Поющий пёс Глен
Сзади снова появился молодой хозяин. Боковым зрением Максим ощутил, что тот рассматривает приспособленный им вентилятор и очень доволен таким развитием событий. Так он постоял и понаблюдал, и вдруг исчез на полчаса. Молодой хозяин снова объявился, деловой и сияющий, со вторым вентилятором, идентичным первому. Он тут же воткнул сдуватель в розетку, а старый отнес на место. Мальчишка постоял немного, удовлетворенно наблюдая новый технологический прорыв, и вдруг заметил, что старый “dishwasher is bitterly defiant” (Старый посудомойщик зверски упрям). Все-таки он идиот, этот русский! И физиономия молодого хозяина перекосилась сызнова. Он опять вспомнил обезьяну, и что мать Максима была женщиной (видимо это было стандартно). Но, Макс уже понимал, что, если у хозяина перекашивается физиономия и он ничего с этим не может сделать, имеется какая-то причина. И опять протянул ладонь к лицу молодого хозяина со словами “what else?” (Что еще?)
На этот раз сын хозяйки не мог понять, как можно быть таким идиотом, который, перед тем, как сполоснуть тарелку струей холодной воды, намыливал ее мылом, на что терял время и хозяйскую воду, которая стоит денег и немалых. “Ну, прости, – думал Макс, – что мыть посуду можно без мыла, моя мать мне действительно не говорила”. Еще Максим почувствовал, что у него сильно повысилось давление, и продолжает двигаться вверх, но выбора в тематике у него не было. Он продолжал делать, что ему велят. Темп нарастал. Быстро наполнялась бочка с объедками и он тянул бочку на улицу под почти истерические вопли хозяйкиного сына: – Faster! Faster! Максим пока еще переводил в уме каждое слово, но тут вдруг неожиданно почувствовал, что переводит почему-то на немецкий: – Schneller! Schneller!..
На улице было слякотно и с морозцем, но бежать назад было легче – бочка была пустой. По возвращении к посудомойке Макс снова застал там хозяйкиного сына. И было непонятно, почему бы сыну самому не побыть посудомойщиком, вместо Макса. Ну, допустим, он тренирует Макса – тогда это оправдано. Но если Макс взят лишь на сегодня… не логично. И тут Максим, ничего хорошего не ожидавший от хозяйкиного сына, увидел, как тот, взглянув на часы, сказал смягчившимся голосом – иди обедать, прошло пять часов. Максим, привыкший недоедать, пропустил мимо ушей по поводу обеда, но впал в состояние восхищения собой – он бы никогда не поверил, что сможет выдержать пять часов в аду. Потом, до него дошло про обед и он спросил: – куда? – Парень показал на стол возле плиты за которой орудовал повар – тоже грек, как и хозяйка.
Повар изобразил юмор на лице, подобно тому, как это делала хозяйка, взял тарелку из посудомойки, извлек откуда-то куриную, полностью обглоданную куриную ножку, положил на тарелку и протянул Максу. Макс лишь на мгновение глянул на “блюдо” и тут же перевел взгляд на глаза повара. Максим знал, что хорошо владеет своим лицом, и что его губы очень выразительные, но сейчас их выражение было неподвластно Максу. Еще перед тем, как Макс отодвинул тарелку левым мизинцем, он заметил, что повар резко побледнел, а потом принялся повторять: – joke, it is just a joke, it is just a joke… (это просто шутка, это шутка, это шутка) накладывая на новую тарелку две только что зажаренные куриные ножки поверху пахучей картошки…
В этот самый момент Максим думал, что друзья, которые приютили его, имеют 4 детей, которые недоедают, потому что они только 2 года в Америке, и Максиму следовало бы принести в дом хоть какие-то деньги. Он знал, что эти милые друзья никогда его не попрекнут, за то, что он ничего не приносит. Максим просто любил этих друзей и их детей… А может быть, чувства были совсем иные, потому что перед глазами встала Серафима из Бега, что по Булгакову, как раз перед своим походом на Перу в Константинополе?
И все же повару, наверное, повезло. Макс принялся обедать и уже жуя продолжал думать о повaре… —эта шутка… его так научили, да и только, кажется тот даже не пытался никого унижать, похоже, он просто не умел шутить иначе.
