Шизофрения, передающаяся половым путём

1

«Синдром самозванца» – психологическое явление, при котором подверженному кажется, что он не заслужил своей профессиональной позиции, успеха в области своей деятельности. Достижения приписываются внешним причинам, а не своим способностям и приложенному труду.

На малом расстоянии, из одной руки в другую – переломанная зубочистка.

– Хороший бывший врач с утра… выпил хмеля, – пробормотал горько, признавая вину.

– Мне пора, – не глядя, прошла она мимо, собранная лаконичная, иссушённая уставшая, на работу.

Хлопнула дверь с противным вздохом-сквозняком.

Стало дико пусто в сырой однокомнатной квартире. Тёмные шторы занавесом отбирали нагарный цвет весны.

Посмотрел на себя в овальный портал. Там нечто двухметровое, широкоплечее, но осунувшееся, горбленное, разменявшее четвёртый десяток, плохое:

– А мы? А мы… пойдём по местам былой славы. Что нам дома отсиживаться… Заполним деятельностью наше безграничное существование! А? Запишем для самоконтроля дату только…

Вывелось кривым дрожащим: «Такая весна такого года. Очередное Сегодня. Опять утро».

Опять утро…

Утро…

Более ничего на ум не шло.

Хлопнул дверью. Противный вздох сквозняка.

Ключ провернулся легко, будто сломанный. Полы пальто путались у колен. Нервно в кармане в ладони крошечная фигурная отвёртка.

Щербатые ступени с голубыми полосами, гнутые ограждения пролётов, мятые электрические щиты, зрачки глазков соседских разномастных, скрип половиц старого старого подъезда.

Тяжёлая пружина в россыпи ссохшихся капель – механизм телепорта в огромное пространство.

Внешний мир окатил жёстким светом, хаотичным гаркающим шумом. На улице пахло талым. По бетону, панелям домов, штукатурке – потёки, как от слёз, испарялись тут же белым паром. Невероятная сырость с неуютным холодом под воротник. Тёмный с крупицами смога снег кашей чавкал под шагами, обнажал необработанное серебро луж, заливая союзки и носочные части туфель.

Хотелось обратно.

Забыться.

Проспать.

Сознание ошалело от большого мира. Воздух жёг. Непоследовательный рокот города сбивал с толку. Качались голые сухие ветки, неслись рваными клочьями тучи.

Глупая затея. Невыносимая быль. Невыносимое это было стремление – идти вопреки.

Возвращаться в тоску одиночества, впрочем, тоже.

Даже хуже. В какой-то степени.

Шёл часа два. Половина пути. Бездумно, оскальзываясь на колеях сталактитовых дорог, проваливаясь в рыхлые сугробы на пустырях меж облезлых домов. Ослепляясь ярко-серым прожекторным негуманным от точечного солнца.

Пересохло во рту, чувство хмеля спало. В мышцах, в голенях заныло.

Спустя ещё километры остановился у высокого бетонного забора диспансера. Пусто. Только лай собак поодаль и дрожь молочного воздуха. Взял охапку снега почище, сунул под нёбо, в зубы. Треснувшие губы заныли колючей маленькой болью. Перевёл дыхание, пошёл вдоль забора. Лезть через него поверху казалось непосильной задачей. Шептал с одышкой:

– …сколько прошло? Лет десять прошло… Конечно, забросили тут уже всё. Выделили им здание посвежее, а то и новое построили? В центре, вроде… Главврачу палец в рот, конечно… Сколько он на этом переезде себе заработал?

Проход нашёлся спустя метров двести. Странно, что до основания не растащили ни сам забор, ни огромные трубы отопления на территории, ни коробки корпусов.

Проклятое место, неудобное место, отчуждённое место.

На необъятном участке внутреннего двора диспансера стояли два двухэтажных корпуса Н-образной формы. Приземистый хозяйственный и, отдалённо, величавый аскетичный близкий – корпус администрации со стационарами в левом и правом крыле. С заваленной шиферной крышей и обрушенным углом в плесени. В порушенном углу виднелась стена ванной комнаты, разбитый кафель на вертикалях. Окна, заколоченные фанерой, заложенные кирпичом и забитые мусором в очернённых смолой решётках. Остатки входной деревянной двери на кривых петлях тёртого медного цвета.

