Любовь и оружие

Глава III. Власяница и шутовской колпак

Шут и монах поспорили, и предметом разногласий, к стыду монаха и славе шута, была женщина. И монах, проиграв шуту в словесном споре, толстый и бесформенный, стащил с ноги сандалию, чтобы огреть ею шута. А тот, худой, костлявый, да еще и трусишка, постыдно бежал с поля боя, петляя меж деревьев.

Как и всякий дурак, он на бегу оглядывался, дабы убедиться, что святой отец не настигает его. Поэтому он не увидел лежащего на земле человека и пробежал бы мимо, если бы не споткнулся о тело и не грохнулся оземь. звеня пришитыми к капюшону колокольцами.

Со стоном сел, услышав ругательства того, в чей бок уткнулись его ноги. Мужчины изумленно уставились друг на друга. Одного переполняла злость, второго – испуг.

– С добрым пробуждением вас, благородный господин, – первым подал голос шут, полагая, что вежливость в данной ситуации – лучший союзник. Ярость благородного господина тем временем угасла, и он уже с интересом разглядывал сидящую перед ним довольно-таки странную личность.

Маленького роста, с горбом на спине, миниатюрными руками и ногами, в камзоле, рейтузах, наполовину черных, наполовину алых, с уродливой физиономией, обтянутой капюшоном, с которого на плечи ниспадала пестрая пелерина, также унизанная серебряными колокольчиками, сверкающими в лучах солнца и дребезжащими при малейшем движении… Из-под выступающих надбровий смотрели блестящие глаза, посаженные широко, словно у совы, а широкий рот постоянно кривился в усмешке.

– Будьте прокляты и ты сам, и те, кто тебя послал, – услышал шут в ответ, но в голосе говорившего уже не слышалось злобы. Он рассмеялся, увидев, как лицо уродца исказилось в непритворном страхе.

– Смиренно приношу свои извинения, ваше сиятельство, – залебезил шут, опасаясь получить еще пару оплеух. – За мной гнались…

– Гнались? – сразу обеспокоился его собеседник. – И кто же?

– Сам дьявол в образе и подобии доминиканского монаха.

– Да ты смеешься надо мной? – вскипел незнакомец.

– Смеюсь? Если б вы получили сандалией меж лопаток, как я, то у вас сразу бы отпала всякая охота смеяться.

– Тогда ответь на простой вопрос, если для этого у тебя достанет ума. Монах где-то поблизости?

– Да, шныряет меж кустов. Он слишком толст, чтобы бегать, а иначе примчался бы за мной следом, как исчадие ада.

– Так приведи его сюда, – последовал короткий приказ.

– О Боже! – в ужасе вскричал шут. – Я не посмею приблизиться к нему, пока он не остынет от ярости! Если, конечно, вы не избавите меня от горба и не подкупите наследством святого Петра.

Незнакомец отвернулся от него и позвал громко:

– Фанфулла! Эй, Фанфулла!

– Я здесь, мой господин, – донеслось справа, из-за кустов, и тотчас же спавший там юноша поднялся на ноги, удивленно уставившись на шута, ответившего ему таким же взглядом. Конечно, наряд Фанфуллы в немалой степени пострадал как в бою, так и от проведенной в лесу ночи, но шут отметил и отменный бархат камзола, и украшенную драгоценной цепочкой шапочку. Не ускользнуло от его внимания и почтение, с которым этот богато одетый дворянин обращается к разбуженному им мужчине. Тот все еще сидел на земле, бережно поддерживая левую руку. Волосы его были забраны в золотую сеточку. Простой люд таких не носил. Маленькие глазки всмотрелись в лицо сидящего, широко раскрылись: шут-таки его узнал.

– Господин мой, граф Акуильский! – пробормотал он.

Но не успел он вымолвить последнее слово, как сильная рука ухватила его за плечо, а над головой сверкнул кинжал Фанфуллы.

