Лилии над озером

–– А может, – раздался еще один голос из толпы, – может, сеньор так плох, что уже не сможет сражаться? Может, нам лучше отправиться в другие места, к другим начальникам? Господа д’Отишан, Бурмон или Мерсье-Вандея примут нас!

Я пришла в ужас, услышав такое. Да что там – меня просто прошиб холодный пот! Александр вот уже полгода был вне закона, и если бы в Белые Липы заехал какой-нибудь синий отряд или жандармы, его неминуемо арестовали бы. А может, и расстреляли бы без суда! Сам он позаботиться о себе не мог, шуаны были его единственной защитой. Понятно, что они хотят воевать за Бога и короля, но пусть немного сдержат свою прыть, поскольку сейчас им нужно побыть здесь!

–– Мне удивительно слышать такое! – воскликнула я, переходя на бретонский. – Герцог жив. Он серьезно ранен, это правда. Но он ранен, потому что сражался вместе с вами. И вы хотите его покинуть?

–– Мадам герцогиня, мы просто не хотим бездельничать. Мы желаем воевать за его величество короля, – раздались голоса.

Рослый шуан выступил вперед и, сообщив, что его зовут Бранш-Дор – Золотой Клен, разъяснил мне причину такого нетерпения. Оказывается, в следующую субботу в замке Жоншер близ местечка Пуансэ соберутся 200 шуанских предводителей с тем, чтобы обдумать план всеобщего восстания Вандеи и Бретани против республиканцев. Там каждому шуанскому начальнику раздадут военные поручения. Местный отряд не хочет прослыть сборищем трусов, отсиживающихся в лесу в то время, когда другие роялисты ведут кровавые бои.

–– Смельчак Буагарди неделю назад сбежал из тюрьмы в Сомюре, – продолжил он свои пояснения. – Его, правда, ранили во время побега, и пока он не ахти какой вояка, как и наш герцог, однако вскоре поправится и начнет собирать людей… Все вокруг кипит, мадам герцогиня, и нам негоже оставаться в стороне!

Я сжала зубы, чтобы не чертыхнуться. По обилию имен шуанских вожаков, которыми он сыпал, было ясно, что близится нешуточная война – третья шуанерия, когда под ружье встанет каждый крестьянин и дворянин Бретани. Состояние здоровья Александра, конечно, начинало выглядеть для повстанцев как препятствие. Однако для меня было важно, чтобы они оставались здесь в качестве домовой стражи, и я, сдержав раздражение, ответила Золотому Клену в его же ключе:

–– Очевидно, что вы не будете в стороне. Как только герцог поправится, он снова поведет вас на синих. – Они смотрели на меня в упор и, казалось, хотели услышать что-то более весомое. Отчаявшись, я воскликнула: – Это… это случится уже к концу сентября. Да, в это время господин герцог будет на ногах! Уверена, что совет в замке Жоншер не объявит восстание раньше октября.

У меня мелькнула мысль о Поле Алэне и, обрадованная, я добавила:

–– А господин виконт будет здесь уже через неделю. Он и заменит брата на первых порах!

Было видно, что шуаны удовлетворились этим.

–– Мы будем дожидаться нашего сеньора, – сказали они.

Я облегченно вздохнула. Махнув рукой, сделала знак бретонцам расходиться и не шуметь. Ко мне приблизился Фан-Лер и высказал их практические просьбы. Я пообещала, что еду и сидр им будут поставлять исправно, и я сама за этим прослежу, хотя, конечно, в душе понимала, что сейчас вряд ли смогу лично этим заниматься.

–– Черт возьми, – сказала я со вздохом, вспоминая еще одно из недавних своих обещаний, – где пропадает Поль Алэн?

Управляющий, стоявший рядом, сказал, что тот за неделю до несчастья с герцогом уехал в Англию, но, по любым подсчетам, должен был бы уже вернуться. А вообще-то вполне возможно дать приказание его поискать. Стоит только воспользоваться шуанской почтой и…

–– Да, пожалуйста, сделайте это! – вскричала я раздраженно. Раздражение мое питалось еще и тем, что видеть деверя вообще-то не было для меня вожделенным желанием; я не любила его теперь и ждала от него только проблем лично для себя. Однако выхода сейчас не было. – Он нужен здесь! Должен же кто-нибудь управлять этими вояками, я никак не могу этим заниматься, не могу! Пусть Поль Алэн узнает, наконец, что в поместье нужна его помощь!