Довлеющее с утра ощущение некой исполнимости задачи пропало. Оно мотивировало идти сюда, оказаться здесь, обещало полноценно вспомнить эфемерно забытое и исчезающее, пробыть весь путь до конца и дать ответ по результатам решения-похода.

Ничего теперь предательски не ощущалось. Тихо внутри.

Сам виноват, сам сочинил, получай (сам) одно лишь ничего.

Но нужно было убедиться. Пройтись по крошеву, зайти в кабинет, открыть сейф, найти в нём позабытые рукописи-тетради. Тогда мы ещё посмотрим. Разбудим!

Не должно же быть всё так бессмысленно, а?! Дорогой мой Сообщник?!

Прошёл внутрь. Рваная лёгкая-мягкая пружина нефункционирующей культей – механизм телепорта в пространство, ужатое до сингулярности.

Радоваться надо, осмысленное искать (дошёл ведь, занялся хоть спортивной ходьбой, подышал кислородом) и – принимать, в конце то концов. Позитивное мышление, принятие смиренно сущего и ожидание лучшего – залог успеха лечения.

За входной дверью корпуса – глухая чёрная тишина. Напрыгнула огромным добрым чудищем. Мягким как мох. С еле уловимым гнилым запахом. Отобрала шум, бесшовные улицы, скрыла бескрайность неба. Облачила в шершавый бетон, в необъяснимый покой, уют закрытого и безопасного помещения. Шоркающим эхом отдавались звуки подошв. Ветер остро и кротко выдувал волынкой на низких частотах. Ошмётки стёкшего косого снега у проёмов, у выбитых фанер – налегли горбами-барханами.

Прошёл вдоль, мимо разбитых кабинетов, вдоль спуска каталок, по вскрытым и рваным доскам, по стёсанным монолитным лоткам – до одной из отдалённых, непарадной лестницы. Лестница в два пролёта – двадцать две ступени – по одиннадцать на каждый пролёт. Под пролётом, удивительно, что сохранился – приросший, въевшийся как пень, скошенный в трапецию стол дежурной сестры. С осколками стекла и мусором, уродливо вздутыми струпьями лакированных поверхностей.

Дальше, по первому этажу – отдельное крыло здания.

Когда-то там находилось отделение принудительных больных. Там воняло нездоровым и затхлым, тупой животной глупостью и человеческой обречённостью.

Толкаю тугую решётку двери, сплошь искромсанной полосами будто порезов.

В общем коридоре крыла – куцые остатки мебели, следы стихийных костров, шприцы, бутылки, фольгирующие упаковки и выцветшие фантики. На стенах углём, мелом и красками граффити – некрасивые надписи разным кеглем и начертанием; примитивные рисунки половых органов. Заскорузлые выжженные лучами редкие плакаты. Лозунги на них – стёрты. Лица – пугающие кляксовидные пятна.

Внутри палат – металлические кровати, вяленые в грязных клочках ваты матрасы, под потолком – железные квадраты вентиляционных шахт.

Сестринская, процедурная, санузел, и, отдалённый угловой – кабинет.

В кабинете – вмурованный во внутреннюю стену сейф. Он прикрыт листом фальшь-панели. Его не видно – всё завалено барахлом, помойным хламом, лоскутами праха обоев и строительными обломками.

Выгреб труху в коридор. Докопался до фальшь-панели, маленького прямоугольника, небрежно маскированного мазками под основу палитры отделки.

Винты, обламываясь, срывая резьбу, выкручивались нехотя.

Отогнув прямоугольник панели – дверца сейфа невозмутимая с торчащим вперёд цилиндром в насечках валиком.

Провернул до звонкого щелчка. Охнула толстая дверца, впуская воздух внутрь. Внутри сейфа – папка скоросшивателя в целлофане. В папке – несколько общих тетрадей, тетрадь тонкая. Сухость ломаного осеннего листа. На обложках: пятна, чайные потёки, размазанные чернильные полосы.

Вспомнил, как выставлял внутренности: описание ведомых дел в начале, вольные трактовки первых лиц в середине, замещающие исходы в кульминациях.

Вспомнил скупо – будто не было этого прошлого.

Попытка реабилитации. Их – как людей. Себя – как специалиста. Мотив играл простой – ведь все и всегда пытаются найти внутри – профессионала-специалиста, лучшего человека. Силён ведь соблазн быть и чувствовать себя необходимым. Быть на «своём» месте. Умелым, уверенным, знающим и способным. Быть на все сто за то, что ты тут – неслучайно, что по достоинству, что по праву диктуешь ясный Абсолют и принимаешь самые верные решения.