– Клянись на кресте, что никому не скажешь о пребывании здесь его светлости, а не то этот кинжал пронзит твое сердце.

– Клянусь! Клянусь! – торопливо выкрикнул бедолага.

– А теперь приведи монаха, добрый шут, – вновь попросил граф и улыбнулся. – Нас тебе бояться нечего.

А когда шут оставил их, повернулся к дельи Арчипрети.

– Фанфулла, ты слишком осторожничаешь. Что произойдет, если меня и узнают?

– Я бы не хотел, чтобы это произошло в столь опасной близости от Сан-Анджело. Мы шестеро, собравшиеся прошлой ночью, обречены. Во всяком случае, те, кто еще жив. Для меня и да Лоди, если он не попал в лапы Мазуччо, спасение лишь в бегстве. Я не смогу ступить ногой на территорию Баббьяно, пока у власти Джан-Мария, если только мне не надоела жизнь. Что же касается вас… седьмого… Вы слышали, что да Лоди поклялся держать это по-прежнему в секрете. Однако, если его высочество узнает о вашем присутствии в здешних краях и в моей компании, у него могут зародиться подозрения, которые подскажут ему истину.

– Ага! И что тогда?

– Тогда? – в глазах Фанфуллы отразилось изумление. Ему-то казалось, что ответ предельно ясен. – Тогда обратятся в прах наши надежды… надежды всех достойных людей Баббьяно. Но вот наш приятель-шут ведет за собой почтенного монаха.

Фра Доминико, которого нарекли этим именем в честь святого покровителя ордена, с важным видом подошел к Фанфулле и поклонился, выставив на обозрение желтую тонзуру.

– Вы можете врачевать? – осведомился Фанфулла.

– Имею некоторый опыт, ваше сиятельство.

– Тогда осмотрите раны этого господина.

– О? Бог мой! Вы, значит, ранены?

Он повернулся к графу, который, предупреждая новые вопросы, обнажил левое плечо.

– Рана одна, святой отец.

Толстый монах начал было опускаться на колени, чтобы получше осмотреть рану, но Франческо, поняв, каких усилий требует от толстяка это телодвижение, поднялся сам.

– Рана не так уж тяжела, чтобы я не мог стоять.

После осмотра монах признал, что опасности для жизни нет, но рана будет довольно долго досаждать доброму господину. На просьбу перевязать его фра Доминико развел руками – под рукой не было ни целебной мази, ни белой материи. Но Фанфулла заявил, что все необходимое они могут получить в монастыре в Аскуаспарте, и предложил сопроводить его туда и обратно.

На том и порешили. Монах и Фанфулла отправились в путь, оставив графа в компании шута, усевшегося на землю по-турецки.

– Кто твой господин, шут? – поинтересовался граф.

– Есть, конечно, человек, который кормит и одевает меня, но истинный мой господин – дурость.

– А зачем же этот человек дает тебе еду и одежду?

– Я притворяюсь большим дураком, чем он сам, и по сравнению со мной он кажется себе мудрым, что льстит его самолюбию. Опять же, я куда уродливее, чем он, а посему он мнит себя эталоном красоты.

– Глупо, не правда ли? – улыбнулся граф.

– Да уж не глупее того, что граф Акуильский лежит на земле с раной в плече и беседует с дураком.

Улыбка Франческо стала шире.

– Благодари бога, что Фанфулла ушел, а не то эти слова стали бы для тебя последними. Ибо приятная наружность Фанфуллы обманчива – в душе он кровожадное чудовище. Со мной же все иначе. По натуре я человек очень мягкий, как ты, должно быть, слышал, добрый шут. Но постарайся поскорей забыть мое имя и нашу встречу, если не хочешь прямиком отправиться в ад, ибо в раю шуты не требуются.

– Мой господин, простите меня. Я буду повиноваться вам во всем.