Я чувствовала себя так дурно, что мне казалось, я вот-вот потеряю сознание. Оставив управляющего, я ушла в дом, там почти в тумане добралась до кухни и, отыскав ведро, с глухим стоном склонилась над ним. Меня вырвало так, что, казалось, изверглись внутренности. Когда я выпрямилась, ноги у меня дрожали. Сил совершенно не было. В этот миг я впервые серьезно подумала о том, что должна отдохнуть. Иначе, пожалуй, я умру…

Служанки окружили меня. Сделав жест рукой, я заставила их умолкнуть и едва внятно пробормотала:

–– Ну-ка, одна из вас… меня нужно проводить наверх.

Пока я плелась по лестнице, опираясь на руки служанок, перед моими глазами летали черные мушки. Прежде чем решиться на отдых, я подошла к Александру, напоила его, снова смочила платок. Его состояние, как мне показалось, чуть улучшилось, по крайней мере, он лежал тихо и не бредил. Повязки все еще были свежие. Я приказала постелить мне на кушетке рядом с его постелью, и, пока мое приказание исполняли, размешала сонный порошок в склянке и залпом выпила. Потом умылась, пытаясь хоть чуть-чуть освежиться.

Расшнуровав корсет и сбросив с себя платье, я осталась лишь в нижней юбке и лифе. Едва дойдя до кушетки, я рухнула на нее лицом вниз и уснула, как убитая.

Минуло еще два дня, а лихорадка не прекращалась и Александр не приходил в сознание. Жар, правда, не усиливался. Однако каждый день приносил разочарование. Рана в боку разошлась от резкого движения Александра , когда он в бреду попытался подняться. Ее снова зашили, но воспаление не проходило и приносило большие мучения.

Я по-прежнему делала все, что было возможно, почти никого не подпуская к мужу, но он меня уже не многое зависело. Я умывала его, меняла белье, сидела с ним до изнеможения, надеясь, что хоть мое присутствие облегчит его боль. Слезы, срывавшиеся с моих ресниц, капали ему на руку, но он ничего не чувствовал. Я уже теряла надежду…

В среду вечером стук экипажа раздался во дворе Я выглянула и увидела старый сент-элуаский шарабан. Вне себя от радости, я спустилась вниз, и через минуту уже обнимала близняшек, бросившихся мне на шею. Из экипажа выходили Аврора с уснувшим Филиппом на руках.

–– Я не могла не приехать, – сказала она. – Тебе ведь нужна помощь, правда, мама?

–– Да, но…но как же ты отважилась на такую дорогу, одна, с малышами на руках?

Негромкой скороговоркой она сообщила, что дети очень скучали по мне и, узнав, что Аврора собирается в Белые Липы, не отступили, пока не получили заверения, что поедут с ней. Маргариту в очередной раз сломил ревматизм костей – как только пошли осенние дожди, так она и слегла… За ней ухаживает Франсина. Маргарита наказывала передать, что прибудет на помощь сразу же, как только сможет двигать руками и ногами, а пока побудет в Сент-Элуа: не следует, дескать, сваливать на плечи мадам Сюзанны дополнительную ношу в виде еще одного больного человека.

–– В этом она права, – сказала я с горестным вздохом, принимая у Авроры малыша. – Однако я молюсь о том, чтоб не ей довелось сюда ехать, а я смогла вернуться домой!

–– Ах, мама! Теперь уже никто не разберет, в каком из поместий твой истинный дом.

Бросив на меня быстрый вигляд, она добавила:

–– От тебя осталась только тень, пока ты ухаживала за господином герцогом…

Приезд Авроры меня несказанно обрадовал. Я знала, что ей я могу доверять, что могу оставить на нее Александра, когда мне нужно будет отдохнуть. Она не подведет меня. И действительно – с того часа, как она приехала, мне стало намного легче. А дети… Если в каком-то уголке сознания у меня и мелькала мысль о том, что Александр может умереть от ран, приезд маленького Филиппа в этом контексте выглядел правильным: мальчик хоть сможет проститься с отцом.

Но подобные мысли были страшны. Я отгоняла их с негодованим, почти яростно, хоть в состоянии моего мужа и не происходило перемен к лучшему.

В четверг явился, наконец, Поль Алэн. Слуги шептались, что действительно прибыл из Англии. Звеня шпорами, встревоженный, с почерневшим лицом он, словно не замечая меня, прошел к брату. Кулаки его сжимались, мне даже показалось, он глухо застонал. Потом круто повернулся и вышел.