На обед отводилось 10 минут. Работа закрутилась опять, часа два хозяйкин сын вообще отсутствовал, казалось, кровяное давление замерло на какой-то высокой отметке. Снова объедки, пластиковые ложки, струя прохладной воды, сушка, и опять объедки. И только Максима начало посещать ощущение стабилизации на границе физического обморока, как вдруг, неожиданно, в кухню ворвалась толпа – хозяйкин сукин сын, сама хозяйка и неизвестный старик, очень похожий на обоих. В руках у старика была одноразовая пластиковая вилка, которую он, казалось, пытался вонзить в нос Максиму. Все трое что-то орали. Вилку Максим отвел мизинцем левой руки, старик побледнел, как давеча повар. Но работу Макс потерял! Это он понял на интуитивном уровне, еще не разобравшись, что именно не так… Не так оказалось – одноразовые вилки-ложки, их предполагалось мыть! И подавать клиентам опять. Максим, напичканный свободомыслящими советскими газетами времен перестройки, считал как раз, что такое делают только в советских столовках…
Красивая хозяйка – мать сукина сына, остановила уходящего Макса, дала ему подписать бумагу и протянула 27 долларов. Он отработал 9 часов! Он шел к выходу. Ресторан был пуст, в зале сидели давешние официантки. Одна даже дружелюбно помахала рукой. Уже на улице Макс догадался, что он не потерял работу, потому что ее и не находил. Просто ресторан был уже закрыт. На улице моросил дождь вперемешку со снегом. Так и не удалось высохнуть, рубашка и тело были мокрыми…
Милые друзья ждали его с ужином и горячим чаем, тепло разливалось по телу и душе. Как оказалось, пока Максим шел домой, звонила хозяйка ресторана “Coffee Forest” – она хотела Макса на завтра опять – то ли он ее устроил, то ли больше никого не нашлось. Максим уже начал прихлебывать крепкий чай, как вдруг ощутил боковым зрением, что его друзья чего-то от него ждут. Было какое-то напряжение. “Взгляни почту” – тихо и осторожно сказал друг. Максим обычно оставлял на после ужина то, что на английском. Но, он перевел глаза с конверта на друзей и увидел в их глазах нечто прежде незнакомое. Некое настойчивое ожидание… и Макс распечатал конверт …
Это был оффер (предложение работы)… Две недели назад он ездил в столицу на интервью и провалил его, несомненно – с ним нельзя было говорить, потому что они хотели говорить на Английском. Но они дали ему письменный часовой тест. Максим написал его на 100%. И вот теперь выяснилось – они решили дать ему работу. Фирма приносила свои извинения, что не может в настоящее время предложить больше двадцати долларов в час – в связи с языковыми проблемами, но со временем… Лед тронулся!
Глава 4. Максим в полузаконе (рассказанная Максимом)
Пришли друзья друзей. До сих пор я о них только слышал, а теперь увидел – молодая пара, счастливые и красивые. Мои друзья звонили им час назад. “…только водки не надо, Максим привез Столичную из Одессы”. Стол был весь завален закусками. Ничего подобного я прежде не видел – красота! Поводом был мой оффер.
Что-то я не чувствовал себя именинником, возраст что ли? Нет, конечно – все еще за океаном. Говорили же КГБ-шники на допросе – у тебя есть выбор. Или вы с женой перестанете распространять, или оба пойдете в лагеря, а вашего… КГБ-шник взглянул в шпаргалку… Пашеньку… ваш ребенок не увидит вас обоих в ближайшие 5 лет. Мы, единогласно выбрали Пашеньку. Так мне тогда казалось. Лагеря мы избежали. А Пашеньку я не вижу уже больше года. Сколько еще? Год… или те же 5?.. Виктору в КГБ задали тот же вопрос. У него было трое. Он выбрал лагерь. Лишь теперь их семья в Германии. Те же 5 лет! Но – после лагеря… У коммунистов были пятилетки… Здесь открывают бизнесы. Говорят, они начинают работать не раньше, чем через 5 лет… Что-то меня не радует эта цифра, ее видимо спустили очень свысока…
Вдруг гостей и хозяев что-то заинтересовало. Обычно, когда пьют, говорят в основном о себе, а тут стали говорить обо мне. Я прислушался, все обсуждают бутылку столичной, что я привез год назад… Внутри оказалась чистая вода – то ли спирт испарился, то ли его никогда там не было. Друг друзей уже приготовился ехать в ближайший супермаркет. Я полез в карман за двадцатью семью долларами… Все засмеялись, похоже, они уже знали о моем вчерашнем “заработке”. Друг друзей сказал, что двадцать семь долларов мне завтра понадобятся на автобус и все же смотался в супермаркет, так что через 15 минут водки на столе было достаточно… За столом выяснилось, что друг друзей тоже учился у Берты Иосифовны в той же школе, что и я.
