Горбун

Глава 7. Принц Гонзаго

Дворец Неверов в плане представлял букву «Н». Личные покои Гонзаго размещались в правом крыле, в его конце, в том, который за тыльным фасадом основного корпуса углублялся в сад. Их обстановка являлась самой роскошной с безукоризненным вкусом оформленной частью дворцового интерьера. Здесь находился уютный кабинет, где мы недавно оставили родственников и друзей. Кабинет с одной стороны примыкал к большой спальне, – в глубине ее имелась просторная капитальная ниша, в которой располагался изящный будуар. С противоположной стороны кабинета была другая дверь, выводившая на подмостки, образовывавшие второй ярус и позволявшие подступиться к верхним стеллажам огромной занимавшей всю остальную часть крыла библиотеки. Кроме того из спальни и из кабинета были запасные выходы в узкий коридор, шедший вдоль жилых помещений по второму этажу, а вдоль библиотеки – по первому. Спустившись по лестнице, можно было пройти к книжным полкам, находившимся внизу. Лучше этой библиотеки не было во всем Париже. Гонзаго был хорошо образован, прекрасно владел латынью, знал античных писателей Греции и Рима, если требовалось, проявлялся как искушенный теолог и тонкий знаток философских течений. Ему не было бы цены, будь он порядочным человеком. Но в том-то, увы, и беда. Его можно сравнить со сказочным принцем. Едва появившись на свет, он был уложен в золотую колыбель. К новорожденному пригласили фей. Они одарили принца всем, что можно пожелать: богатством, славой, здоровьем. Но в конце праздника явилась последняя фея, которую забыли пригласить, и в отместку она наградила новорожденного таким пороком, который свел на нет предыдущие дары.

Гонзаго был красив. Гонзаго родился в очень богатой семье, имевшей кровные узы с королевской, был наделен отвагой, которую не однажды проявлял на деле, умен и образован, мало кто так, как он, владел словом, его деятельность на дипломатическом поприще была образцом, – его речи цитировались. При дворе все были очарованы его обаянием, но… Но при всем том у него не было ни стыда ни совести. К тому же его прошлое тяготило и отравляло его настоящее. Однажды встав на преступную стезю, он уже не в состоянии был с нее свернуть. Для того, чтобы укрыть старые грехи ему приходилось впадать в новые. Угрызений совести он не испытывал потому, что не верил в Бога. Нет необходимости пояснять читателю то, что донья Круц была ему нужна лишь как инструмент, как орудие для осуществления хитроумного замысла. Он долго искал девушку подходящей наружности, и вот наконец нашел. Донья Круц лучше всех остальных отвечала его главному требованию: в ней можно было обнаружить внешнее сходство, очень отдаленное, разумеется, но достаточное, чтобы какому-нибудь одному не слишком щепетильному наблюдателю пришло на ум произнести вслух: «в ней присутствуют фамильные черты», – и дело сделано, – тогда признают и остальные.

Но произошло непредвиденное. Донья Круц, услышав легенду о том, что она дочь принцессы, наивно в нее поверила и расчувствовалась до слез. Но ее волнения все же были меньшими, чем то, которое вслед за тем испытал Гонзаго, узнав о ее подруге по имени Аврора. Принцу пришлось употребить дипломатический талант, чтобы скрыть свои переживания, и все равно в полной мере это ему не удалось. Последние слова принца все – таки донью Круц не убедили. В ней появилось сомнение. Для того чтобы сомневаться женщине не обязательно понимать. Но все – таки, что могло так встревожить этого сильного, уверенного мужчину? Она произнесла имя Аврора. Имя довольно редкое, – почему оно так странно подействовало на принца? Услышав слово «Аврора», суеверный Гонзаго подумал: «Это предзнаменование». Предзнаменование чего? Гонзаго верил в судьбу, верил в звезды, – по крайней мере, в свою звезду. Эта звезда его предостерегала: «Бойся разоблачения!» Восемнадцать лет он пытался найти пропавшую наследницу Невера. Живую или мертвую. Безрезультатно. И вот теперь, когда он решился на отчаянно рискованный шаг, звезда судьбы его останавливала. Останавливала произнесенным доньей Круц именем «Аврора».