Час спустя я перехватила служанку, которая несла Александру какое-то темное пряное варево в горшке.

–– Что это? – спросила я с подозрением.

–– Это господин виконт передал мне травы и велел их сварить, а после напоить господина герцога.

Я пропустила ее, потому что знала, что Поль Алэн зла брату не хочет, но сама оправилась к нему и, несмотря на то, что виконт не здоровался со мной и не разговаривал, потребовала объяснить, в чем дело.

–– Что это вы приказали дать Александру? – спросила я.

Зло глядя на меня, Поль Алэн отчеканил:

–– Это травы, привезенные нами из Индии. Если бы Александр больше доверял вам, он бы посвятил вас в это.

–– Вы утверждаете, что этот индийский отвар поможет? – снова спросила я, не обращая внимания на его выпад.

–– Без сомнения.

Я ушла, надеясь, что это так. В конце концов, надо было пробовать все средства, которые имелись в нашем распоряжении.

Несмотря на то, что в Белые Липы приехала Аврора, и Поль Алэн тоже взял на себя часть забот, все-таки иногда приходилось на короткое время доверять Александра сиделкам, и их легкомыслие приводило меня в бешенство. Ни одной из них ничего нельзя было поручить с доброй душой, ни одна не проявляла истинного рвения и уж конечно не боролась за жизнь герцога. Даже такие простые приказания, как убрать со стола, принести воды или сбегать за полотенцами приходилось порой повторять дважды. Я выходила из себя, кричала, даже раздавала пощечины. Дни, проведенные в сильнейшем напряжении возле постели Александра, лишили меня самообладания. На то, что происходит за пределами его комнаты, я и вовсе не обращала внимания, не следила за кухней, уборкой, хозяйственными помещениями, была равнодушна к поведению слуг, не интересовалась, какой собран урожай.

Была середина сентября. Осень уже заявляла о себе: начались затяжные дожди, уже не очень-то теплые, все болем частым гостем становился туман, небо все реже было свободно от непроницаемой серой пелены. В зеленом убранстве парка уже мелькали рыжие пятна. Погода стояла холодная, холоднее, чем обычно в Бретани в это время.

В субботу вечером управляющий попросил меня спуститься, чтобы подписать какие-то бумаги. Прежде чем уйти, я несколько раз повторила служанке:

–– Ни в коем случае не оставляйте герцога одного! Ни на минуту, вы слышите?

Она кивала. Я ушла, а когда через четверть часа вернулась, то услышала голоса за дверью. Встревоженная, я влетела в комнату. Служанка, как выяснилось, распахнула балкон и, перегибаясь через балюстраду, беседовала с каким-то ухажером, стоявшим внизу.

–– Закрой балкон! – вскричала я, вне себя от ужаса. – Закрой балкон, негодяйка, разве ты не понимаешь, что он может простудиться!

Я почти за волосы оттащила ее прочь, захлопнула балконную дверь и, поглядев на служанку, сжала кулаки – до того мне хотелось задать ей трепку. Подумать только, она будто не знает, что на улице уже довольно холодно, а здесь лежит раненный с горячкой! Я сдержалась, в бешенстве бросив:

–– Пошла вон, дурная девка! Чтоб я больше тебя не видела!

Разделавшись с ней, я бросилась к Александру. С ним, кажется, все было по-прежнему, он что-то тихо шептал. Я подогрела для него вино, влила по ложечке в рот, потом немного прибралась на столе, приготовила питательный напиток и оставила его, чтоб чуть остыл. Затем подумала, что уже пора бы сменить простыни на постели.

И в тот же миг я почувствовала: что-то неладно. Вернее, что-то не так, как прежде.

Я отступила от стола и оглянулась по сторонам, пытаясь выяснить, что же меня встревожило. И тут поняла: тишина.

Мой взор обратился к Александру. Дрожь пронзила меня. Отбросив с лица волосы, я сделала несколько шагов к кровати. Герцог дышал необычно тихо. Впрочем… кажется, даже дыхание не срывалось с его губ. Никогда прежде он не был так тих и неподвижен. Неужели… неужели он…

–– Боже! – прошептала я в смертельном страхе. – Он умер!

Ноги у меня были как ватные. Превозмогая страх, я приблизилась к мужу и склонилась над ним. И я едва не села на пол, когда вдруг увидела, что он смотрит на меня, и глаза его широко открыты.