Но тут из-за кустов до них донесся женский голос, звонкий и мелодичный.

– Пеппино! Пеппино!

Шут вскочил.

– Меня зовет госпожа.

– Значит, госпожа у тебя все-таки есть, хотя господин твой – дурость, – рассмеялся граф. – Хотел бы я лицезреть ту даму, которой ты имеешь честь принадлежать, мессер Пеппино.

– Для того чтобы лицезреть ее, вам достаточно повернуть голову, – прошептал Пеппино.

Неторопливо, с улыбкой, в которой сквозило пренебрежение, граф Акуильский взглянул в направлении, указанном шутом. И в тот же миг выражение его лица изменилось. Любопытство сменилось изумлением, уступившим место благоговейному трепету.

На краю полянки, где он лежал, замерла женщина. Стройная, изящная, с золотистыми волосами, в белом платье с зеленым бархатным лифом. Но особо очаровали графа ее чудесные глаза, в которых тоже отразилось удивление от нежданной встречи.

Приподнявшись на локте, Франческо дель Фалько, словно зачарованный, всматривался и всматривался в глаза, которые могли принадлежать лишь святой, спустившейся из рая.

Но чары разрушил голос Пеппино, который обратился к своей госпоже, склонившись в глубоком поклоне. Тут же вскочил и Франческо. Забыв о ране, он тоже поклонился. Но в следующее мгновение, охнув, покатился по земле и застыл, бездыханный, среди высокой травы.

Глава IV. Монна Валентина

Впоследствии граф Акуильский пребывал в убеждении, что только ослепительная красота девушки сразила его так, что он рухнул у ее ног. Нам же представляется более убедительным мнение Фанфуллы и монаха, хотя граф и полагал его оскорбительным: от резкого движения рана на плече открылась, и боль в сочетании со слабостью, вызванной большой потерей крови, послужили причиной обморока.

– Кто это, Пеппе? – спросила она шута, а тот, памятуя о данной им клятве, ответил, что понятия не имеет, добавив, хотя она видела это и сама, что несчастный ранен.

– Ранен? – повторила девушка, и глаза ее наполнились состраданием. – И он один?

– Его сопровождал дворянин, мадонна[6], но вместе с фра Доминико он ушел в монастырь Аскуаспарте за целебной мазью и бинтами, чтобы перевязать ему плечо.

– Бедняжка, – прошептала она, глядя на лежащего без чувств Франческо. – Кто же его ранил?

– Об этом, мадонна, я не ведаю.

– И мы ничем не можем ему помочь до возвращения его друзей? – она склонилась над графом. – Не стой столбом, Пеппино. Принеси мне воды из ручья, бездельник.

Шут огляделся в поисках подходящего сосуда, и взгляд его упал на широкополую шляпу графа, каковую он и подхватил по пути. Когда он вернулся, девушка сидела на траве, а голова еще не пришедшего в сознание Франческо покоилась у нее на коленях. Она смочила платок принесенной Пеппе водой и промыла им лоб Франческо, на который падали черные спутанные волосы.

– Смотри, он истекает кровью, Пеппе. Камзол весь промок, а кровь все идет и идет. Святая Дева! – она увидела рану в плече и побледнела от ужаса. – Он может умереть от нее, а он так молод, Пеппино.

Франческо шевельнулся, легкий стон сорвался с его губ. Он поднял отяжелевшие веки, и взгляды их встретились. А рука девушки продолжала обтирать влажным платком его лоб.

– Ангел красоты! – мечтательно прошептал граф, еще не понимая, на земле он или уже на небесах. Затем, придя в себя и осознав, что она делает, торопливо добавил. – Ангел доброты!

Девушка не нашлась с ответом, хотя графу было достаточно и румянца, затеплившегося на ее щечках: она только-только покинула стены монастыря и еще не привыкла к галантностям кавалеров.

– Вы страдаете? – наконец спросила она.