В саду послышался шум голосов. Наверное, там не поладили занятые строительством контор рабочие. Будто из любопытства к скандалу, но на самом деле, чтобы перевести дух и справиться с волнением Гонзаго подошел к окну. Оно выходило напротив окон спальни принцессы, расположенной в левом крыле симметрично к спальне принца. Все ее окна были зашторены тяжелыми занавесками. Донья Круц тоже заинтересовалась происходившим в саду и поднялась, чтобы выглянуть в окно.

– Не подходите сюда! – остановил ее принц. – Нельзя, чтобы вас раньше времени увидели.

В саду, как муравьи, сновали люди: перетаскивали на веревках и складывали под ограду срубленные стволы, на освободившемся пространстве сколачивали из досок кабинки. Гонзаго не обращал на них внимания. Его задумчивый взгляд был устремлен на окна принцессы: «придет ли она?» – думал он.

Донья Круц недовольно опустилась на стул. «Как бы то ни было, – продолжал размышлять Гонзаго, – сегодня будет решительный бой. Во что бы то ни стало я должен узнать…»

Когда принц уже собирался вернуться к юной собеседнице, он внезапно распознал среди мельтешившихся в саду рабочих согбенную фигуру того чудака, что недавно потряс собравшуюся в главном дворцовом зале публику; – горбуна, снявшего за непомерную цену будку пса Медора. Держа под мышкой книгу, (судя по переплету, это был часослов – молитвенник), он рассеянно оглядывал верхние окна дворца. На мгновение взгляд горбуна задержался на покоях принцессы, затем опустился вниз, туда где у заднего торца левого крыла находилась приобретенная им недавно конура. В любую другую минуту Гонзаго проследил бы за странным нанимателем до конца, – в его правилах было ничего не оставлять без внимания. Если бы он еще на несколько мгновений задержался у окна, то увидел бы, как с крыльца, ведущего в покои принцессы, спустилась ее горничная, как она подошла к горбуну, как тот на ходу бросил ей несколько слов и передал молитвенник, после чего горничная вернулась в дом, а горбун исчез. Но сейчас мысли принца были заняты другим. Ему было важнее то, о чем начала говорить донья Круц.

– Слышите, как раскричались? Это новые квартиранты торопят строителей, – сказал Гонзаго, возвратясь к своему креслу. – Так о чем, бишь, мы с вами, дорогое дитя?

– Об имени, которое я буду носить.

– Ах, да. Да. Конечно же, о вашем настоящем имени «Аврора». Но мы говорили еще о чем-то другом. Эти шумливые наниматели меня отвлекли, и я запамятовал…

– Неужто, запамятовали, принц? – донья Круц лукаво улыбнулась. Гонзаго наморщил лоб, будто силясь вспомнить.

– Ах, да, верно. Вы говорили о какой-то девушке, вашей ровеснице, с которой вы подружились и которую тоже звали Аврора.

– Да, мсьё принц, она была очень хороша собой, и такая же, как я, сирота.

– Вот как? Вы с ней встретились в Мадриде?

– В Мадриде, мсьё.

– Она испанка?

– Нет, – француженка.

– Француженка? – переспросил принц, изо всех сил пытаясь показать, что эта тема ему не интересна. Он даже зевнул. Но похоже, однако, пока что он старался зря. С очаровательной физиономии доньи Круц не исчезала озорная усмешка.

– Кто же ее опекал? – словно из вежливости поддерживая беседу, продолжал принц.

– Одна пожилая женщина.

– Разумеется. Но кто платил дуэнье.

– Какой-то господин.

– Француз?

– Да, француз.

– Молодой, – старый?

– Молодой и очень красивый.

Она взглянула на Гонзаго. Тот весьма искусно второй раз изобразил зевоту.

– Но почему вы говорите со мной о вещах, которые вам неинтересны, принц? – донья Круц теперь открыто иронизировала. – Я никогда не подозревала, что вы так любопытны, монсиньор.

Гонзаго понял, что игру с доньей Круц нужно вести тоньше и осторожнее.

– Вы ошиблись, дитя мое, – я совершенно не любопытен. Меня не интересует сами по себе ни эта девушка, ни этот мужчина. Спрашиваю же со вполне определенной целью. Поверьте, есть на то основания. Кстати, как звали этого господина?

На сей раз юная красавица явно не желала отвечать.

– Я забыла, – сухо ответила она.

– Но возможно, если вы захотите вспомнить… – с улыбкой, словно играя, настаивал Гонзаго.

– А вы поднапрягите память… давайте будем вместе вспоминать… ну – с, итак…?