Взгляд этих глаз был еще туманен, как у человека, который только что проснулся. Я прижала руку ко лбу, проверяя, не кажется ли мне все это, и тут заметила, что он проследил за этим моим движением. Это были глаза человека в сознании!

У меня перехватило дыхание. Я склонилась над ним еще ближе, уже хотела прошептать – нет, даже прокричать, видит ли он меня, но его рука шевельнулась, чуть поднялась и коснулась моих пальцев.

–– Сюзанна, – прошептал он.

–– Да, – проговорила я чуть не плача. – Да! Да! Это я.

Взгляд его оставался тусклым, однако было ясно, что впервые за много дней он узнал меня и сейчас будто старался собраться с мыслями и высказать их.

–– Да благословит тебя Господь. Я…

Слова едва можно было разобрать, он говорил слишком тихо и путанно. Но он очнулся. Он понимал, что с ним! Едва сдерживая рыдания, я склонилась над ним, коснулась губами его щеки, потом поспешно подтянула одеяло к его подбородку.

–– Тебе нельзя сейчас много говорить, – прошептала я срывающимся голосом. Меня душили слезы. – Помолчи. Я люблю тебя!

Он закрыл глаза, видимо, этот короткий розговор утомил его.

–– Спи, – сказала я. – Тебе нужно много отдыхать. Так ты быстрее встанешь на ноги…

Теперь я уверена была, что он будет жить. Он выдержал эти ужасные две недели и сейчас пришел в сознание. Все остальное – раны, швы, воспаление – он преодолеет. Отныне мой муж быстро пойдет на поправку!

Это была милость Божья, но не только – это был личный триумф для меня, которая столько плакала и молилась. Неужели Бог явил милосердие, дал нам второй шанс на счастье?! Какое-то время я не могла двигаться, превозмогая слезы. Но потом волна радости ошеломляющей силы накатила на меня, и, поднявшись, я сделала шаг к двери.

Да нет же, я не могла жить, не рассказав всем об этом! Чувства переполняли меня. Оставив Александра, я выбежала из комнаты, выскочила на лестницу и чистым, звонким голосом прокричала в глубину этого старого дворца:

–– Он очнулся! Пришел в себя! Вы слышите?

И, набрав воздуха в легкие, добавила еще громче:

–– Он не умрет!!!

За эти две недели, пока мой муж был между жизнью и смертью, я глубоко осознала, насколько люблю его. Я и не думала раньше, что это чувство так велико. Кроме того, в этом чувстве появились некоторые новые необычные грани: сейчас, после ранения Александра, я, как и раньше, вполне могла допустить мысль о том, что мы, возможно, не будем жить вместе… но, с другой стороны, не могла даже помыслить о том, что он вообще не будет жить.

Уже одно то, что он есть на свете, ходит по одной со мной земле, возвращало мне душевное равновесие. И даже несмотря на наши прошлые жестокие ссоры, я как никогда понимала, что мы созданы друг для друга. Ни о каком другом мужчине я не могла бы так сказать, да и существования такого мужчины не представляла.

Все эти недели он принадлежал мне. Его приходили навестить и брат, и старая герцогиня, чуть позже – сын и дочери, да и многие шуаны, но я знала, что силы возвращаются к нему лишь от прикосновения моих рук и что именно мне он обязан выздоровлением. Это осознавал и он сам, так что в эти сентябрьские дни мы были как никогда едины. И я была горда и тронута тем, что этот сильный мужчина так нуждается в моих заботе и ласке.

Эти дни, как ни прискорбны они были, сблизили нас больше, чем четыре года брака.

Александр поправлялся медленно. Первое время после того, как сознание вернулось к нему, он еще не мог говорить и двигаться и больше спал. Жар еще досаждал ему, но теперь это не шло ни в какое сравнение с тем, что было раньше. Раны затягивались. Та, что в боку, дважды зашитая, причиняла боль, но и в этом случае можно было надеяться на лучшее. Беспокойство вызывала лишь правая рука. Вернется ли к ней подвижность? Никто, даже доктор, не мог сказать ничего определенного, пока не будет снят лубок.

По-прежнему тяжелыми были перевязки. С тех пор, как Александр очнулся, он не позволял себе даже застонать – лишь скрипел зубами, когда бинты отрывали от тела.

Утром я склонялась над ним, целовала, потом принималась за его туалет: протирала ему лицо полотенцем, смоченным в воде, гребнем причесывала его густые черные волосы, ставшие, как мне казалось, чуть мягче за эти дни. Мне было так приятно ухаживать за ним, зная, что он выздоравливает. Так нравилось делать ему хорошо.