– А почему она тебя доставала? Ты же нетипичный.
– Так сложилось, она знала мою мать. Мама была типичной, так что Берта Иосифовна чувствовала, что мне понадобится именно английский. Но мне было 12, и я ничего тогда не знал.
– Ну, английский мы все получили, спасибо ей.
– Знаешь, получает берущий, я не получил.
– Это как?
– По глупости, наверное. Она мне говорила, что мне этот английский точно нужен. Знаешь, может она говорила это всем, но я был уверен, что она обращается непосредственно ко мне. Понимаешь, я не мог понять ни английского – кажется, я искал в нем логику, – ни почему он мне понадобится. Я ощущал это как какое-то навязывание… Я не знаю… У старушки были выразительные глаза, необыкновенно красивые серые глаза, такие, что на лице вроде не было морщин, ну я их не видел. Я никогда не соскальзывал с этих глаз даже на окружающее лицо. У меня до сих пор осталась память об этом ощущении… Можно сказать, что моя душа получала указания напрямую… – ну о том, что я должен учить английский. Но, я даже не понимал, как это можно, если я не врубался в логику предмета. Не знаю, видимо, я искал логику в протоколе перевода и не смог сформулировать, что язык – не математика… Понимаешь, с другой стороны я не мог ослушаться этих глаз… и не мог подчиниться… Мои родители поняли, что это – конфликт, и очень жаль, но меня перевели на немецкий, в соседний класс и… В последующие годы никто ко мне не приставал, что без немецкого я никак не обойдусь…
– Короче, ты приехал без английского?
– Ну, не совсем, я знал слов пятьдесят на момент перелета.
– Ты имеешь в виду 1, 2, 3 и т. д.?
– Примерно!
– Так ты даже не ходил в ОВИР?
– Я даже не писал заявления на выезд в государство Израиль на постоянное место жительства, хотя уже знал, что подлежу…
– Ты отлично звучишь, у тебя лишь слабый акцент, правда, и словарный запас у тебя тоже слабый…
–Акцент постепенно уйдет, у меня не будет акцента. Впрочем, это не важно.
– Нет, это очень важно, здесь за все надо платить, за то что нет акцента – тоже, – сказал друг друзей задумчиво, грустно и без назидания…
Глава 5. Четыре года спустя. Високосный зверь
Художник создает образ, извлекает из мозга и из сердца все дарованные и приобретенные эмоции, компилирует их, декомпилирует снова, добавляя краски из души и тестирует созданный образ снова, пока еще упрятанный в воображении и видимый лишь автору. Он закодирован в этюдах, разбросанных по мастерской и никому ничего не говорящих, кроме самого автора, потому что образы на этюдах и картонках открываются с помощью password-да, все еще с неким страхом, припрятанным в душе. А душа, не останавливаясь, тестирует весь этот материал, пытаясь ответить на страшный вопрос – интересно ли это кому еще кроме автора?
В зале ожидания Сан-Франциского аэропорта, перед закатом, солнце зверски пробивает свои лучи сквозь стекла аэровокзала. Взглянешь на окно, и кажется, что сейчас выжжет сетчатку глаз, силуэты людей в контражуре становятся манекенами и не отличишь ортодоксального иудея от консервативного евангелиста. Даже мусульманка в парандже похожа на бородатого старика-сикха в чалме. Не образы, а плоские муляжи. Лишь солнцу ясно, кто вокруг кого вертится. И вдруг на одной из скамеек, чуть подальше от стекол аэропорта, в глубине зала, поближе к выходу прибывающих международных пассажиров… среди икс-лучей обесцвечивающих все… все ли?.. что это?
Пшеничная голова красавицы, сидящей на скамейке в одиночестве и глядящей в сторону взлетных площадок и солнца, почти готового уйти за горизонт. Попав на прекрасную головку, луч подсветил ее, да так причудливо, что превратил во вторичный источник света, не обезличив формы вовсе, как сделал это со всеми другими объектами. Несколько фотографов-любителей тут же, как по команде защелкали своими камерами и отошли в сторону, на их месте тут же появлялись другие. Это был подаренный сверху образ. Не нужно искать натурщицу, ставить освещение и извлекать из головы опыт и эмоции – бери даром. Вот он шедевр. И нет проблемы с авторскими правами – автор – Создатель в эти игры не играет!