– Страдаю? – в голосе слышалось недоумение. – Страдаю? Когда моя голова на такой чудесной подушке, а ухаживает за мной небесный ангел?

– О Господи! Как же проворен он на язык, – подал голос Пеппино.

– А ты еще здесь, мессер шут? – чуть повернул голову Франческо. – А где Фанфулла? Его нет? Да, да, вспоминаю: он пошел в Аскуаспарте с монахом, – и оперся на локоть.

– Вам нельзя двигаться, – обеспокоилась девушка.

– Нельзя, но иначе я не могу, – и, вновь подняв на нее глаза, Франческо спросил, как ее зовут.

Ответила она с готовностью.

– Я Валентина делла Ровере, племянница Гвидобальдо из Урбино.

Брови Франческо взлетели вверх.

– Наяву ли происходит все это со мной или я попал в сказку, где принцессы ухаживают за странствующими рыцарями?

– Вы – рыцарь? – и в глазах ее появилось изумление, ибо и за стены монастыря просачивались волнующие истории об этих благородных воинах.

– По крайней мере, ваш рыцарь, мадонна, и на веки веков ваш покорный слуга, если вы одарите меня такой честью.

От столь смелых слов и взгляда Валентина зарделась, отвела глаза. Но ни в коей мере не возмутилась. В речи Франческо она не услышала наглости. Говорил он лишь то, что, по ее разумению, и мог сказать поверженный рыцарь даме, облегчающей его страдания.

– А как ваше имя, мессер? – после паузы спросила девушка.

В глазах его мелькнула тревога, он кинул острый взгляд на шута, который лишь улыбался.

– Меня зовут… Франческо, – и тут же сменил тему, предваряя ее дальнейшие расспросы. – Но скажите мне, мадонна, как вышло, что вы, знатная дама, оказались в лесу, сопровождаемая лишь этим жалким подобием мужчины? – и он мотнул головой в сторону осклабившегося Пеппе.

– Мои люди неподалеку. Мы остановились здесь на ночь. Я держу путь ко двору моего дяди из монастыря святой Софьи, и охраняют меня мессер Ромео Гонзага и двадцать кавалеристов. Как видите, защита у меня надежная и без Пеппе и фра Доминико, моего духовника.

– Так вы младшая племянница его светлости, правителя Урбино?

– Нет, нет, мессер Франческо, старшая, – поправила она его.

Тут лицо графа потемнело.

– Так, значит, вас прочили в жены Джан-Марии? – воскликнул он.

Шут тут же навострил уши, а глаза девушки изумленно раскрылись.

– Что вы сказали? – переспросила она.

– Да так, ничего, – он тяжело вздохнул, и тут же средь деревьев послышался мужской голос.

– Мадонна! Мадонна Валентина!

Франческо и девушка обернулись на зов и увидели выходящего на поляну роскошно одетого мужчину. Серый, украшенный золотыми пластинками камзол, под ним расшитая золотом безрукавка, берет в тон камзолу с пером, крепящимся пряжкой, сверкающей драгоценными камнями, золотая рукоять меча. Ножны серого бархата, на которых также нашлось место драгоценностям. Женственное лицо, голубые глаза, золотистые волосы.

– Смотрите! – важно воскликнул Пеппино. – И да увидите вы последнюю итальянскую вариацию Золотого осла Апулея[7].

Увидев племянницу Гвидобальдо сидящей на земле, с головой Франческо, покоящейся на ее коленях, мужчина в отчаянии всплеснул руками.

– Святые небеса! – воскликнул он, поспешив к ней. – Что за занятие вы себе нашли? Кто этот отвратительный тип?

– Отвратительный? – монна Валентина чуть не задохнулась от негодования.

– Кто он? – настаивал расфуфыренный красавец. – И что он тут делает рядом с вами? Боже ты мой! Да что скажет теперь его сиятельство? Он же сотрет меня в порошок, узнав об этом. Кто этот человек, мадонна?

– Разве вам неясно, мессер Гонзага? – пылко воскликнула Валентина, – Раненый рыцарь.

– Рыцарь! – фыркнул Гонзага. – Скорее бандит, грабитель с большой дороги. Как тебя зовут? – грубо спросил он графа.

Тот чуть отодвинулся от Валентины, перенеся всю тяжесть тела на локоть.

– Умоляю вас, мадонна, не дозволяйте вашему симпатичному пажу подходить ближе. Он так сильно надушился, что я боюсь вновь лишиться чувств.

Насмешка не осталась незамеченной, Гонзага еще более распалился.

– Я не паж, болван! – и тут же обернулся. – Бельтраме, ко мне!

– Что вы собираетесь делать? – в тревоге воскликнула девушка.

– Мой долг – связать этого бродягу и доставить в Урбино.

– Мессер, вы можете поранить о меня ваши благородные ручки, – ледяным тоном отчеканил граф Акуильский.

– Ага! Так ты еще угрожаешь мне, негодный? – Но на всякий случай Гонзага отступил на несколько шагов, прежде чем крикнуть:

– Бельтраме! Где ты запропастился?

В ответ на поляну вывалились шестеро солдат в латах и при оружии.

– Какие будут приказания, мессер? – спросил их командир, бросив короткий взгляд на лежащего на траве графа.

– Связать этого пса.

Но прежде, чем Бельтраме успел шагнуть к графу, Валентина преградила ему путь.

– Не надо его связывать, – на глазах Франческо из скромной девушки она обратилась в знатную даму, привыкшую повелевать. – Именем моего дяди приказываю вам оставить этого господина в покое. Он – раненый рыцарь, за которым я ухаживаю… потому-то, похоже, и рассердился мессер Гонзага.

Бельтраме в нерешительности переводил взгляд с Валентины на Гонзагу.

– Мадонна, – залебезил Гонзага, – ваше слово для нас – закон. Но вы должны понять, что я действую в интересах его сиятельства, земли которого наводнены грабителями и мародерами. В уединении монастыря вы не могли научиться отличать бродяг от добропорядочных людей. Бельтраме, выполняй приказ!

Валентина с силой топнула ножкой. Ее глаза вспыхнули огнем, отчего она сразу стала похожа на своего владетельного дядю. Но заговорила не она, а Пеппе.

– Раз этим делом занимается уже достаточно дураков, то почему бы и мне не присоединиться к их числу. Мессер Ромео, прислушайтесь к моему совету.

– Поди прочь, шут, – Гонзага замахнулся на него нагайкой. – Нам не до твоих дурачеств.

– Но вам необходимо почерпнуть из моего кладезя мудрости, – он отскочил в сторону, не желая попасть под горячую руку. – Послушай меня, Бельтраме! Мессер Гонзага, вне всякого сомнения, способен отличить бродягу от добропорядочного гражданина, но обещаю тебе, и считай, что с тобой говорит твоя судьба, что, если ты посмеешь прикоснуться к этому господину, тебя свяжут потом куда как крепче, чем этого требует от тебя сейчас мессер Гонзага.

Бельтраме сразу подался назад, заколебался и Гонзага. А Валентина взглядом поблагодарила шута. Франческо же, уже поднявшись, смотрел на все это с улыбкой, словно происходящее ни в коей мере не касалось его. А тут, когда чаша весов все еще колебалась, подоспели Фанфулла и фра Доминико.

– Вовремя вы вернулись, Фанфулла, – обратился к нему граф. – Вот этот симпатяга распорядился связать меня.

– Связать? – негодующе проревел Фанфулла. – На каком, интересно, основании? – он повернулся к Гонзаге.

При появлении Фанфуллы Гонзага сразу сник, а уж от этого вопроса просто попятился.

– Думаю, что ошибся в своем суждении, – залепетал он.

– Каком это суждении? – продолжал бушевать Фанфулла. – Кого это вы вознамерились судить? Иди да утри молоко с губ, мальчишка, и не лезь в мужские дела, пока сам не станешь мужчиной.

Валентина улыбнулась, Пеппе громко расхохотался, Бельтраме и его солдаты ухмылялись, Гонзага злился. Но ему достало ума проявить выдержку.

– Лишь присутствие мадонны сдерживает меня, – с достоинством ответил он. – Но если мы встретимся снова, я покажу вам, как ведут себя настоящие мужчины.

– Вот тогда и поговорим, – и Фанфулла повернулся к графу, раной которого уже занимался фра Доминико.

Валентина, чтобы разрядить обстановку, предложила Гонзаге отвести людей к лошадям и приготовить ее паланкин, чтобы они могли продолжить путь, как только фра Доминико закончит перевязку.

Гонзага поклонился, напоследок одарил незнакомцев сердитым взглядом и отбыл, сердито крикнув Бельтраме и солдатам: «За мной». Те незамедлительно последовали за ним.

Валентина осталась с Фанфуллой и Пеппе. Фра Доминико промыл рану, смазал ее целебным бальзамом, наложил повязку, и они ушли, оставив Франческо и Фанфуллу одних. Граф начал было благодарить девушку, но она остановила его, прижав белоснежные пальчики к его губам.

Франческо мог бы сказать ей еще многое, но присутствие посторонних сдержало его. Впрочем, практически все Валентина прочитала в глазах графа, ибо по пути в Урбино она в основном молчала, загадочно улыбаясь. Однако выговорила Гонзаге за допущенную бестактность.

– Как вы могли допустить столь прискорбную ошибку, мессер Ромео? Да как вам в голову пришло назвать этого рыцаря бродягой? Разве вам не бросились в глаза его благородство, красота? – И, не слушая сбивчивых объяснений Гонзаги, девушка погрузилась в раздумья.

Глава V. Джан-Мария

Через неделю после встречи с племянницей Гвидобальдо граф Акуильский, рана которого к тому времени практически зажила, въехал ранним утром через главные ворота города Баббьяно. Начальник стражи отдал ему честь и отметил, что его светлость очень бледен. Впрочем, доискиваться до причины бледности графа не пришлось. На четырех шестах, выставленных над воротами (назывались они Сан-Баколо), в окружении вороньей стаи красовались человеческие головы.

Мертвые лица с их ужасными улыбками, в обрамлении длинных косм, которые трепал апрельский ветерок, еще издалека привлекли внимание Франческо. Но лишь вблизи, приглядевшись повнимательнее, он понял, что головы эти совсем недавно сидели на плечах храброго Феррабраччо, Америно Америни и двух других дворян, которых захватили в плен в ту ночь на горной тропе.

Да, в прошедшую неделю Джан-Мария не сидел сложа руки, а разбирался с заговорщиками, а затем, решив, что вызнал у них все, приказал отрубить им головы и выставить на всеобщее обозрение, дабы устрашить тех, у кого в головах могли зародиться такие же мысли.

На мгновение у графа возникло желание незамедлительно повернуть назад. Но врожденное бесстрашие не позволило ему натянуть поводья, и он продолжил путь, отогнав прочь дурные предчувствия. Что известно Джан-Марии о его участии в том совещании в пастушьей хижине? Знает ли он, что ему предложили сменить кузена на троне Баббьяно?

И действительно, страхи его оказались напрасными. Джан-Мария принял его с распростертыми объятиями, ибо всегда прислушивался к мнению Франческо, а сейчас особенно нуждался в его помощи.

Франческо нашел кузена за столом, накрытом в библиотеке дворца, среди сокровищ искусства и науки. Джан-Марии здесь нравилось, но использовал он библиотеку для удовлетворения своих плотских желаний, а не по прямому назначению, ибо питал отвращение к грамоте, а невежеством мог потягаться с деревенским пахарем.

Джан-Мария уютно устроился в большом кресле, обитом алой кожей. Перед ним искрились бесценные хрустальные чаши, кувшины с вином, золотые и серебряные блюда, полные всевозможных яств. И пахло в библиотеке не пылью толстых фолиантов, а пряными ароматами.

Несмотря на молодость, Джан-Мария уже изрядно располнел и при его небольшом росте обещал в скором времени превратиться в бочонок. На круглом, бледном, обрюзгшем лице блестели синие, чуть выпученные глаза, форма губ говорила как о его чувственности, так и о жестокости. Лиловый камзол, сшитый по испанской моде с разрезами на рукавах, сквозь которые виднелось дорогое реймское сукно рубашки, был оторочен рысьим мехом. На груди висела цепь с ладанкой, в которой хранился кусочек креста Господнего: Джан-Мария был ревностным христианином.

Для Франческо тут же поставили второй прибор, но от еды граф отказался, сославшись на то, что недавно поел. Герцог, однако, уговорил его выпить мальвазии[8]. А когда слуга наполнил из золотого кувшина чашу Франческо, Джан-Мария приказал ему и его напарнику оставить их.

О пустяках им поговорить не пришлось, ибо Франческо довольно быстро затронул интересующую его тему.

– Ходят странные слухи о заговоре в твоем герцогстве, а на стене над Сан-Баколо сегодня утром я увидел головы казненных. Этих людей я знал и уважал.

– Но они обесчестили себя, а посему их головы стали пищей для ворон. Ну что ты, Франческо! – по телу герцога пробежала дрожь, он перекрестился. – За столом не пристало говорить о мертвых.

– Тогда давай поговорим лишь об их преступлении, – граф Акуильский избрал окольный путь. – Что они натворили?

– Что? – переспросил Джан-Мария. – Мне, к сожалению, известно далеко не все. Мазуччо мог бы удовлетворить твое любопытство. Он знал о заговоре с самого начала, но не посвящал меня в подробности, даже не называл имена заговорщиков, давая измене вызреть. Потом он вознамерился их арестовать, не ожидая встретить серьезного сопротивления. Мне он лишь сказал, что предателей шестеро и они намерены встретиться с седьмым. Те, кто остался в живых после ночной стычки, подтвердили, что нападавших было то ли шестеро, то ли семеро, но они изрядно потрепали швейцарцев. Девять убили, с полдюжины изувечили. Швейцарцы уложили двоих, а еще двоих взяли в плен. Эти четыре головы ты и видел.

– А Мазуччо? – полюбопытствовал Франческо. – Неужели он не назвал тебе тех, кому удалось бежать?

Герцог неторопливо выбрал с блюда оливу.

– В этом-то и беда. Стервец мертв. Его убили в ту ночь. Пусть он сгниет в аду за свое ослиное упрямство. Ибо тайну заговора и имена предателей он унес с собой в могилу. А впрочем, напрасно я так. Конечно, своим молчанием он навредил мне, но по натуре я человек добрый и помолюсь за него Богу. Пусть Он упокоит грешную душу Мазуччо.

Граф опустился на стул, надеясь, что испытанное им чувство облегчения никак внешне не проявилось.

– Но что-то Мазуччо после себя оставил.

– Практически ничего. Он никогда не раскрывал карт. Черт бы его побрал! Он прямо заявлял мне, что я не из тех, кто может хранить тайну. Можешь ты представить себе такую наглость? С принцами так говорить не принято. И он сообщил лишь о существовании заговора, цель которого – свергнуть меня с трона, пообещав захватить и заговорщиков, и человека, которого они приглашали занять мое место. Подумай только, Франческо! Какие чудовищные планы роятся в головах моих подданных! Они хотят свергнуть меня, едва ли не самого доброго правителя во всей Италии! Святой Боже!