«Да благословит тебя Господь», – это было первое, что он мне сказал, когда пришел в себя. Когда он снова открыл глаза, с его губ сорвались такие же слова. Позже он признался, что постоянно ощущал мое присутствие, просто был не в силах это показать.

–– Мне казалось, что мое тело висит в воздухе. Это, должно быть, от большой потери крови. Не было ни боли, ни страха. Настоящая эйфория.

–– Д’Арбалестье говорил то же самое, – прошептала я. – Он уверял, что твое забытье – к лучшему, потому что ты ничего не чувствуешь.

–– Тебя я чувствовал, cara. Ты была как ангел-хранитель, я все время знал, что ты рядом. Не знаю, чем заслужил это.

Его голос звучал нерешительно, словно он мысленно очень упрекал себя в чем-то. Я погладила его волосы. Александр взял мою руку, чуть оттянув кружевной рукав, хотел поднести к губам мое запястье, но вдруг остановился.

–– Боже праведный, что это? – спросил он тихо.

На моей кисти чернели пятна синяков. Я смутилась.

–– Это я сжимал тебя за руку? – догадался он.

Я не сразу ответила. В бреду он и вправду бывал агрессивен. Подумав, я произнесла:

–– Да ведь я тогда не обращала на это внимания, Александр.

–– Но тебе не следовало позволять такое, дорогая. Даже если я был при смерти.

–– Я тоже… тоже была при смерти тогда, – вырвалось у меня. – Не до этого было.

Он коснулся губами сначала моей ладони, потом синяков так почтительно и деликатно, что это меня тронуло.

–– Не знаю, – прошептал он, – стоит ли спрашивать тебя…

Мы оба как-то незаметно перешли на «ты», и это казалось самым естественным в нынешней ситуации.

–– Ты можешь спрашивать о чем угодно. Ты не представляешь, как я рада, что ты говоришь, видишь меня. Что ты в сознании.

Александр, сделав усилие, приподнялся на здоровом локте и заглянул мне в лицо.

–– Касательно всего, что было между нами… Мне кажется, я достаточно наказан, дорогая моя, поверь. Когда ты была в Сент-Элуа, я познал танталовы муки.

–– Но тебя тоже не было здесь, Александр. Ты был далеко от Белых Лип.

–– Все равно. Я знал, что мое семейное гнездо пусто, что ты строишь свою жизнь где-то в другом месте, сама. Сюзанна, можешь ли ты…

Он осекся. Странно было видеть, до чего нерешителен он стал. Он, казалось, даже не решался смотреть на меня.

–– Хочешь ли ты вернуться?

Я терпеливо ответила, удивляясь в душе, что этот вопрос так волнует его в то время, когда он должен думать только о своем выздоровлении:

–– Я буду в Белых Липах до тех пор, пока нужна тебе, Александр. Мой милый, ты же знаешь, что я люблю тебя. Об остальном мы поговорим позже.

Он слабо улыбнулся:

–– Хорошо. Я не смею настаивать. Боюсь все испортить.

Я помогла ему опуститься на подушки, уложила поудобнее, стараясь не касаться поврежденной руки. Он устало закрыл глаза. Я смотрела на мужа, чувствуя в душе и боль, и нежность. Надо же, он хочет, чтобы я вернулась в Белые Липы. Но зачем? Что ждет меня здесь? Ведь он уедет воевать, я в этом не сомневалась. Вскоре вспыхнет новая шуанерия. Что я буду делать в этом огромном доме, полном враждебных родственников и слуг, которые осведомлены о глубокой размолвке, расколовшей наш брак?

Он пробормотал, открыв глаза:

–– Мне больно видеть тебя такой, дорогая. Ты так бледна. Я замучил тебя. Ты, наверное, совсем не спишь.

–– Ты не должен тревожиться, – сказала я.

–– Не должен тревожиться? Ты столько сил отдаешь, чтобы выходить меня, и я не должен тревожиться? Я был не самым внимательным мужем, Сюзанна, но законченным негодяем, думаю, не стал.

И уже совсем тихо он добавил:

–– Все изменится. Мы наладим нашу жизнь, обещаю.

Я не хотела, чтобы он сейчас, еще такой слабый, мучился подобными мыслями и строил планы, как все между нами исправить, но в целом он был прав. Нам обоим нужно будет крепко подумать над тем, как начать с чистого листа. Но предстоящая война, сказать прямо, смешивала все карты.