– Какое значение имеет для вас его имя?

– Когда вспомним, то поймете. Может быть, его звали…

– Монсиньор, – прервала его девушка, сколько бы я ни старалась, мне все равно не вспомнить.

Эти слова она произнесла с такой решимостью, что дальнейшие настаивания были бессмысленными.

– Хорошо, не будем больше об этом! – с подчеркнутой разочарованностью развел руками принц. – Очень грустно, что ваша память столь коротка. Могу, если угодно, объяснить, почему грустно. Француз, живущий в Испании, не может быть никем иным, как изгнанником. Вряд ли ему там хорошо. Если бы я знал его имя, то мог бы у моего друга регента выхлопотать для него амнистию, вернуть вместе с дочерью, или кем там она ему приходится, на родину, и вы, донья Круц, – прошу прощения Аврора, опять бы сошлись с любимой подругой. Ведь вам здесь одиноко, не так ли?

Эти слова принц произнес с такой неподдельной искренностью, что они попали в самое сердце его юной собеседницы.

– Ах! – воскликнула девушка. – До чего же я к вам несправедлива! Ведь вы такой… вы… вы – сама доброта!

– Ну, полно, полно. Я никогда не сержусь на человека, признавшего свою неправоту. Однако теперь, надеюсь, вы назовете имя?

– Ах, принц, если бы вы знали, сколько раз я сама хотела попросить вас о том, что сейчас вы предложили сами. Сколько раз! И все не решалась. Но теперь, монсиньор, нет нужды вам знать его имя, хлопотать за него перед регентом, посылать в Испанию письма… Дело в том, что я… я опять видела мою подругу.

– Давно?

– Совсем недавно?

– Где же?

– В Париже.

– Здесь? – не смог сдержать удивленного возгласа Гонзаго. Он сохранял улыбку, но заметно побледнел. Впрочем, донья Круц этого не видела. Ее недоверчивость исчезла и она без дальнейших расспросов сама начала рассказывать.

– О, Господи! Это произошло в день нашего прибытия. Когда мы проезжали арку Сент-Оноре, я заспорила с мсьё де Пейролем, требуя, чтобы тот приоткрыл штору. Но он упрямо не пожелал этого сделать, из-за чего я не смогла увидеть Пале-Рояль. Никогда ему не прощу. Совсем недалеко от того места, объезжая какой-то дворик, карета едва не задела за угол дома. Я услышала, как из его нижней комнаты доносилось чье-то пение. Такой знакомый голос, что я вздрогнула. Пейроль, пронеся надо мной руку, придерживал занавеску. В отчаянии я хлестнула по ней веером. Рука отпрянула, я приоткрыла штору и сквозь окно в нижней комнате увидела мою милую маленькую Аврору. Конечно, это была она. Нисколько не изменилась, – разве еще похорошела.

Гонзаго вынул из кармана записную книжку.

– Я закричала, как безумная, – продолжала донья Круц. – То ли испугавшись моего крика, лошади пустились вскачь, – Аврора осталась позади. Я хотела остановить, хотела выпрыгнуть на ходу, плакала и сквернословила, как только умеют сквернословить испанские гитаны. Если бы у меня было чуть побольше сил, я бы задушила вашего фактотума.

– Это произошло, вы говорите, на некой улице в окрестностях Пале-Рояля?

– Совсем близко.

– И вы смогли бы эту улицу узнать?

– Господи! Я знаю ее название, – первым делом спросила об этом у Пейроля.

– И как же?

– Улица Певчих. Что это вы там у себя пишете, принц?

Действительно, Гонзаго, обмакнув перо в стоявшую на столе хрустальную чернильницу, быстро что-то строчил в записной книжке.

– Помечаю, что нужно сделать, чтобы вы встретились с вашей подругой детства.

Донья Круц поднялась. Лицо ее раскраснелось. В глазах блестели счастливые слезы.

– Как вы добры! – повторяла она. – Как вы бесконечно добры!

Гонзаго захлопнул блокнот и убрал его в карман.

– Скоро вы в этом убедитесь в полной мере, милое дитя, – произнес он. – А сейчас нам с вами необходимо ненадолго расстаться. Вам предстоит присутствовать на одной торжественной церемонии. Не страшно, если там заметят вашу растерянность и стеснение. В подобных обстоятельствах это естественно и пойдет лишь на пользу дела. – Он поднялся с кресла и взял донью Круц за руку. – Не позднее, чем через полчаса, вы увидите свою мать.

