«Серебряная кошка», или путешествие по Америке

«СЕРЕБРЯНАЯ КОШКА»

Кошки бывают разные – дикие и домашние. Одних только домашних можно назвать множество: сибирские, ангорские, простые короткошерстные. В каждой стране, наверное, есть свои породы кошек. Но когда я сейчас день за днем перебираю в памяти поездку по Соединенным Штатам Америки, которую совершил вместе с группой советских журналистов, мне хочется начать рассказ с кошки особого рода, с «серебряной кошки».

Такой кошки не существует в природе. Но в Америке, вернее в одном ее городе, Сан-Франциско, есть веселое предание, которое кое-что объяснит вам.

На западном побережье Америки случаются землетрясения. Последнее землетрясение, коснувшееся Сан-Франциско, было довольно сильным. Масса былей и небылиц распространялось в городе по поводу этого происшествия. Давали интервью все, кто хотел. Какой-то сметливый журналист установил, что молчала о землетрясении одна только черная кошка. Шутка эта понравилась журналистам города, и теперь изображение черной кошки является эмблемой Сан-Францисского прессклуба. Если фигурку черной кошки ставят на стол во время беседы или если кто-нибудь заявляет о том, что он просит помнить о «черной кошке», содержание беседы не должно попасть в газеты. Американские журналисты довольно часто пользуются правом «черной кошки». Но при чем же здесь «серебряная кошка»?

В том-то и дело, что обойтись одной «черной кошкой» оказалось невозможным, и тогда журналисты придумали… «серебряную кошку». Когда серебряная фигурка кошки стоит на столе или когда кто-нибудь предупреждает, что он говорит в присутствии «серебряной кошки», все может быть опубликовано.

Такова эта короткая история.

На моем столе нет сейчас фигурки серебряной кошки. Но я мысленно представляю ее себе такой, какой запомнил в Сан-Францисском клубе журналистов. Помня о ней, я напишу обо всем, что видел. Позади более двадцати пяти тысяч километров пути, – в наше время это большое расстояние легко преодолеть, – позади много памятных встреч и событий. Они промчались перед нами стремительной кинолентой, которую сейчас стоит просмотреть и осмыслить заново.

Рассказ хочется начать не с того часа, когда пассажиры пакетбота «Иль де Франс» разглядели в туманной дали узенькую, колыхавшуюся полоску американского берега, а несколько раньше, так сказать, по порядку.

Позавтракав в Москве, мы к вечеру были уже на аэродроме Орли в Париже. Разместились мы в маленькой старинной гостинице с громким названием «Пале-Рояль». Гостиница эта находится неподалеку от Лувра и, по рассказам, была когда-то одним из дворцов всемогущего кардинала Ришелье.

Несколько дней ушло на оформление билетов. Наконец мы простились с Парижем.

Было раннее утро. Хотя листок календаря показывал 11 октября, стояла теплая, еще зеленая осень. Скорый поезд мчал нашу делегацию в Гавр. Туман, но не молочно-белый, а какой-то сиренево-розовый, все время меняющий свои оттенки, скрывал от нас дома, деревья. Даже близкие станционные постройки будто плавали в кипении цветных облаков. Но скоро солнце прогнало с земли туманное покрывало. Замелькали обильные сады Нормандии, чуть почерневшие от времени красные, оранжевые, зеленые черепичные крыши крестьянских домиков. Охлажденный скоростью воздух рвался в окна и наполнял вагон хмельными запахами вспаханной земли и подопревших яблок.

Все дальше Париж, но он не хочет расставаться с нами. Перед глазами еще стоят его бульвары, площади, улицы, с которыми связано очень многое.

Можно на лифте подняться к самой вершине Эйфелевой башни и с трехсотметровой высоты увидеть как на ладони весь город: Елисейские поля, по которым в воскресный день не пробиться ни человеку, ни автомобилю, сероголубоватую улицу Парижа – прекрасную Сену, Монмартр, Булонский лес, напоминающий сверху огромную зеленую заплату, лес, в котором фашисты расстреливали борцов Сопротивления, площадь Согласия, Марсово поле и где-то совсем рядом, прямо за рекой, дворец Шайо…

Было время, в этом дворце проходили заседания Генеральной ассамблеи Организации Объединенных Наций. Теперь в фанерной пристройке, претенциозно выкрашенной под гранит, помещается штаб агрессивного Северо-атлантического союза. Но он не олицетворяет собой ни Франции, ни Парижа.

