Йель же не идиот.

Пятница была днем накануне хануки[62], поэтому, когда Йель пришел на работу и Билл Линдси ухмыльнулся ему и сказал, что его ждет сюрприз на столе, Йель с ужасом представил, что там стоит менора[63]. Билл проявлял нездоровый интерес к иудаизму, либо прикрывал таким образом свой нелепый флирт. Но вместо меноры Йель увидел на столе пухлый конверт с обратным адресом: Стерджен-Бэй, Висконсин. Он ощутил взрыв адреналина в бедрах, будто он в опасности и надо бежать наутек.

Билл за ним не проследовал, хотя мог бы с легкостью. Как мог бы и вскрыть конверт. Йель должен был признать: начальник уважал чужое право на моменты личного триумфа.

Йель еще не говорил Биллу о своем разговоре с Сесилией. Он надеялся замять эту проблему. Билл знал основные итоги их поездки на север, и знал, что Йель заинтригован этими картинами. Йель тщательно выбрал именно это слово – заинтригован, а не взволнован. Отчасти потому, что в его обязанности не входило устанавливать подлинность произведений искусства или оценивать их стоимость.

Он надорвал конверт и высыпал на стол пачку полароидов – не меньше десятка. Мешанина цветов, линий и бликов. Помимо фотографий, там было и письмо, но оно подождет. Он сел и закрыл глаза, взял наугад одно фото и поднес к окну. Это был Фудзита, точнее, мог быть Фудзита, напомнил он себе – во всяком случае, он моментально узнавался как таковой. Тем более что картина не была знакома Йелю – не копия некой известной работы. Молодая женщина в профиль, простой рисунок чернилами, отдельные детали – волосы, зеленое платье – прокрашены акварелью. Произведение очаровательно незавершенное, но при этом замысел творца полностью раскрыт. В углу виднелась подпись японскими и латинскими буквами.

– Окей, – сказал он. – Окей.

Это был один из редких случаев, когда он говорил с собой. Он покажет фотографии Биллу после обеда, но пока они были только его. Он распластал ладони на столе. Он не хотел возмещения на два миллиона долларов, не хотел никаких юридических баталий с семьей Норы, не хотел звонить Сесилии, не хотел рисковать из-за этого работой, не хотел даже сходить с ума от радости. И все же, если работы окажутся подлинными, это станет находкой всей его карьеры. В этот момент его работа выглядела воплощением того, как она представляется в самых смелых мечтах. Кем был Индиана Джонс в сравнении со средним профессором археологии, тем в этот миг был Йель среди обычных директоров по развитию скромной галереи.

Дальше пришел черед поразиться эскизам Модильяни. Пожалуй, слово «эскизы» здесь не годилось. Это были просто наброски, возможно, этюды для некой картины, возможно, как говорила Нора, рисунки, сделанные специально для оплаты работы модели. Все, по-видимому, были нарисованы синим мелком. Три из четырех имели подпись. Все ню. Если это были подлинники, если их подлинность будет доказана, они будут стоить намного больше эскизов, которые представлял себе Йель.

Он изучил еще три штриховых рисунка Фудзиты – женщину в халате, женщину с розой перед голой грудью, горку фруктов – плюс картину пустой спальни и небрежный карандашный этюд мужчины в куртке, по стилю не похожий ни на одного из тех художников, которых называла Нора. А затем Йель запустил руку в стопку и вынул восхитительно непристойного Сутина – боже, это была готовая картина, клубящаяся, вихрящаяся и дикая – так что он встал как ошпаренный и тут же сел из-за дрожи в коленях. На этой картине была, несомненно, та же женщина, что и у Фудзиты: блондинка, маленькие уши, маленькие груди, шаловливая улыбка. Предположительно, это была Нора. Хотя, стоило чуть скосить взгляд, и можно было узнать там Фиону. Он что, чокнулся? Но они действительно напоминали Фиону. А вот картины Модильяни были слишком абстрактны для Норы, сплошь жилы и заостренные овалы.

Среди этих полароидов был один, изображавший не картину, а коробку из-под обуви, полную бумаг, и, когда Йель изучил и упорядочил все остальные фотографии, он взглянул на письмо, напечатанное на бланке юридической фирмы, надеясь найти там объяснение.

Уважаемый мистер Тишман,

Поздравляю вас со всеми приближающимися праздниками! Будьте добры обратить внимание на прилагаемые к настоящему письму девятнадцать (19) полароидных фотографий, документирующих собрание Норы Маркус Лернер. Миссис Лернер хотела бы вам напомнить, что это работы следующих художников: Хаим Сутин, Амедео Модильяни, Жанна Эбютерн, Цугухару Фудзита, Жюль Паскин, Жан Метценже, Сергей Муханкин и Ранко Новак, созданные между 1910 и 1925 годами. Кроме того, на одной (1) фотографии показано собрание корреспонденции, личных фотографий и прочих памятных сувениров, полученных миссис Лернер во время ее пребывания в Париже.

Мы с миссис Лернер весьма рады вниманию галереи Бригга к настоящему собранию и с нетерпением ждем дальнейшего сотрудничества.

Йель прошел к кабинету Билла на нетвердых ногах, но того не оказалось на месте. Йель оставил записку в ящике на его двери: «У меня две новости: хорошая и плохая». Вернувшись к себе, он набросал письмо Норе – он отошлет его с разрешения Билла – выражая восторг по поводу фотографий и отмечая, что чем скорее они начнут совместную работу, тем скорее эти картины будут открыты для публики. Он добавил, что лучше всего на данный момент, если она будет вести переписку в частном порядке; он надеялся, она догадается: это значит, что ее сыну не стоит об этом говорить. Затем он позвонил Фионе и оставил сообщение.

«Ты сделала мой год, – сказал он. – Ты и твоя падкая-на-художников тетя».

Звонить Сесилии он не стал. Как она сама заметила, она ему не начальница. Когда же вернулся Билл и стал ворковать над полароидами, словно над новорожденными котятами, Йель рассказал ему о Чаке Доноване, о его угрозах и двух миллионах долларов, а также о том, как он открутил памятную табличку со «Стейнвея». Билл надул щеки, но взгляда от фотографий не отвел.