Донья Круц прижала ладонь к сердцу:

– О, Пресвятая Дева! Что я ей скажу?

– Правду. Не скрывайте того, в какой бедности вы провели свое детство. Ничего не утаивайте. Правду, только правду, и еще раз правду.

Он отодвинул штору, за которой находился будуар.

– Пройдите сюда, – сказал он.

– Благодарю вас за все, принц! – пробормотала девушка. – Я помолюсь Господу за мою мать.

– Молитесь, донья Круц, молитесь. В вашей судьбе наступает переломная минута.

Гонзаго поцеловал ей руку, после чего она удалилась в будуар и задернула за собой штору.

Гонзаго остался один. Усевшись за стол, он облокотился и стиснул ладонями виски. Мысли, одна сменяя другую, проносились в его возбужденном мозгу.

– Дом на улице Певчих, – бормотал он. – Она там, конечно, не одна. Кто ее опекает? Неужели… Неслыханная дерзость! Впрочем, она ли это?

Он застыл, уставившись в одну точку. Потом, словно спохватившись, едва не вслух, заключил:

– Нужно немедленно это выяснить!

Он подергал за шнурок звонка, который, разветвляясь, передавал сигнал сразу в два помещения: в контору управляющего и в библиотеку. Обычно управляющий отвечал таким же звонком и быстро шел на вызов. Сейчас колокольчик молчал. Гонзаго позвонил еще раз. Опять тишина. Выйдя из спальни в узкий коридор, Гонзаго миновал кабинет, из-за закрытой двери которого неслись веселые мужские голоса, спустился по лестнице на первый этаж и прошел в библиотеку. Здесь обычно принимал распоряжения своего шефа Пейроль. В библиотеке было пусто, но на столе у двери лежал адресованный Гонзаго конверт. Он его открыл. Записка была от Пейроля. Там говорилось: «Я вернулся. У меня есть много, о чем доложить. В особнячке за церковью ЧП», – и дальше в виде постскриптума: «К принцессе приехал кардинал де Бисси. Он у нее. Веду наблюдение».

Гонзаго скомкал письмо.

«Все ее будут уговаривать, – бормотал Гонзаго, – ради вас самой, ради вашей дочери, если она жива, вам нужно прийти на семейный совет». «Но она откажется, она не придет. Ей все равно. Она, будто, мертва. Мертва. Но кто лишил ее жизни?» – побледнев и опустив глаза, вопрошал себя Гонзаго. Он помимо воли размышлял вслух.

– Некогда гордое создание! Красавица из красавиц! Нежная, как ангел! Отважная, как рыцарь. Единственная женщина, которую я смог бы полюбить, если вообще могу кого-то полюбить.

Он поежился, и на его губах появилась скептическая улыбка.

– Каждому свое! – произнес он. – В конце концов, не моя вина в том, что ради того, чтобы подняться над толпой, приходится наступать на чьи то судьбы!

Он вернулся в спальню. Его взгляд остановился на шторе, отделявшей комнату от будуара, где находилась донья Круц. Сквозь штору доносились слова молитвы.

«О чем она молится, – о том, о чем и другие. Удивительно! Все эти покинутые дети живут от рождения до последнего вздоха с одной надеждой, что их мать – принцесса! Жалкие бродяги с котомкой за плечами надеются найти своего отца – короля! Эта за шторой – очаровательна, – настоящее сокровище. Она сослужит мне важную службу, сама этого не сознавая». Из стоявшего на полке над кроватью графина с испанским красным вином он отлил в бокал и сделал глоток.

«Давай, Филипп, действуй! Настал твой час, – мысленно говорил он себе, приводя в порядок разбросанные на столе бумаги. – Выпадет ли счастливый камень? Сегодня нужно окончательно набросить покрывало на прошлое, – покончить с ним. Сегодня, или никогда! Прекрасная игра! Достойная ставка! Миллионы банкира Лоу Джона в один прекрасный день могут превратиться в сухие листья, как цехины из „Тысяча и одной ночи“; но дворец Неверов не испарится, не исчезнет. Здесь незыблемый капитал».

Затем будто осенний сырой мрак опять подернул его лицо.

«Однако, рано праздновать победу!» – думал он, заканчивая раскладывать по местам бумаги. «Если узнает регент, его месть будет беспощадна. Прошло столько времени, но он при любом случае вспоминает Филиппа де Невера, его он любил больше, чем брата. Когда он увидел облаченную в траур мою жену, вдову Невера, в его глазах появились слезы. И все – таки, как безукоризненно тогда мы все проделали! Комар носа не подточит. Девятнадцать лет, и ни у кого до сих пор не возникло подозрений против меня».

Он сделал движение, словно пытаясь рукой отогнать неприятные мысли.

«Чтобы поставить в том деле точку, нужно найти виновного и его наказать. Лишь после этого я смогу спать спокойно».

Среди лежавших на столе бумаг была одна, исписанная шифром, известным только Гонзаго и Пейролю. Там значилось: 1-е – Узнать, все еще надеется мадам Гонзаго на то, что ее дочь жива? Надеется, или нет? 2-е – узнать, находится ли у нее акт о рождении ребенка?

«Ради того, чтобы получить ответ, или хотя бы узнать, существует ли этот акт, я готов заплатить миллион ливров. Если только он существует, то рано или поздно будет у меня».

К Гонзаго опять возвращалось предвкушение успеха. «Кто знает? Ведь, матери, потерявшие детей, похожи на сирот. Так же, как те в каждом встречном норовят обнаружить своего отца или мать, так и матери в каждой девушке мерещится некогда потерянная дочь. Кто знает? Может быть, мадам Гонзаго кинется к моей маленькой гитане с распростертыми объятиями, и тогда… всеобщее ликование, благодарственные молебны, пиры и банкеты. Да здравствует наследница Неверов!»

Гонзаго улыбнулся. Когда улыбка исчезла, он продолжал:

«Через какое-то время молодая прекрасная принцесса может умереть. Их так много теперь умирает. Общий траур. Католическая панихида. Архиепископ читает отходную молитву; и огромное наследство переходит ко мне. Все по закону!»

На колокольне Сен-Маглуар пробило два пополудни. На это время было, назначено начало семейного совета.

Глава 8. Вдова Невера

Конечно, архитекторы и строители, сооружая Лотарингский дворец с прилегающим садом, предназначали его не для коммерческих целей, – однако нужно признать, что он было удачно расположен и, как никакое другое место для этого подходил. Окружавшая сад с трех сторон ограда протянулась вдоль улиц Кенкампуа, Сен Дени и Обри лё Буше. На каждой имелся свой вход в виде искусно выполненных позолоченных ворот. Роскошью отделки особенно выделялся главный вход, – тот, что открывался с улицы Кенкампуа. Развернутый с разрешения регента на территории Лотарингского дворца спекуляторский полигон был во всех отношениях удобнее для торговых операций, нежели сама улица: неухоженная, грязная, покрытая никогда не просыхавшими лужами, застроенная лачугами, где обитали представители неопределенных сословий. Сделки, производимые в этих кварталах, нередко заканчивались поножовщиной. Разумеется, на таком мрачном фоне сад Гонзаго выглядел благословенным оазисом. Новому предприятию все прочили успех, и имели на то основания.

Брат Амабль Паспуаль, недавно поведавший мэтру Кокардасу историю о горбуне, том, что при подписании сделок в качестве пюпитра предлагал за деньги свой горб, был еще не в курсе того печального факта, что предприимчивого уродца, (во избежание путаницы назовем его Эзоп I), уже более суток не было в живых. Утром прошлого дня он скоропостижно скончался от апоплексического удара. Раньше других об этом узнал некто по имени Грюэль, бывший гвардейский солдат по прозвищу Кит. Он пытался занять освободившееся после смерти Эзопа I место. Но Кит был без малого семи футов ростом, то есть гигант. Сколько он не наклонялся, все равно «столик» получался слишком высоким и неудобным. Кит, однако, не унывал и во всеуслышание заявил, что проглотит любого Иону, который отважиться перебежать ему дорогу. Сия угроза, конечно, удерживала многих горбунов от попыток счастья на этом необычном поприще. Кит был силен и огромен, он проглотил бы их всех одного за другим. Это был не какой-нибудь шкодливый уличный сорванец, который, стащив в лавке булку, мог целый день быть сытым. Чтобы поддержать силы Киту требовалось в течение дня не меньше 6–8 бутылок вина. Вино же в 1717 году ценилось недешево, – потому ему приходилось нелегко.