Раскрыл тетради. Слипшиеся страницы. Забытые, но знакомые строки.

Обеление.

С долями сомнений.

Но кто сказал, что мы должны помнить и отражать голое положение вещей «как есть»? Мы можем помнить и то, что душе угодно.

Свернул тетради и положил в боковой карман.

Сел на подоконник, вытащил из внутреннего дешёвую коммерческую флягу, свернул невесомую крышечку – залпом отпил, запрокидывая.

Специально сюда тащил её, для празднования торжественности.

Жадные ненасытные зависимые глотки.

Резкая пощёчина ощущаемая.

Огненная вода, расширяй сознание! Делай супергероем и всепонимающим. Всетворящим и властителем мира, где мир – сам и все прочие, всё прочее кругом ничтожно мало! Уничтожай нейронные связи, дискредитируй! Унижай, но вздыби кверху! Толкай на сумасбродство, великую деятельность и, одновременно, парадоксальную индифферентность к происходящему!

Сладкая горькая вода.

Разлилось по пищеводу, в желудок, по кишкам горячее. Закружило голову, воодушевило, чётче стало в глазах. Тело взлетело над всем, ощутило себя übermensch, отвергло обвинения в моральном запустении.

Внизу – лоскуты карт. План здания – лабиринт, стрелки пунктира эвакуации художественные каллиграфические, насмехаясь, упираются идиотами в тупики.

Полёт.

Дыхание расширено, зрачки ловят больше света, тело готово к трансгрессии, игнорированию шумов, безразличию к огромному небу, в которое только падать и падать безостановочно.

Отчётливо пахнуло спиртом – остро, обонятельным окриком, реально.

Послышались резко голоса снаружи. Незрелые, высокие. В школьных формах, лет по десять им, весело лезли на поиски приключений к парадному входу. Бурно и задорно матерясь, по-детски несли глупую чушь.

Пора было брести домой.

Решил выйти с запасного входа у некогда приёмной администрации. По пути прикладываюсь к фляге. Скорее её прикончить – чтобы на обратном в несколько часов – протрезветь.

Ясно вспомнил наваждением, как очень много лет назад с Большим братом (такими же незрелыми с высокими) – полезли в ещё недостроенный корпус этого диспансера. Его строили долго. Из-за затяжного характера строительства и сопутствующих около проблем – выдумывались городские легенды. Большой брат их рассказывал весьма серьёзным тоном, пытаясь напустить важности испуга. Он говорил, что «психушку» не достроят, потому что рабочие бесследно пропадают один за другим. Во время работ, мол, к ним подходит врач-психиатр со свитой: двухметровыми санитарами за спиной. Они скручивают рабочих, вяжут к железным кроватям, вызывают безобразных медсестёр. Те вкалывают препараты и рабочие, под их действием ли, или почему ещё оказываются уже в отремонтированной и функционирующей больнице на полноценной роли пациентов. То ли в будущем, то ли в альтернативном мире – там, где никто не верит им. Их держат принудительно и продолжают авторитарно лечить. На мой вопрос, откуда же это известно, да и для чего это нужно, Большой брат отвечал, что один из рабочих убежал оттуда – и рассказал. А нужно это всё потому, что тот призрачный врач-психиатр чувствует за собой вину. Ведь на этом месте в старую войну, сто лет назад, был госпиталь для душевнобольных, он плохо лечил душевнобольных, а теперь вот, после смерти – так реабилитируется, «вербуя» новых пациентов в свою потустороннюю лечебницу и «излечивая» их уже вроде как по-настоящему.

Сделал последний глоток. Бреду к запасному выходу. Зелёная табличка на уровне лба. Надпись, выведенная грубым трафаретом: «Отдел кадров». Остановился, бросил флягу, зашёл в кабинет. Длинная стойка, вмурованная в стену. Облезлый, с ошмётками дерматина, уродливый казённый стул. Сбитый из прессованных опилок шкаф с парой распухших книг.

Запахло духами.

Женский голос в синем громко спросил:

– …вы откуда к нам?