Но, ситуация оказалась еще забавней. Показав изображение, автор принялся за “The clip”. Эта блондинка, на которую было трудно не засмотреться, в особенности привлекала проходящих, очень деловых и куда-то летевших мужчин. И они, которым было не до фотоаппарата, завидев эту восхитительную, волшебно посаженную головку с волосами цвета восходящего над океаном солнца, грациозно и искусно причесанную… модель!.. даже если подруга вышагивает рядом и почему-то, наоборот, не может эту же грацию не проигнорировать. А мужчины продолжали вертеть головами. Они уходили дальше и теперь, вот-вот, покажется профиль красавицы и профиль появляется… и тут все открывается – это афганская борзая. Афганская борзая… все это не менее красиво, но очень неожиданно… все равно, что опрокинул полную рюмку водки, а это оказалась чистая вода, что так же вкусно, но не совпадает с ожидаемым… вкус – это послевкусие и предвкусие когда они вместе… И, мужчина принимается хохотать. А идущая рядом с ним женщина перестает коситься на своего напарника и тоже смеется. И они проходят, и появляется другая пара и ситуация повторяется. И снова, как и с предыдущей парой, наступает мир и гармония…
Пес сидел один на скамейке для пассажиров, никто не решался подсесть, хотя зал был перегружен, и свободных мест не было. Вид у сидящего был очень заинтересованный, но чем именно, никто не мог угадать. И хотя на сидящем афгане не было намордника, снующая взад-вперед администрация аэропорта внимания на это не обращала. А вообще-то это было незаконно – без намордника, и долго такое продолжаться не могло, тем более – рейс был из России. Так, среди ожидающих быстро нашлась старушка типа известной Шапокляк, которая и привела к полупустой скамье представительницу аэропорта.
Шапокляк еще не успела выучить английский, но уже была напихана чувством гражданского долга. Она тыкала пальцем на незаконного афгана и пыталась говорить по-русски с английским акцентом. Представительница по длинному тонкому шнуру поводка проследила, к кому именно собака имела отношение. Другой конец поводка был в руках у женщины средних лет с большими испуганными глазами. Ее, видимо, не встретили, и она с беспокойством поглядывала в ту сторону, откуда должны были прибыть встречающие… Подойти к женщине представительница, видимо, не решалась, она лишь пару раз произнесла дежурное “mam”, но красивая женщина с собакой не успела догадаться, что она “mam”, тем более, что в этот же момент она заметила в проходе мужчину, который бежал напрямик к ней. Он подбежал прямо к женщине с явным намерением ее обнять, хорошо обнять, как будто они очень уж давно не виделись, и, кажется, женщина была тоже готова обнять мужчину, но ничего этого не произошло. А произошло пугающее: светло-рыжый афганец, только что спокойно сидевший в отдалении на длинном тонком поводке, прыгнул на мужчину, целясь в руку, которой тот пытался прикоснуться к женщине, чтобы ее обнять, и почти достиг цели, но недопрыгнул… Все присутствующие ахнули, даже Шапокляк… Пес припал к земле передними лапами… и замер. Представительница могла бы поклясться, что, в этот момент афгану что-то почудилось… Он раздул ноздри… Казалось, пес что-то анализировал, и это не позволило ему довести до конца начатое дело. Шокированный мужчина, весь как-то побелевший, повернулся к женщине… за разгадкой. Женщина, наоборот, встретила этот эпизод со смешанными чувствами неодобрения и удовлетворения, трудно было сказать в каких пропорциях “одним словом с улыбкой и в слезах”. Все было ясно одной Шапокляке, которая, с коммунистической настойчивостью, усилив английский акцент продолжала требовать намордника для афгана, для пущей наглядности прикладывая скрещенные ладони с растопыренными пальцами к своему собственному рту. Но, как это часто бывает, справедливость не успела восторжествовать в связи с недостатком времени…
Уже начали выдавать чемоданы и, через десять минут по дороге из Сан-Франциско на юг двигалась Тойота Кэмри, которую вел Макс, а на заднем сидении – давешняя “красивая женщина”.
С того момента, когда в холодильнике друзей нашли водку, обернувшуюся водой, прошло ровно четыре года. В этот високосный день из Сан-Францисского аэропорта Максим вез домой жену Машу, которую не видел пять лет, а она везла огромного пса афгана, которого Макс не видел никогда, и, если честно, видеть не хотел.