Париж – это бессмертие героев Коммуны, это гений Гюго, это мужество бойцов Сопротивления. Париж – город, про который Маяковский сказал:

А поезд уже приближался к океану. То и дело мелькают среди зелени холмов серо-белые остатки полуразрушенных и покинутых зданий. Около ржавого железа – дикие осенние цветы. Почему они растут так буйно на могилах? Кто-то из наших поэтов задумчиво произносит:

Да, старым нормандским крестьянам, которые знают, что такое война, не вычеркнуть из памяти родные лица погибших сыновей! И, наверное, если бы поднялись те, кто погиб у дотов Атлантического вала, под Сталинградом, Гавром, – они присоединились бы к миллионам людей, которые хорошо понимают смысл фанерной пристройки у дворца Шайо.

Мы не успели заметить, как миновали Руан, взметнувший к небу стрелы башен своих готических соборов, обогнули Гавр, и поезд остановился почти у самого борта «Иль де Франса». Океана не видно. Проходим несколько длинных коридоров, минуем какие-то комнаты, показываем паспорта, билеты. Только когда перед нами открыли двери каюты, мы поняли, что находимся уже на борту пакетбота.

«Кэбин класс» – что-то среднее между первым и вторым.

В каюте четыре места, койки расположены в два яруса. Потолок и стены металлические, усыпаны для красоты, а может быть и для звукоизоляции, побеленной пробковой крошкой. Сквозь два шарообразных вентилятора поступает в каюту свежий океанский воздух. Иллюминатор небольшой, света пропускает мало, и в нашем жилище почти весь день горят электрические лампочки.

Все в каюте миниатюрное, прямо-таки в половину натуральной величины: и душевая комнатка, и умывальник, и даже тяжелые металлические кресла из гнутых труб. При наших русских «габаритах» пользоваться всеми этими удобствами не легко. Зато пароходная компания сумела рационально использовать каждый метр «производственной» площади. Борис Романович Изаков, Анатолий Владимирович Софронов, Николай Матвеевич Грибачев и я плывем в одной каюте. Борис Николаевич Полевой, Виктор Васильевич Полторацкий и Валентин Михайлович Бережков – этажом выше, но тоже в «кэбин классе».

В каюте прежде всего знакомимся с правилами для морских путешествий. Эти правила, напечатанные на трех языках (французском, английском, немецком), висят на стене. В случае тревоги, говорится в них, все мы должны: 1) одеться теплее, 2) опоясать себя пробковыми приспособлениями, 3) спешить к спасательной лодке № 3.

Сначала эти советы кажутся нам несколько наивными, но будущее показало, что они могут пригодиться.

Палубы и переходы гудят: устраиваются пассажиры, – а их свыше тысячи, – укладывается багаж. В первые минуты трудно разобраться в том, что происходит на судне, – проходы заставлены чемоданами всех размеров, цветов, фасонов.

Но вот два крепыша – морские буксиры (как ни велики они, но их пятнадцатиметровые трубы едва достают до первой палубы «Иль де Франса»), поднатужившись, потянули белоснежную громадину водоизмещением в сорок четыре тысячи тонн на простор океанской волны. Пассажиры на корме прощаются с друзьями, родственниками. С берега кому-то долго машут белыми платочками четыре монахини в черном. Ветер треплет их одежду, и кажется, сидят на причале четыре большущие вороны. Кружатся в синем воздухе чайки. Они еще долго будут лететь с нами – вестники земли, а потом и они отстанут.

Скрылся, растаял в предвечерней дымке Гавр. Стало прохладнее. Послышались мелодичные звуки гонга, призывающие пассажиров к обеду. В большой светлой столовой на четыреста мест мы сидим вместе с американским коммерсантом мистером Скаром и его женой. Мистеру Скару лет сорок, жене, видимо, лет тридцать. Супруги под стать друг другу: худые, высокие. Стоит мистеру Скару повернуть голову с намерением подозвать кого-нибудь из обслуживающего персонала, как к нему моментально подбегает официант.

– Необыкновенное преимущество роста, – улыбаясь, объясняет он. – Я вижу вас из самого дальнего угла зала.

Скары из Бостона. Это первые американцы на нашем пути, и нам интересно их отношение к поездке советских журналистов.

– Вери гуд![2] – вступает в разговор с нами мистер Скар. – Я давно мечтал сидеть за одним столом с советским человеком.

Мы отвечаем, что с охотой едем в Соединенные Штаты, потому что советские люди всегда испытывали дружеские чувства к американцам.

– Я полагаю так, – продолжает наш сосед, – если парни беседуют друг с другом спокойно, они успевают подумать, о чем говорят; если же, – американец выразительно щелкает пальцами, – парни спешат стрелять, можно не разобрать, в кого стреляешь, а главное – зачем!

Первый обед заканчивается поздно. Пассажиры знакомятся и не спешат покидать столики. На палубе «Иль де Франса» тоже многолюдно. Тихий вечер с ярко горящей алой зарей, зеленая ширь океана настраивают пассажиров на спокойный и даже лирический лад. Широкая и просторная палуба (длина «Иль де Франса» около четверти километра) напоминает улицу или, скорее, бульвар. Гуляет по палубе народ степенно, потому что в большинстве своем едут на пакетботе люди солидные и, конечно, обеспеченные. Особенно в первом классе – его палуба отгорожена от всех остальных классов. Пассажиром здесь может быть только совсем богатый человек.

Те, кто постарше, устраиваются в удобных шезлонгах, кто-то начал партию шахмат, но большинство режется в карты, которые, как нам показалось, куда более популярны на Западе, чем шахматы.

К нашей семерке подходят попутчики.

– Первая скрипка нью-йоркского оркестра, – представляется веселый, общительный мужчина небольшого роста, с покатым дынеобразным животиком под плотным серым свитером.

– Первый гобой того же оркестра, – вступает еще один, несколько мрачноватый на вид мистер.

Оба прежде всего сообщают нам, что в репертуаре их оркестра произведения Шостаковича, Хачатуряна, Прокофьева.

– Очень хочется поехать в Москву, – мечтательно тянет «первый гобой».

– О да! – поддерживает его «первая скрипка».

Между тем уже совсем темнеет, и мы вместе со всеми спускаемся в салон. Он декорирован в каком-то путаном стиле. Зеркальные стены расписаны в ярко-красный и золотой тона на старинные темы, зато ступеньки лестницы, которая ведет на второй этаж салона, вполне современны. Они сделаны из толстого небьющегося авиационного стекла и подсвечены изнутри.

Играет маленький джаз-оркестр. Десятки глаз посматривают в нашу сторону: «А умеют и, главное, решатся ли русские танцевать?» Еще не многие, видно, знают, что мы – советские журналисты. Во время танца у Валентина Бережкова происходит с партнершей следующий разговор:

– Вы из какой страны?

– А вы как думаете? – спрашивает, в свою очередь, Бережков по-английски.

– Из Англии?

– Нет, не угадали, – отвечает он девушке уже по-французски.

– Из Франции? – Теперь американка ведет себя несколько нерешительно.

– Нет, – произносит Валентин по-немецки, – берите восточнее, даже восточнее Германии.

– А что же там восточнее? – Девушка в затруднении.

– Советский Союз! – отвечает ей наш товарищ.

– Советский Союз? – Американка искренне удивлена. – Как же вам удалось оттуда вырваться?

Сейчас, конечно, Дженни Уиткер – детский врач по профессии – улыбнется, если ей придется прочитать эти строчки, но она-то и была партнершей Валентина Бережкова.

Отчего это? Как могло случиться, что современная молодая девушка, человек образованный, много повидавший, имеет такое смутное представление о великой стране, земли которой занимают одну шестую часть суши?

Дженни смутилась и долго извинялась, когда мы еще раз встретились с ней.

– У нас много пишут, что вы не как все люди, – говорила она в свое оправдание. – А вы совершенно как все люди, вот я и перепутала…

Когда рассказ о поездке вступит в свою «решающую фазу», то есть когда речь будет идти собственно об Америке, еще не раз и, конечно, более обстоятельно я постараюсь объяснить причину подобных диалогов и подобной «путаницы». Но сейчас мы на борту «Иль де Франса». Пассажиры то и дело подходят к карте, на которой флажками отмечается суточный пробег корабля. Он идет ходко – его скорость свыше тридцати пяти километров в час. Но океан велик, и только за шесть дней пути можно добраться по нему из Франции в Америку.

Как только кончается ужин, пассажиры, повинуясь дорожной привычке коротать время, спешат в салон на звуки грустных песенок джаза. О многих пассажирах мы уже кое-что знаем. Вон там в уголке поблескивает своими похожими на спелую черешню глазами маленькая Флоренс. Она едет в Америку к своему жениху, с которым познакомилась весной прошлого года. Жених ее занимается перепродажей подержанных автомобилей. Он привозил в Париж несколько старых «шевроле».

Всю дорогу Флоренс ходит грустная, почти ни с кем не разговаривает и не танцует.

Я спросил у нее:

– Тяжело покидать родной дом, Флоренс?

Она согласилась.

– Нас шесть сестер. Всем все равно не устроиться в Париже. А он ухаживал за мной, и у него есть небольшое дело в Филадельфии. Сестры завидовали мне и говорили, что я фантазерка – ищу себе принца. – Флоренс опустила свои блестящие глаза. – Вот я решилась. Сестры собрали мне немного денег на обратную дорогу, вдруг что-нибудь случится, и я поехала.

Девушка крепче прижала к руке черную замшевую сумочку. Виктор Полторацкий шутит:

– Ничего, ничего, – жених не должен обижаться.

Соседка Флоренс по каюте, коротко стриженная американка Мэг, отвечает не то Флоренс, не то Полторацкому:

– Хорошие парни есть всюду, но главное «биг мен» – большой человек, – и она жестом показывает пачку денег.

У Флоренс свои мысли, у Мэг свои. А чуть дальше на кругу беззаботно танцуют две девочки-близнецы. Им лет по пятнадцати. Обе в белых вечерних платьях, с дорогими украшениями на руках и шее. Они приходят в наш салон из первого класса вместе с пожилой дамой, которая садится на эстрадку для джаза рядом с контрабасистом и не сводит глаз с девочек. Сестры путешествуют. В прошлом году они были в Италии, в этом – повидают Америку. Им не нужно будет выходить замуж, как говорится, на сторону: они «биг гёрлс» – большие девочки, у папы хватит денег для того, чтобы найти им женихов прямо в Париже.

У Флоренс свои думы, у Мэг свои, а девочки из первого класса, наверное, ни о чем сейчас не думают.

Днем на палубу свалилась крошечная перелетная птичка. Бессильный пушистый комочек нашел спасение на случайно подвернувшемся в безбрежном океане «Иль де Франсе». Пассажиры согрели, накормили птичку, и часа через три она вновь поднялась в воздух, сделала два круга над палубой и исчезла. Хорошо, что удалось птичке передохнуть в пути. Но долетит ли она до берега?

Виктор Полторацкий долго смотрел вслед улетевшей страннице. Я слышу, как он шепчет:

Виктор Васильевич не часто читает свои старые стихи. Я не спрашиваю, почему ему захотелось сделать это сейчас: то ли настроил его на грустный лад случай с птичкой, то ли потому, что на самой корме стоит маленькая Флоренс и, не отрываясь, глядит вдаль, туда, где бежит и бежит изумрудно-белый пенистый след от пакетбота.

Стоявший рядом серьезный, насупленный человек, как оказалось впоследствии, крупный американский бизнесмен, неожиданно произнес:

– А вы простые, обычные ребята…

Полторацкий и я начали иронически его переубеждать, заверяя, что всевозможные «коммунистические ужасы» спрятаны в наших чемоданах. Мистер задумался на секунду, а потом захохотал:

– Вы можете обвинить меня в чем угодно, даже в том, что я сам коммунист, но в ваших чемоданах ничего такого нет! Вы простые ребята, олл райт![3]

Он поднял палец вверх, как будто грозил кому-то, повернулся и крупно зашагал от нас прочь.

«Иль де Франс» шел океаном третьи сутки. Сколько раз уже описывали океан, сколько сравнений родилось у писателей по поводу его безбрежных просторов!

Я пытался отбросить все, что слышал, но не уверен, что не повторюсь. Прежде всего, когда глядишь с борта на зеленовато-серую равнину, невольно думаешь: «Ох, и глубоко здесь!», потому что под тобой колышется, перекатывается, будто вздыхает, неизмеримо огромная масса воды. Но главное «удовольствие» в океане – буря, или, как называют американцы, «харрикейн». Буря в океане – прежде всего дикой силы ветер. Он разбалтывает поверхность воды; она сперва перестает напоминать ровную, как скатерть, пустыню, становится серой холмистой степью, а потом – будто рядом с пакетботом начинает происходить диковинное рождение гор, на вершинах которых трепещут зыбкие снежные шапки.

Вспоминая эти малоприятные часы корабельной жизни уже в Америке, мы написали нашу первую коллективно-самодеятельную песенку:

Есть в этой песенке и еще некоторые строфы. Но поскольку они написаны в полемически-задорном тоне, вступает в свои права «черная кошка».

Только когда все кончилось, стало ясно, что мы попали в серьезный ураган. Было даже выбито несколько рам в салоне первого класса и ранены пассажиры. Кингсбери Смит – известный американский журналист – поспешил передать «сенсационную» новость на берег. Но радиосвязь прервалась, как только он начал диктовать заметочку: капитан попросил его не волновать людей на берегу и прервал разговор. Эти подробности мы узнали впоследствии из американских газет, так как члены команды решили не беспокоить пассажиров. И хотя «Иль де Франс» двое суток мяло, швыряло, разворачивало и трясло, все говорили, что это только «чуть штормит».

Капитан Жан Камилья в эти часы бури любезно принимал нас у себя в каюте, повел на мостик, рассказывал об истории судна. Он сказал, что «Иль де Франс» называют счастливчиком. Пакетбот плавает вот уже двадцать восемь лет и ни разу не был вынужден спускать свои спасательные шлюпки, согласно аварийным правилам. Эти правила во время бури мы изучили весьма основательно.

Но вот шторм стих. Еще сутки ходу по чистой воде – и вдали показался американский материк. Прошли меж двух плавающих американских флагов, миновали один за другим десятки различных маяков и маячков. И рядом с нами сначала в пятистах, затем в двухстах, а потом уже и в ста метрах вздыбились небоскребы, «поплыли» улицы Нью-Йорка.

Медленно и осторожно, будто на ощупь, шел «Иль де Франс» к берегу. К сожалению, статую Свободы нам не удалось увидеть. Иммиграционные власти, представители государственного департамента и полицейские повели нас куда-то вглубь пакетбота совершать формальности. Мы прощаемся с нашими попутчиками и вступаем на землю Америки.

ТАМ, ГДЕ ДЕЛАЮТ ДЕНЬГИ

Итак, мы в Америке. Отныне с нами следуют г-да Френк Клукхон, Эдмунд Глен и Эндрю Чихачев.

Все трое представились нам еще на пакетботе, и не скажу, чтобы у них были очень любезные выражения лиц. Френк Клукхон – худой, высокий человек в коричневом макинтоше, бежевой старой шляпе с фасонистым витым шнурком на ней вместо ленты. Под глазами у Френка большие болезненные синяки, отчего он выглядит еще мрачнее. Френк заявил, что он не говорит по-русски, и всю дорогу старательно доказывал это. Глен – противоположность Клукхону, во всяком случае внешне. Коротенький, толстый, с обвислыми жирными щеками, несмотря на то, что ему не более сорока двух – сорока трех лет. Он говорит по-русски, правда очень скверно, еле подыскивая нужные слова. Эндрю Чихачев – попросту говоря, Андрей Федорович – переводчик. Совсем уже старый человек, белоэмигрант, в прошлом британский подданный, а ныне сотрудник государственного департамента США. Больше месяца проведем мы вместе с этими господами. Государственный департамент уполномочил их опекать советских журналистов. Ну что ж, пусть опекают: мы гости, а, как известно, в чужой монастырь не ходят со своим уставом.

Нью-Йорк встретил нас первым интервью:

– Жив ли «дух Женевы»?

Десятка полтора журналистов ждали ответа. Когда Борис Полевой от имени делегации сказал, что «дух Женевы» согревает сердца всех простых людей мира», журналисты улыбнулись. Вечером в газетах мы прочитали известие о нашем прибытии. Между строками заметок сквозила мысль:

«Они утверждают, что Женева еще не забыта, хотя ясно, что в нее уже мало кто верит».

Нас несколько удивил этот тон сообщений: газеты были на значительном расстоянии от истины.

Часа три в здании порта мы ждали багаж. Чемоданы беспрерывной лентой плыли по нескольким транспортерам с борта судна. Когда чья-нибудь поклажа задерживала работу грузчиков, они подбрасывали ее на транспортере, и та катилась, кувыркалась, гремела с двадцатиметровой высоты вниз, а у пассажиров в это время замирали сердца.

Сознаюсь, и мы с тревогой поглядывали на ленты транспортеров. Наконец появилась поклажа нашей семерки. Быстро уложили чемоданы в такси и двинулись в город. Эти первые часы пребывания в Нью-Йорке запомнились с особенной силой.

Когда приезжаешь в чужой далекий город, где живет народ со своим языком, своей культурой, привычками, манерой, прежде всего хочешь познакомиться с человеком, с гражданином города. Нью-Йорк не разрешает тебе этого. В нем главное он сам, его дома «невозможной высоты», поток разноцветных машин и крики со всех крыш, фасадов и углов: «Купи, купи, купи!» – так требуют рекламы. Собственно в Нью-Йорке живет более восьми миллионов человек, в ближайших окрестностях еще пять миллионов. Мне рассказывали, что если ньюйоркцы встанут в две шеренги, они перечеркнут Соединенные Штаты от края и до края. Думается, если вытянуть в одну линию лампочки и светящиеся трубки реклам города, они покроют все меридианы и параллели земного шара.

Мешает ли этот бешеный поток электрических слов человеку? Тут дело привычки и вкуса. Кое-где рекламы сделаны изобретательно, они оригинальны. Например, Бродвей, главная улица города, днем невыразительная, с некрасивыми домами, вечером вся в огнях, – она производит нарядное впечатление. По одной крыше льется поток подсвеченной воды, на другом здании огромный фанерный человек совершает шаги на месте и улыбается при этом, предлагая купить какие-то сверхпрочные ботинки. И так всюду, где бы вы ни шли по Бродвею, словно дома существуют на этой улице для помещения на них бесчисленных щитов, щитков, полотнищ и сложных рекламных сооружений.

А небоскребы? Когда смотришь на них, задрав голову, представляется, что дома эти не строили, как строят все другие, что вначале были скалы, потом люди прорубили в этих скалах узенькие проходы, соорудили площади…

На острове Манхеттен высотные здания сконцентрированы двумя массивами и образуют старую и новую группу небоскребов. С высоты семидесятого или сотого этажа они напоминают два огромных острых зуба, которые выдвинулись в океан как бы для того, чтобы распороть его здесь надвое – на Гудзонов залив и Ист-Ривер.

В том, что иные дома Нью-Йорка «полезли» вверх, есть своя закономерность.

– Чем быстрее растет цена на земельные участки, тем выше здания, – объяснили нам в городском управлении. – Если кто-нибудь не начнет торговать небесными участками, здания и впредь будут ползти к облакам.

Мэр города г-н Вагнер, когда мы обратились к нему с вопросом, каков дальнейший принцип застройки Нью-Йорка, сказал:

– Это для нас единственный выход, – и он кивнул головой вверх.

На дорогах Америки реклама: «Неужели вы не пробовали этот напиток?!»