Ещё Большой брат рассказывал о бесконечных катакомбах, что проложены под корпусами, соединённые друг с другом, ведущие к секретным помещениям. Попадая в них – теряешься в безумном лабиринте, не находя выхода – бродишь по ним до самой смерти. Рассказывал брат о помывочной комнате, в которую тяжело, но можно попасть, через узкие (как во снах клаустрофобные) лазы. В этой комнате есть большое зеркало, в нём отражаются все твои болезни: ты можешь увидеть повреждённые органы; подышав на зеркало – прочитать (будто кто по запотевшему написал с той стороны) дату своей смерти или описание своего сумасшествия. Там же стоит чугунная ванна, опустившись в которую можно получить бессмертие, богатство, излечение, но надо чем-то пожертвовать. А вот чем – не узнаешь, пока не вылезешь. Может, у тебя заберут часть тела; может, погибнут твои родственники; может, ты окажешься в прошлом; может, тебя все забудут.

Запах духов стремительно исчез.

Мимо кабинета отдела кадров – силуэтом школьник. Один, без прочих остальных. Тут же скрылся, топая пуганным бегом. Надо уходить.

Железная дверь неприглядная торцевая, опустившаяся – диагонально завалена, не открыть. Школьники загомонили, споря, у парадного. Решил обойти, не попадаться им на глаза. К лестнице (симметричная той, другого крыла, такая же непарадная), поднялся на второй этаж.

Конечно, никакого врача-психиатра мы с Большим братом не встретили. Катакомбы ограничивались единственным тоннелем от главного корпуса ко второму и в длину он был не более полсотни метров. Какая из комнат будет помывочной (ведь стройку не завершали) – неясно, узких лазов не наблюдалось. Была заброшенная стройка и всё. Большой брат тогда покурил с досады и предложил залезть на терриконы – «замочить» время. Мне казалось, что-то мы делали неправильно. И будь мы понастойчивей – нам бы открылись «потусторонние» тайны недостроенного психоневрологического диспансера.

Сейчас здесь снова – как в детстве – пустота. Она, правда, совсем иная – изнасилованная, испещрённая, потасканная и выпотрошенная. Бытовая, прозаическая.

Двадцать две ступени вверх даются под алкоголем непросто.

На втором этаже мне ясно-тихо услышалось: «Привет, старина. Как поживаешь?».

– И тебе. Привет.

Слуховые галлюцинации убедительны. Отзвук их раздаётся непосредственно внутри, поэтому они громче и сильнее обычных мирских голосов. Как бы вы ни понимали, что это всего лишь галлюцинация, что это пришлое, нереальное – вы слышите голоса очень отчётливо и эмоционально. Они воздействуют не только акустически, они воздействуют объёмно, на все чувства сразу. Они внушают нерушимое ощущение, что слышимое – это действительная истина. Авторитетно давят на вас, и вы не смеете им противиться, подвергать сказанное ими сомнению.

– Давно не заходил… – укоризненно сказал отец. Молодой, осанистый, гибкий и красивый. Живой. Он курил в форточку. Коридор сиял белым, дышал влажным – вовсю шёл ремонт.

– До сих пор путаюсь во временах, – обманчиво-глупо отшучиваюсь. – Мама тоже здесь? – спросил его.

– Что-то вроде больничного… Не место ей здесь, если честно, с её кашлем.

Мама померла от туберкулёза, так и не дождавшись конца тюремного срока. На миг весь второй этаж озарило сумрачным, вместо лика отца – стёсанные голые кости с отверстиями черепа.

– Не успел навестить? – снова живой здоровый отец выбросил бычок на улицу и плотно прикрыл дверцу – чтобы морозный холод не шёл, и шпатлёвка не пострадала.

– Не успел, – подтверждаю.

– Эх, старина, чего ж ты…

Тяжело, неудобно было ему объяснить перипетию внутренних загонов. Пусть и некомфортно сейчас было без досады слушать его «чего ж ты». Не ему осуждать. Так мне хотелось, так всё и прошло. Было и было.

– Вот именно – «было и было». Прощать надо уметь. Понимать и принимать. В жизни только это и остаётся.

– Отец, прекрати, – огрызнулся от него.

Помолчали. Ждали чего-то. Руки было некуда девать. Спросил, осматриваясь, чтобы в тишине не вязнуть:

– А вы всё не закончите?

– Почему? Заканчиваем… Зарплату задерживают – разбегаются калымить. А когда выдают – разбегаются пить и безбожно прогуливают. Замордованный комедийный круг получается, – он хрипло растерянно рассмеялся.

Вяло поддерживающе улыбнулся. Отец прокашлялся:

– Старина, а ты чего хотел-то? Спросить что-то? Или просто.