Максим вел машину на такой скорости, когда все время нужно было поглядывать в зеркало заднего вида, не мелькает ли там полицейский патруль. Это было особенно неудобно, потому что зеркало заднего вида Макс умышленно перекосил так, чтобы видеть в основном Машино лицо, так что полицейскому досталась только узкая и слегка скошенная полоска сверху. Собака вовсе ушла за кадр. Может потому, что не удалось ее поцеловать, или еще что, но Максиму казалось, что эта женщина красивая, но пока чужая. Почти такая же чужая, как красавица на фотографии с которой ты даже не знаком. Максиму казалось, что женщина в зеркале – персонаж из их истории, a вовсе не жена, не Маша.
– Пса зовут Глен, – произнесла Маша и повторила, – Глен, – чтобы муж запомнил. И тут-то Макс сразу вспомнил, что Маша всегда повторяла, что бы не говорила. – Точно, – вспомнил Максим. Она даже нашла этому объяснение – потому что у Макса плохая память. Пока Макс все это вспоминал, Маша видимо решила, что он уже запомнил, как зовут афгана, и продолжила: – Глену вкололи снотворное, но его снотворное не берет, если он не хочет. Так что в самолете Глен боролся с обидой, что ему что-то вкололи и загнали в клетку, а маму не загнали и он не мог ее защищать, потому что она куда-то делась. И только теперь он может маму защищать, потому что они в одном салоне…
Маша только собиралась пойти по второму кругу с этими же объяснениями, как заснула. Точно, вспомнил Максим. Она ведь и прежде никогда не могла уснуть в самолёте, даже если принимала таблетку. Одним словом, пока Глен не спал в клетке, Маша тоже не спала… в салоне самолета Москва-Сан-Франциско и… Максиму стало ее жалко. Макс говорил теперь сам с собой, но, почему-то предполагая, что она слушает. Он не хотел об этом говорить по телефону через океан, но был убежден, что это самое важное. Что первое, о чем она его спросит, будет это:
– Почему? Нас же по-настоящему преследовали, ты же им показал все документы, других же на самом деле не преследовали! Почему же мы не виделись пять лет?
Максим отвечал, теперь от своего имени. Он отвечал, что и сам долго не мог понять. Что те протоколы допросов в КГБ, что ты мне переправила… я их показал не одному лоеру. Они мне говорили одно и то же – нет, за это сейчас убежище не дают. Помнишь, что там было – исторические книги, слежки за нами, разного рода несправедливость. Ну, что я тебе говорю – это то, что было. Понимаешь, к тому времени Штаты уже дали убежище миллиону Советских людей. Появился специальный язык – тоже лоеры изобрели, как-то: допросы в темных подвалах, избиение железными прутьями, и другими тяжестями, неважно чем, но впрямую угрожающими их жизни. Я говорил – не было в 80-х годах железных прутьев. Один лоер мне показал на шкаф с делами и многозначительно добавил – теперь были… История лгала уже не в первый раз. Правда – это не то, что было на самом деле. Пока я был здесь, там на родине убили двух моих талантливых подчиненных, а ты мне написала, что наш Пашенька тоже в опасности и в какой-то момент я что-то понял… я понял, что правда – это категория, которая живет в человеке, на которого еще не нажали. Когда те, кого любит человек – в безопасности. Если же в опасности… может быть, нет такой моральной категории, может не быть…
– Почему же? Нас же по-настоящему преследовали, других же на самом деле не преследовали! Почему же мы не виделись пять лет? – переспросила она…
– Я еще не могу ответить, мне пяти лет мало чтобы понять. Я думаю, проблемы были не только у нас, но и у них – у Штатов. Просто они пытались решить свои и выдать их за решение наших, это называется ostensibility. Я думаю, что это добрая страна… но, чтобы решить свои проблемы она пойдет на все, так что добрая – очень условная штука… Ну, теперь мы подумаем вместе.
В этот момент Максу одновременно попался на глаза спидометр, на нем было 90, и открытые глаза жены – она не спала, неизвестно, как долго. Макс убрал ногу с акселератора и замолчал… Жена вступила с того же места на котором заснула:
– Глен родился в день, когда ты перелетал через Атлантику пять лет назад… Ты знаешь, когда мы летели над океаном, я думала о том, что 5 лет назад ты так же перелетал… а знаешь, Глен летел в багажном отделении, в клетке. Ему ведь тоже пять лет. А в Одессе он нас на самом деле защищал. И его все боялись. Он, знал, что его боятся, знал и очень гордился. Ему вкололи укол, чтобы он легче перенес полет, но он чувствовал унижение…
– Откуда ты знаешь?