Кроме того, он был прав относительно моей крайней измотанности. Я пару недель спала урывками, ела кое-как и очень похудела. Несмотря на беременность, я не прибавила в весе, а потеряла около двенадцати фунтов. У меня ввалились щеки, а темные круги под глазами стали привычной чертой облика. Часто, глядя на себя зеркало, я думала, что надо, очень надо проглотить обед из шести блюд и лечь спать на целые сутки.

–– Ты должна отдохнуть, – настойчиво повторил Александр. – Пожалуйста, хотя бы ради наших детей, Сюзанна. Да и если мое спокойствие тебе дорого, ты оставишь меня. Боже мой, дорогая, ведь на тебе лица нет!

–– Хорошо. – Я кивнула и слабо улыбнулась. – Воля мужа – закон для меня…

Я знала, что теперь в мое отсутствие ничего плохого не случится.

Уже ложась спать, я подумала: «Он ведь ничего не знает о ребенке». Стоило ли ему говорить? Я колебалась, не зная, на что решиться. Близится война… Удастся ли мне выносить это дитя после стольких треволнений? Несколько раз за последние недели я видела пятна крови у себя на белье, и понимала, что только воля Божья уберегает меня от выкидыша. Может, через день-другой и говорить-то будет не о чем… С другой стороны, не заставит ли меня Александр остаться в Белых Липах, узнав о ребенке? Боже, если бы я знала! Мне хотелось сохранить свободу решений подольше.

Я решила с признаниями повременить и с этой мыслью уснула.

Доктор до поры до времени запретил Александру напрягаться, и я сама читала мужу все газеты, письма и счета, приходившие в поместье. К концу сентября герцог уже мог сидеть. В кресле слуга вывозил его на террасу. Осеннее солнце скользило по терракотовой плитке пола, играло в переплетах окон. Шуршали под дуновением ветра набившиеся под балюстраду желтые и красные опавшие листья. Я садилась рядом с мужем, он перебирал мои пальцы, и мы подолгу молчали, думая о нашем прошлом и будущем. Солнечные лучи грели мне лицо, и в этих приятных остатках тепла были для меня и надежды, и мечты о лучшей жизни, и блаженное облегчение, не покидавшее меня ни на миг с той поры, как я поняла, что Александр не умрет.

Но, когда молчание прерывалось и я начинала читать вслух, вся эта идиллия испарялась. В газетах печаталось много сообщений о политических событиях, Александр нервничал, хмурился, сжимал кулаки, очень напоминая себя прежнего, неистового, и я ужасно боялась, что у него откроются раны. Однако еще больше он сердился, когда я пробовала умолкнуть и ничего ему не сообщать.

В сентябре 1799 года после череды поражений военное счастье снова улыбнулось Директории. Еще летом все в панике ждали вторжения русских полков – после побед Суворова, отвоевавшего у французов Италию, оно казалось неотвратимым. Но шли недели, а катастрофа не наступала. Суворов, преданный своими австрийскими союзниками, сам оказался в затруднительном положении. Ценой величайших усилий он перешел обледеневшие Альпы и спустился в предгорья Баварии. Император Павел вскоре отозвал его на родину. Оккупация Франции, казавшася неминуемой, была предотвращена руками австрийцев.

Республику спасли и победы генерала Массена, который обрушился на армию Римского-Корсакова и разбил ее под Цюрихом, а так же триумф генерала Брюна над англо-русскими войсками герцога Йоркского. Брюн разбил последнего в бою при Бергене, обратив в бегство 44 тысячи неприятелей и взяв в плен русского генерала Германа. Голландия, таким образом, была очищена от англичан.

Я прочитала последнее сообщение и почувствовала некоторое замешательство. Брюн? Что это за фамилия? У меня мелькнуло воспоминание о моем мимолетном любовнике, молодом Гийоме Брюне, национальном гвардейце. Летом 1792 года он, страстно влюбившись, даже набивался мне в мужья… Сейчас я даже лицо его представляла очень смутно. «Неужели, – подумала я, – он стал генералом, да еще таким знаменитым? Не может быть!» Тогда, семь лет назад, он совсем не казался мне таким уж способным… Впрочем, я знала, что за годы революции и бесконечных войн целая плеяда таких вот простых национальных гвардейцев сделала головокружительную карьеру в армии – взять хотя бы ранее безвестного Наполеона Бонапарта.

Голос Александра вывел меня из задумчивости. Я подняла голову, только сейчас уяснив, что он что-то говорит.