– По местам былой славы. Думал, может, дёрнет что-то. Легче станет, не знаю. Как-то плохо на душе. Скребёт.

Отец подошёл вплотную, взял за голову грубо, посмотрел пытливо в глаза прямо. Лицо его стало морщинистым, окровавлено уродливым, искорёженно раздутым, будто кто-то нарисовал детализированный гиперболичный шарж. Визгливо крикнул мне истерикой:

– Тогда скажи!!! Что с ними стало всеми?!

Сзади обвалилось грохотом. Повернулся и увидел того самого школьника, что ошивался у кабинета отдела кадров. Школьник спешно побежал, исчезнув с места, шумно топая, суматошно спотыкаясь.

Обернулся обратно, к отцу – чёрный от копоти коридор теперь покрыт сумраком, щепками, дресвой, голубиным помётом и разрушением. Рамка форточки без стекла ударилась об откос – ветер бросил мокрое внутрь.

Сунул руки в карманы, задел торчащие тетради. Они упали, раскрываясь. Из них, зажатые между страниц – посыпались ворохом: мятые в свёрнутую плоскость лотерейные билеты, открытка с изображением астронавта в непроглядном космосе, марки с матричным рисунком парома на пристани, старая банкнота номиналом в 25 и фотоснимок, на котором силуэты двух людей, обнимающихся перед занавесом штор и танцующих. Подбирать не стал.

Спустился вниз.

Вышел, наконец, прочь.

И пока шёл по заваленным тропам между облезлыми корпусами – вокруг плотным паром, душным облаком с земли – поднялся монохромный туман. Он отсвечивал тонкими каплями калёного олова, мягким теплом укрывал и уносил назад далеко куда-то неведомо, захватывая приятно, по-младенчески, истощённый дух. Он проваливал под пышный чернозём влажный, скрипящий вкусным и терпким на зубах, проникал в раны на губах, заполняя собой, удушая.

Оказываюсь в катакомбах между корпусами. Брожу в длинных маслянистых казематных поворотах, шагаю по склонам. По бесконечным Эшеровским. То вверх, то вниз, то в стороны. Не вижу ни одного проёма дверного – лишь стены, стены, стены. Проявляются (чем дальше) следящие повсеместно трипофобно (тем чаще) линзы сферические. В них дёргаются в прожилках больные глаза с нистагмом. А окна-амбразуры (и они здесь) все – в витиеватых изгородях ограждающих, утопленных глубоко, сваренных наглухо. Да и за ними – тьма великого Ничто.

Отсюда выхода нет.

Отсюда нет выхода. Только потом, где-то впереди (как заведут) через узкий лаз (клаустрофобный, помните? как во снах), только после посещения кафельной помывочной комнаты, процедур чугунной ванны. Только после бесед, с чтением надписей у зеркал расфокусированно, или уж отмалчиваний с прямым, а то лучше – демонстративно в сторону. Да с руками, которые некуда девать.

Только такой побег от всех. И от себя, конечно, в первую очередь. Мне это вдруг оказывается знакомо.

Это уже было пройдено не раз.

Просто подзабыл об этом, как обычно, как всегда.

Излечение оказывается реинкарнационным и цикличным. Как всегда.

2

Заманчиво читать чужие дневники. Увидите нароком чей-то дневник – обязательно прочтите.

Даты дневника идут строго по линии. Записи после них, под ними регулярно – сухие, скудные, схематичные. Но порой, примерно раз в месяц, они перемежаются вздутыми абзацами, где гипертрофированные описания банальных вещей подаются с претензией на художественную прозу.

Посеребрённый монохромный туман.

Он был блекл, в меру ярок, в меру тёмен. Он был окаймлён винтажными скруглениями по краям. Так, будто мы с тобой уставились на гаснущий экран устаревшего телевизора в заваленной мебелью гостиной.

Тяжёлые шторы задрапированы.

За окном гас поздний вечер.

Солнце село совсем недавно.

Вокруг лишь шелестел – шёлк тишины.

Вкрадчиво и настойчивей послышался белый шум, что мерно укачивал гаснущее сознание.

Одной из моих ментальных задач с детства являлась доскональная фиксация всеми органами чувств всего происходящего вокруг, с целью той, чтобы вечером отразить это на под сегодняшней датой в письменном виде. Довольно таки положительное занятие, потому как требовало для осуществления значительный ресурс мозговых клеток, а значит: для изысканий излюбленных моим сознанием вещей негативных – мощностного ресурса выделялось меньше. Положительного же, в моём восприятии мира (безусловного от невозможности осознать), соответственно – становилось больше.

Но в «Первом сегодня» этого было недостаточно. В «Первом сегодня» требовалось придумать для себя какую-нибудь ещё более полновесную отвлекающую задачу, чтобы быть в полном гипнотическом трансе, пока несло к конечной точке «b». Чтобы не успеть передумать, не осознать тяжесть и невозможность, не успеть испугаться, спохватиться и не повернуть трусливо назад.

В «Первом сегодня» вышел из точки «a», в которой остались: спящая преподавательница валеологии, мятая жёсткая кровать, устаревший включенный телевизор, овальное зеркало-портал, тусклая ванная и прочий однокомнатный серый быт.

Как и основная: направиться в точку «b», отвлекающая задача сформировалась так же явно и тоталитарно, (будто внушили силой авторитета). Отвлекающей задачей стал арифметический анализ сумм и произведений всех цифр в тех или иных значимых датах, отражённых в дневнике (по памяти); упомянутых воспоминаниями в дневнике; а также значимых дат по сути: рождения, смертей, национальных и профессиональных праздников, сегодняшнего дня. При этом: должна была быть установлена чёткая закономерность всего этого. Общий знаменатель или какая-либо прогрессия, зависимость переменной от переменной – нечто такое.

Проблема: многие даты из дневника в совокупности не выдавали закономерностей, были хаотичными и неинтересными. Манипуляции, жонглирование числами и цифрами – не приводили явных результатов под чертой изысканий. Но тем и лучше – значит надо искать и исследовать глубже, сложнее, более загружать себя.

Пункт «b» приближался неотвратимо за этими размышлениями. Пунктом «b» являлся «Областной психоневрологический диспансер», туда мой путь был предрешён ещё давным-давно, ещё, может, в самом детстве. Только тогда понятия не имело моё сознание, что это заведение называется «Психоневрологический диспансер».

Ещё способом самогипноза, для беспрепятственного проследования-прорыва в диспансер было наивно шифровать литерой «b» точку назначения. Но, чем ближе, что закономерно, тем менее это работало.

Знание конечной точки разбудило подсознание. Оно шугливо уяснило, что происходит. И – включило сигнал тревоги: разворачиваться, идти обратно в безопасное – домой. Домой! Подальше от голубого неба, бездонного, втягивающего в опасное неконтролируемое и хаотичное; от сотни источников жутких шумов неподвластного движения участников улиц; солнечного радиоактивного света, сжигающего кожу и путающее в лихорадку мысли.

Домой! Обратно!

В безопасный уют. В тихий переливчатый еле слышимый гомон соседей за спасительным бетоном стен.

Рука из одной в другую переложила папку, в которой корочки документов, полупустая тетрадь неоконченного дневника, несколько пустых тетрадей про запас (общие и тонкие), пластмассовая шариковая ручка, наточенный карандаш.

Это слабое средство обороны – перекладывать папку. Подсознание ответной мерой дало команду: зажать её локтем и более не трогать.

Руки освободились. Спрятались от весенней стужи в глубокие карманы, оставленные в покое. Ноги же, невидимые пока – спешно, ускоряясь, бежали вперёд, тянули, понимая, что единственно осталось: нестись к пункту назначения, нагнать незримую «границу невозврата».

Чтобы отвлечься, не дать захватить контроль над ногами, шарил глазами по сторонам: высокий бетонный забор, редкие прохожие, редкие бродячие псы и неокрашенная реальность свежего воздуха с ореолом солнца. Необходимо также было удостовериться, что поход реален и реально само моё тело в этом походе – зафиксировал текстуру асфальтного ландшафта, свои туфли, брюки, полы пальто.

Понесло трупным запахом и запахом металла свежей крови.

Меня на миг погрузило в кошмар: пальто было порвано, грязно и – в складках; брюки – в налипшей глине; туфли обезображены и асфальта вроде как нет – отдельные куски щебня слеплены битумом, разбросанные хаотично, здания-корпуса – разрушены, заброшены.

Наваждение прошло: всё стало как прежде, в твёрдой угловатой реальности, отстроенное, с иголочки в стежках ровных швов. Пахнуло свежестью талого снега и жизнью.