– Я чувствую… Вокруг не было меня, не было Паши, а вместо нас – чемоданы и ящики… Когда ему вкололи снотворное, он начал бороться со сном. Как он мог уснуть? Кто тогда защитит меня?! Меня даже не засунули в клетку, представь его ужас…
– Все же, откуда ты это знаешь?
– Знаю, просто у Глена такой афганский характер. Его никогда не берет снотворное, его вообще нельзя принудить… ты еще узнаешь…
В зеркале заднего вида появились еще два заинтересованных глаза…
Глава 6. Азбука
В отдельных еврейских семьях ребенок лишен музыкального слуха. Каждая такая семья несчастлива по-своему. В остальных у ребенка слух, хоть какой-то есть. И тогда счастье семьи, что касается ребенка, развивается стандартно. Его учат на скрипке. Но у скрипки, в свою очередь, есть особенности, поэтому каждая счастливая семья все же отличается одна от другой. Ну что тут поделаешь? Нельзя ведь быть счастливыми одинаково, когда отнимаешь детство у своего же ребенка. Толстой универсален, но он просто не рассматривал еврейские семьи… Для того, чтобы ребенок мог выжать из скрипки первый звук, не вызывающий шока у родителей, должно пройти хорошо около года. Если родители рассчитывают, чтобы дитя в будущем выросло в скрипача-солиста, они должны отдать свое чадо на скрипочку как можно раньше, иногда до 4 лет. Зачем? Страх начинает развиваться у человека с рождения. Но выражение “победить страх” имеет смысл, пока человеку еще нет шести, а если больше, то победить страх нельзя. Страх чего? А того, что можно сбиться во время исполнения – главный страх любого скрипача. Но, откуда в еврейских семьях об этом знают? Традиция, как говорил Шолом Алейхем! – 4-х летний ребенок, с другой стороны, в том виде, как его создал Бог, не способен выстоять полчаса-час со скрипкой и просто прижимать ее подбородком к ключице! Традиция говорит – надо его бить! Пороли всех великих скрипачей! Так что это правда, что евреи пьют кровь младенцев. Во всяком случае, еврейских. А что касается христианских – то это тоже правда, но это лишь на уровне “collateral damage” (побочного ущерба), но об этом отдельно…
Русские семьи, которые отдавали детей учиться играть на скрипке, это, как правило, очень уж интеллигентные семьи, где на играющего ребенка глядят, как на личность, где играющим ребенком гордятся и дорожат, и присматриваются, чтобы он не переутомлялся, и даже идут на риск, что об их ребенке соседи подумают – уж не еврей ли он? И, по большому счету, может они, то есть, соседи, правы? Ведь признак сильный! Ведь, по существу, Бог нашел Авраама потому, что на то давнее (ветхое) время, по-видимому, больше не с кем было договариваться, а было уже пора… И уж стараются, чтобы это не вредило здоровью, и уж здесь не принято поддаваться на пропаганду, что ребенка следует отдавать на скрипочку хорошо до пяти лет от роду, и они правы, но… тогда скрипач появиться не может – русских скрипачей нет. И когда в этом убеждаешься, бессмысленно искать тех давних соседей и говорить – вот видишь – не еврей. Они далеко или, если и близко, скажут – как не еврей? – ведь лауреат… Лауреаты есть, но это продукт «affirmative action», как говорят в Америке, только наоборот.
Короче, сын Максима был продуктом этих двух культур или результатом их разногласий, которые были абсолютно непримиримыми. Говорят, бывает, что одна сторона главенствует, тогда лучше, и способный сын имеет “two choices – to be or not to bе”. Но, ни Макс, ни жена Маша, уступать не собирались ни в чем, и, как следствие, сын Маши и Макса в 11 лет умел бегло играть одну гамму и одно трезвучие и, однажды, когда папа был в командировке, Паша нажал на маму и… бросил скрипку. Его учительница говорила, что он необыкновенно талантлив и на занятия не приходила без конфет специально для Паши. Но… футляр скрипки лег на шкаф и никогда больше не открывался. Скрипка была снята лишь однажды во время обыска в семье Пашиных родителей, но это другая история. Впрочем, хоть кусочек: