Славушка и соляной камень
– А что это, деда Филарет, за вемблюд такой?
Знал Славушка подход к писарю. Того хлебом не корми, дай историю из жизни рассказать. И все эти истории, как одна, занятные были да складные. Иной раз страшные, но чаще веселые. Через них старик отроков да отроковниц уму-разуму учил. «Жизню показывал», – так сам Филарет говаривал.
Старик на Славушку обернулся, хитро прищурившись, и рассказ свой начал.
– Вемблюды те – что кони у ратников наших. Да только страшные больно и плеваться горазды. Колючку что капусту есть могут. Неприхотливы они и на поряд выносливей самого могучего коня.
– Да как же такое вообще возможно? – искренне удивился Славушка. – Было б так, князь великий уже все свое войско на этих вемблюдов пересадил бы.
– Не пересадил бы… – ответил писарь, палкой стуча по колоколу, что над воротами крепостными висел. Знак в том был особый – так любой житель крепости показывал дозорным, что выходит, чтобы те в курсе были, кто, когда и куда ушел. Вечером, когда ворота закроются, подсчитают воротившихся, сведут счеты и поймут, кто пропал. Заведено так было.
– Куды навострился, дед Филарет? – окликнул путников один из стражников. Голос доносился с правой башни.
– Так воевода наш наказ дал излучину Волыни обсмотреть, – задрав голову, прокричал стражнику писарь. – Там, за Валуйской сопкой, на севере. Вот и пасынка своего велел прихватить.
– Ааа… Ну добро. Не петляй паренька-то, заблудится.
– Этот еще и прикуп даст, чтоб и впрямь заблудиться, – отбрехался Филарет, выходя на ровяной мост.
– Ээт точно… – захохотали стражники да и потеряли к выходящим всякий интерес.
Писарь со Славушкой мост пересекли, взяли правее крепости и пошли вдоль одного из рукавов хитрого рва солнцеворотного.
Филарет продолжил рассказ:
– Не пересадил бы князь дружину на вемблюдов, потому как звери те, акромя как в пустыне, нигде не водятся больше.
– А как же они там, в пустыне-то, живут? Ни еды, ни воды там нет. Ты сам сказывал.
Славушка про пустыни уже слышал, правда, иную историю. Про полководца одного славного, который полмира покорил с войском своим. И в той истории ни о каких вемблюдах речи не шло.
– А так и живут, – ответил писарь, вышагивая по узкой тропке, росу ногами пугая. – Пустынные они звери. Воду раз в месяц пьют, зато помногу. Напьется такой, а потом несколько недель кряду может идти по раскаленным пескам, что ладья о парусах по водам рек. На них местные племена товары всякие возят да воюют, как мы на конях. Сядут промеж горбов да скачут с улюлюканьем по пустыне. Табун таких вемблюдов дюже много пыли подымает. Атаку войска такого видно за сто верст в погоду хорошую.
– А что за горбы? Это как у Фомы нашего, юродивого?
– Сам ты юродивый, чума тебя дери! – ругнулся Филарет. – От горшка два вершка, а все туда, людей судить да рядить… У Фомы – это кара божия, а у вемблюдов горбы воду в себя принимают да после хранят неделями в виде жира.
– Фу, – поморщил нос Славушка, – как жир-то пить? Гадость какая…
– Это тебе гадость, поскольку слаб ты умом еще мудрость Рода постигать. Род все придумал, все по местам расставил. И других богов послабже тоже он придумал да силушкой наделил, чтобы таких, как ты, уму-разуму научать. А мы, стало быть, при Роде живем да богов тех чтить должны. И не нашего ума дело, почему именно в горбах у вемблюдов вода хоронится. Понял?
– Понял, – буркнул Славушка, заметив, что старик отчего-то тревожиться начал. Шел он урывками, все останавливался у берега да прислушивался. – А ты, деда, откуда столько про вемблюдов знаешь? Читал летопись?
– Писал.
– Что писал?
– Летопись писал. О народах южных, о пустынных людях, о кочевых племенах. Много чего в неволе повидал.
Голос старика потух. Славушка почуял, что за живое воспоминания эти деда взяли. Не рассказывал Филарет никогда, да только Славушка слышал, как отец с сотником своим беседовали однажды. Тот сотник-то и рассказал, что Филарет в крепость прибился, когда они его из неволи у финнов отбили. Лет десять назад дело было. Один только он тогда и выжил в той битве. Старый, худой, жилистый и почти что голый был. Финны его у каких-то кочевников в походе дальнем выкупили, толмачом он у них служил. И хаживал по городам и весям с той ратью финской без малого пятнадцать зим, а до того еще столько же в неволе у кочевников бывал. Рассказывал сотник, что Филарет после вызволения десять дней слезы в глазах носил, в счастие свое поверить не мог.
Не стал Славушка подробнее расспрашивать старика о странных пустынных животинах. Не стоит раны старые бередить, оно ни к чему это. Сам расскажет, коль охота будет.
Филарет тем временем совсем замедлился. Уже не шел, а крался в траве густой. Палкой перед собой мокрую осоку раздвигал да прислушивался все. Рукав рва уж закончился давно, до леса было рукой подать, только поле перейти, десятка с два аршин. Но писарь сделал лишь пару шагов, а затем и вовсе остановился. Руку свою поднял над головой и в кулак ее сжал. Стало быть, Славушке пригнуться да затихнуть следовало. Так он и сделал. Умолк, припал к землице, за сумку свою ухватился и вперился взглядом туда, куда дед Филарет всматривался – в траву густую. Прислушался и удивился: из травы и впрямь доносились звуки какие-то странные, будто кто траву эту щиплет. Прошли еще пару шагов. Звуки стали громче, дыхание чье-то послышалось. Кажись, сопел кто-то, кряхтел да пыжился.
– А ну, выходь сюды! – грозно скомандовал в кусты дед Филарет и палку свою выставил, словно копье. Все звуки тут же затихли, затаился зверь невидимый. – Сейчас я тебя стрелой возьму, шельму… – пригрозил старик голосом, в котором Славушка угадал задоринку. Видимо, понял старик, кого именно они повстречали. И сработала уловка, из кустов тут же донеслось:
– Нет у тебя, дед Филарет, никакого лука, мне ли не знать.
– Вот ведь племя-то! – выругался писарь. – Мареська, а ну выходь на тропку!
И из кустов, вся мокрая и расцарапанная, вывалилась Мареська, сестрица Славушкина. В руках ножик отцов (как только умыкнула?), сама в сапожках да в сарафане нарядном. Коса рыжая, впопыхах сплетенная, за пояском торчит. И чего она тут делает? Никак школу девичью прогуливает?
– Ты чего это тут? – удивился Славушка.
– Тебя не спросила, братец. Или только тебе можно под телегой от работы отлынивать? – сестра показала Славушке язык и, спохватившись, спрятала руки, травой изрезанные, за спину.
– Порывай-траву рвала, не иначе, – заключил безапелляционно дед Филарет, сопоставив факты. – Утром ее рвут, по росе, иначе не сработает снадобье. Да и луна полная, трава сейчас в самой силе находится.
И угадал писарь. Если Славушка еще умел кое-как взрослых одурачить видом своим, то сестрица его никогда таким даром не отличалась. Всё и всегда у нее на лице отображалось, особенно если кто допытывался у нее правды. Вот и сейчас Мареся покраснела густо, а руки за спиной еще крепче рукоять ножа сжали. Глазки голубые забегали из стороны в сторону.
– А ну, непутевая, признавайся. Кому лихо задумала?
– Никому, – сказала Мареся тонким голосочком, а глаза ее кричали обратное. Видимо, опять Ермолка насолил ей чем-то.
– Не серчай, деда, – вступился за сестрицу Славушка. – Ее бабка Вайка, видать, послала. Мареська у нее в послушницах с этого года ходит.
– Эко вы друг за дружку держитесь, – подивился писарь, поглядывая то на Маресю, то на Славушку. – Хотя верно вы делаете, держаться вам вместе треба. Но глаз мне не замыливай. Как есть вижу, неладное она затеяла. Бабка Вайка, если бы послала, так мы с тобой колокол услышали бы. А утром, акромя нас да скота, никто из крепости еще не выходил. Стало быть, она тайком прошмыгнула. А коль человек тайком что делает, жди от него пакости, это я наперед знаю. А я-то иду и думаю, кто это поутру уже траву примять успел? Уж финна-лазутчика ждал, а тут эта сухоногая. И чего мне с тобой делать? К отцу вести? Чтоб наказал?
– Не надо к отцу, – хором запричитали дети, а Мареся даже шагнула к старику ближе да глазюки свои небесно-голубые выпучила, слезами наполненные. Хорошо у нее это получалось, любого разжалобить могла. Вот и у старика сердце не выдержало.
– Времени нет, чтоб обратно топать, – буркнул он и пошел к лесу. – С нами пойдешь, Мареська. Харчей, надеюсь, на день запасла?
– Меня лес прокормит, – мгновенно переходя от слез к улыбке, ответила Мареся, убирая нож за пазуху и задорно подмигивая брату.
Немного задержавшись у того места, где Мареся собирала порывай-траву, дети бросились догонять писаря. Девочка не хотела потерять место, где припрятала свою добычу, а потому у самого края тропинки заплела между собой несколько колосков. Времени на это ушло не много, но дед Филарет успел уже поле перейти и скрыться в чащобе.
Ориентируясь лишь на звук его шагов и хруст веток, дети поспешили за наставником.
– Что, опять? – шепнул Славушка сестрице.
Та кивнула, но потом спешно сказала:
– Ты с Ермолкой не хлещись больше, отец и без того на тебя сердит. Я сама могу за себя постоять.
– Ну-ну, – засомневался Славушка, памятуя о том, как за подобную проделку уже получал тумаков от сына кузнеца. – Лучше я его проучу, чем тебе достанется. Ты не ведунья, как бабка Вайка, с рук тебе такое точно не сойдет. Еще отлучат от учения, будешь коровам тогда хвосты крутить до конца дней своих.
– Станет отец меня в пастушки отряжать, как же… – засомневалась Мареся. – Ты, братец, не забывай, что мы знатного рода дети. Отец наш главный в крепости, и нам следует поучиться этим пользоваться.
«И откуда у эдакой мелюзги, – подумал Славушка, – такие думы странные? Кто надоумил ее?»
Славушка не разделял мнение сестры. Ему всегда претило кичиться достижениями отчима. Ну да, Родослав был воевода знатный, самому князю великому двоюродный брат. И побед он много славных одержал, да и тут, на краю Бореи, столько годков уж ворога успешно сдерживает. Его все знают и все уважают. Да только вот это его заслуги, а не Славушкины и уж тем более не Мареськины. Она-то вообще девица-красавица, куда ей примощаться к славе отцовой? Славушка думал так: коль хочешь имени себе великого, так создай его сам. Нечего заслугами родичей пользоваться да за их спинами прятаться. Часто они с Маресей на такие темы спорили. Сестрица мыслей Славушки не разделяла, она иначе думала. Коль есть в руках оружие, хоть оно и не меч острый, а слово отца, то им пользоваться тоже нужно уметь. Телом можно и слабым быть, да за плечами иную силу иметь. Мы пока дети малые, говорила она, так у нас есть, кем прикрыться. Зачем попусту притеснения терпеть от других нерадивых, пусть и сильных?
– А чего же ты порывай-траву тогда дергала? Шла бы к отцу да нажаловалась бы, – уколол сестру Славушка, забирая влево, где завидел белую рубаху писаря, маячившую в лесу.
– Я, братец, в разные стороны развиваться решила, – рассудительно ответила Мареся. – Отцу я завсегда успею поплакаться, а вот самой варево сварить лютое – это у меня еще никогда не выходило. Вот учиться буду, бабка Вайка подсобить обещала. Видел бы ты, братец, как она от зелья пьяного заговоры плетет… – мечтательно сказала Мареся и вдруг замерла на месте. – Стой, а где дед Филарет?
Славушка тоже замер, прислушался. Только же вот рубаху его видел да слышал, как тот сушняком хрустит, а сейчас и впрямь ничего слышно не было.
– Да там он, – мальчик уверенно кивнул в ту сторону, где Филарета чаял углядеть, – я его вот только что видел.
– Точно?
– Точно. Пошли скорее.
Славушка схватил Маресю за руку и бросился в кусты напролом. Шли они минуты три, постоянно останавливаясь да озираясь. Никого. Казалось, чем дальше в лес заходили, тем тише становилось вокруг. И все померкло вдруг как-то. Казалось, вот только утро было, солнышко припекало, роса в его лучах улыбалась миру, а теперь словно мороку кто напустил. За высокими кронами вековых дубов да разросшегося выше роста человека кустов ни лучика не пробивалось. Стало прохладно, Мареся всем телом прижалась к брату.
– Пойдем обратно, а? – жалобно сказала она. – Дед Филарет как поймет, что нас потерял, сам обратно выйдет к крепости. А мы его у леса постережем, на тропке.
Не стал Славушка ничего против говорить, хоть и стыдно было признать, что и самому страшно стало. Никогда он еще в лесу так просто не терялся – ни ночью, ни тем более днем. Всегда дорогу знал да тропки видел. А сейчас лес выглядел чужим, странным, даже немного жутким.
– Пойдем обратно, – уверенно сказал он.
Дети зашагали обратным порядком туда, откуда пришли. И чем дольше шли, тем больше уверялись в том, что заплутали. И шли-то не так долго, чтобы обратной дороги не найти. По меркам леса великого так и вообще просто на его кантике они еще находиться должны были. Казалось, воротись, пройди пару десятков саженей и выйдешь туда, откуда в лес этот заходил. Но кромка все не показывалась. И ни конца, ни края этому лесу видно не было. Словно кто взял их и перенес в самую его сердцевину, в самое нутро. Коряги вокруг, стволы поваленные, бурелом непролазный. Мареська уже весь сарафан свой изодрала, а выхода из лесу все никак не находилось.
Еще Славушка заметил, как по кронам деревьев, где-то в самой выси с ветки на ветку вороны перескакивают. А не те ли самые вороны это?
– Славушка, мне что-то боязно, – зашептала Мареська, чувствуя его страх всей кожею. Брат хоть и храбрым ей казался всегда, да только сейчас она чувствовала, что трусит он не меньше ее и не понимает, куда идти.
И вдруг где-то за спиной в лесу раздался вой утробный, да такой страшный, что у обоих детей ноги невольно подкосились. Так и рухнули они под пень корявый, ко мху щеками прижались. Только и слышно было, как трепещут в груди их маленькие сердечки.
– Волк? – одними губами спросила Мареся.
– Или кто хуже… – ответил Славушка, припоминая, как в прошлом году мужики сказывали о волколаке диком. – Вот угораздило же тебя, сестрица, именно сегодня эту траву дурацкую порывать…
Глава 5
– А вы, хранитель, палку не перегнули? – поинтересовалась огромная белая сова, глядя сквозь морок, колдуном напущенный, на то, как дети под корягу все глубже забиваются.
– Ну ты еще поучи меня палки гнуть, – ответ прилетел сразу с нескольких сторон. Гофрин наворожил колдовство, и теперь за кандидатом в свои ученики наблюдал сотней вороньих глаз.
– Так вы же их напугали так, что они и крикнуть не могут. Они же дети еще, ничему не обученные, ничего не ведающие. Волчица эта, опять же. Почем вам знать, что она вас послушает и не задерет ребятишек?
– Да уймись ты уже, курица, – грубо оборвал сову колдун. – Мне в нем пробудить силу нужно, а без самых утробных чувств этого сделать невозможно. Из всех методов лучшие – страх и любовь. Проще страху нагнать, нежели ждать, когда этот Славушка любовь свою проявит к кому-то.
– А сестрицу его зачем подвязали? Она-то вам зачем? Она не от Рода, она мужского семени дитя.
– То уже не моя воля, – объяснил колдун, – я наперед такого ведать не мог. Но это хорошо, что она с братом увязалась. Будет мальчишке лишний повод проявить себя. Да только пока я не вижу в нем и сотой доли того, о чем ты мне талдычила. Обычный отрок, да еще и хилый. Вон, трясется, как лист осиновый.
Славушка и вправду сейчас лежал под корягой и трясся всем телом. Маресю он собой прикрыл, конечно, и вперед себя пропустил под корягу, да только на том вся его храбрость и кончилась. Волчий вой из них обоих весь дух вынул.
Волчица тем временем все ближе подкрадывалась, нюхом своим добычу выискивала. Опасная то волчица была, только ощенившаяся. Волка ее охотник подстрелил, щенков кормить нечем стало, вот и пришлось ей из своей норы на охоту выйти. Тут ее колдун и привязал к воле своей. Договорился с духом леса. Чего уж хранитель наобещал тому, непонятно было, да только опасно было волчицу на детей натравливать. Ей своих деток кормить нужно, она и сорваться могла.
Ведунья Маланья, что совой оборачивалась, хотела ту волчицу отвести, другую добычу ей подсунуть, да только хранитель вмешиваться строго-настрого запретил. Странные у хранителей методы, думала Маланья, глядя, как Славушка ножом Мареси сырую землю роет. Неужели придумал, как спастись?
Славушка же не просто убежище для себя и сестрицы копал – всю выбранную землю он отпихивал поближе к входу в их скромное убежище да ногами ее уминал. Он надеялся перекрыть вход под корягу и отбить дух человечий. Невдомек Славушке было, что хищник уже за версту учуял страх детский. Да и что волчице стоит землю ту расковырять и открыть проход к добыче? Но страх не позволял Славушке мыслить волчьей думой. Он просто усердно копал, видимо, чтобы Мареську успокоить да руки чем-то занять. Все лучше, чем трястись от страха, безропотно участи своей дожидаясь.
Прошло немного времени, Славушка уже закончил свои земляные работы и отполз к Мареське вглубь убежища. Получилось сносно, нечто наподобие берлоги медвежьей. С трех сторон ребятишек коряга мощная прикрывала, а вход был завален землей. Стало очень темно, сыро и холодно. Ребята притаились, вслушиваясь в каждый шорох.
Тут раздался очередной вой, от которого в жилах кровь стыла. Волк был уже рядом. Дети замерли, боясь шелохнуться и выдать себя зверю лютому. Наступила звонкая тишина, в которой Славушка угадывал трель вырывающегося из груди сердечка Мареськи. Страшно ей было, не ровен час – заплачет в голос. Славушка ощупью руку сестрицы отыскал и сжал настолько крепко, насколько мог. Ничего, мол, сестрица, я с тобой, со мной не пропадешь.
Время потянулось, будто кисель. Сколько они пролежали так, в обнимку и в тиши, было непонятно. Славушке даже, грешным делом, почудилось, что ушел волк несолоно хлебавши. Не нашел зверь их укрытия, не ворвется, не растерзает их клыками. Но на всякий случай свободной рукой мальчик нож отцов перед собой держал.
И тут началось. Из тиши лесной до слуха сначала донеслась торопливая рысь, следом за нею стало слышно, как тяжело, с надрывом дышит волчица. Долго она по следу бежала, умаялась наверняка. Славушке подумалось, что теперь зверь от своего ни за что не отступит. Вдруг все звуки стихли, зверь остановился. Носом воздух потянул, заскулил в нетерпении и начал землю лапами рыть. Мареся от страха руку Славушкину сжала так сильно, что он чуть было не вскрикнул. Хотя чего таиться-то уже? Нашел их волк. Землю роет, поскуливая от предчувствия добычи доброй.
Вот уже и хлипкая земляная преграда пала. В тусклом сумеречном свете, что разливался по берлоге от входа, замаячила огромная тень. Славушке ничего не оставалось, как броситься на волка первым. Заверещав звонким голосом что есть мочи, начал Славушка перед волчьей пастью ножичком своим размахивать. И до того эта картина ему самому смешной показалась, что руки сами собой опускались безвольно. Волк был настолько огромным, что на его фоне нож отцов выглядел не больше иглы портняжной. Кричала и Мареська, но ее крик на угрозу уж точно никак не тянул – то был пронзительный девичий визг. Так девицы на реке визжат, когда их срамоту парни крепостные лицезрят из кустов. Славушка никогда не понимал этой забавы ребят постарше. Ну, визжат девки – чего им-то, парням, с того? Бывало дело, те девки соберутся опосля толпою да полдня по всему лугу за теми парнями бегают в надежде ухватить за рубаху, повалить на землю, разоблачить да в водице студеной искупать в чем мать родила.
Вот так Мареська и визжала, а волку хоть бы что – знай себе пробирается через узкий лаз к заветной цели, пасть полна пены. Вот уже он своим огромным туловищем закрыл весь проход. У самого лица Славушки пахнуло смердящей гнилью. Смертью, можно сказать, пахнуло. Но не дрогнула рука мальчика. Еще пуще он своим хрупким оружием размахивать принялся, и, надо же, попал куда-то! Взвизгнул зверь совсем по-собачьи да как шмель лесной из берлоги выскочил.
Оба ребенка лежали теперь под корягой в неведении, ушел волк али просто затаился. Славушка почуял, что Мареська без памяти лежит – провалилась в забытье от страха. Да он и сам был готов за сестрицей последовать. Единственное, что его удерживало на этой стороне – страх. Не за свою жизнь Славушка боялся – за Мареськину. Кто, акромя него, ее из этой глуши выведет? Кто зверя лютого прогонит?
Время бежало, а волк себя никак не проявлял. У юного воина даже мысль робкая проскочила, что победил он зверя. Окрыляла Славушку столь легкая победа, и не знал он в тот миг, что это была лишь прелюдия к настоящей битве. Только глаз подранил Славушка волку, а таких обид лютый зверь никому не прощает. Поняла волчица, кто в берлоге укрывается, поняла, что не в состоянии слабые человечки за себя постоять, а, стало быть, ее деток будет чем сегодня покормить. Нужно лишь правильный подход к такой добыче подыскать. Тут, скажем, как с ежами: коли будешь на него напрямки кидаться, в лоб, то не миновать болезненных уколов. А если ежа того лапами перевернуть да прижать, тут он свое брюхо и покажет. Суешь ему в брюхо нос мокрый, и дело с концом.
Еще пару секунд Славушка не решался ни на какие действия. Руку Мареси он уже выпустил и держал свой нож наготове – а ну как зверюга эта вновь сунется. Но вокруг тихо было. Лес будто замер в ожидании финала этого противостояния – лютый волк супротив маленького человека. Славушка уже готов был начать приводить Маресю в чувство, как вдруг на него сверху что-то тяжелое свалилось. Всем хороша была их берлога: и с боков, и сзади прикрыта она была, да и в лоб с наскока у волка не вышло взять эту крепость. А вот сверху была она прикрыта лишь тонкими ветками да сухими листьями. Пронюхала свою добычу волчица, бесшумно пробралась по коряге да и прыгнула туда, где слабее всего укрытие было.
Вся возня продлилась не больше десяти секунд, но за это время из Славушки под волчьим весом успел весь дух выйти – не вздохнуть. Тяжела была волчица, огромна, космата и пахла псиной. Сколько б ни пытался мальчик своим оружием добраться до брюха хищника, ничего у него не выходило. Наконец волчице надоел этот человеческий детеныш, яростно копошащийся под ней. Схватила она Славушку за сапог, мотнула своей головой и вышвырнула его из берлоги прямо через крышу. И столько силищи в той волчице было, что ребенка подбросило вверх аршина на три. Упал он тяжело, больно ударившись коленом о кривой корень, торчавший из земли. В возне этой, в суматохе обронил он свой нож. Осознав это, начал лихорадочно шарить руками по земле в надежде отыскать свой единственный шанс на спасение, но не было ножа нигде. И палки, как назло, никакой в округе не было – всё трава пожухлая да листва сухая.
Волчица тем временем из берлоги выбираться не спешила.
«Мареська!» – в ужасе подумал Славушка и смело бросился ко входу в берлогу. Тут же наткнулся на хвост волчий, ухватился за него и изо всех сил на себя дернул. Знал Славушка, что тем самым волка еще пуще разъярит, да только выбора у него не было. Уж лучше пусть волчица на него первого ополчится, авось, Мареську-то опосля трогать не станет. Может, ей и одного Славушки для пропитания хватит.
Страшно волк тот зарычал, ощетинился весь, и, по-кошачьи выгнувшись, резко развернулся в берлоге и на Славушку пошел. Не чуя ног от страха, пятился отрок назад, покуда не уперся спиной в ствол могучего дуба. А волк уже выбрался из берлоги. Вот он – свирепый, клыкастый, из пасти слюна капает, глаз изодран и кровоточит. Ох, и страшен был этот зверь! Понял Славушка, что через секунду жизни его конец настанет, и такими мелочными все его проблемы в то мгновение показались. Ни дружина ему теперь не нужна была, ни подвиги ратные, ни признание отчима. Одного хотел Славушка – чтобы через смерть его сестрица Маресюшка спаслась.
Внезапно над головой отрока клекот какой-то раздался. И смотреть бы Славушке перед собой, прыжок волка подгадывая, да только по какой-то неясной ему причине отвлекся он на звук этот. Глядит, а прямо над ним, аршинах в десяти, на ветке толстой сидит та самая сова белая, что утром он видел. Волк тоже на ту сову внимание обратил, да только не придал пернатой должного значения – вновь на Славушку оскалился и готов был прыгнуть уже, атакуя. А вот мальчик, в отличие от волка, не мог взгляда от хищницы ночной оторвать – до того она сейчас на птицу была не похожа. Готов был Славушка на что угодно спорить, что та сова ему подмигнула, словно приободрить хотела. А после и вовсе странное случилось. Сова одну лапку подняла, вытянула ее вперед, а в лапке той прямо из воздуха камень какой-то белый появился. Обычный белый камень продолговатой формы. Разжались когти, камень тот вниз полетел да прямо Славушке в руки. Поймал его мальчик и понял – сова хотела помочь.
«Спасибо, конечно, да только что мне этот камень супротив волчары такого? Вот, если б, скажем, ты мне меч вострый сбросила… Да только откуда у совы глупой мечу взяться?»
И только Славушка подумал об этом, как волк весь сжался, изготовившись к прыжку, и, как тростина упругая, выпрямился. Ничего пареньку не оставалось, как замахнуться и тем камнем в волка кинуть.