Докричаться до отца

Симон-Механик, сын Гавриила, отец Георгия

Симону сыну Гавриила, внуку Якова/Иакова, правнуку Дорофея и праправнуку Ефрема, родившемуся во вторник 12 сентября 1914 года, иногда снилась за горизонт уходящая пустыня, окаймляющая неподвижное, странно мертвое море. Симон пугался таких снов. Он не знал, что снятся ему – песок его крови и вода его памяти. Понимал любую машину с первого звука и даже вида. А сад всегда был его особенной страстью. С естественным был чувством юмора человек.

Симон – это новый шанс рода. Бог упрям. Род получил еще одну возможность овладеть законами бытия. Как Ефрем в ювелирном деле, Дорофей в людях, даже можно сказать и в волках, Яков в дереве, Гавриил в лошадях, Симон разбирался в механизмах.

Каждый из них владел своим мастерством, каждый становился носителем скрытых законов, приемов и механизмов своего мастерства, каждый становился мастером.

Симон с одного взгляда на работающий трактор или автомобиль мог перечислить все неисправности. И в этом он был весь плоть от плоти своего рода. Он служил делу, а не карьере. А увлечение садом всегда было отдохновением, идеальной мечтой, которая помогала отвлекаться и справляться с низменной обыденностью.

Симон был черен как смоль, с резкими чертами лица, высок, строен и необычайно, стремительно хорош собой. На нем всегда замирал женский взгляд. Мужскому взгляду казалось, что Симон был неуверен в себе. Странная это была неуверенность. Потому как неуверенные люди не бывают талантливы. Симон был талантлив. И потрясающе работоспособен.

Внешне Симон был не нагл, не хам, может быть даже демонстративно не нагл и не хам. В большевистском государстве это часто означало, что Симон не мог человека оговорить, оплевать, разоблачить. Симон не был карьеристом. В его случае это позволило ему остаться человеком. Что, конечно, не значит, что все советские карьеристы были негодяями.

Жену Симона звали Клавдия, она родилась 25 декабря 1914 года, была советской трактористкой до замужества, никогда не унывающей и не жалующейся, умеющей смеяться и молчать. С ней Симон познакомился в ремонтной мастерской. Влюбился мгновенно в ее искристые тигровые глаза, ладно скроенную миниатюрную фигурку. Оказавшейся в замужестве любвеобильной и страстной до изнеможения по первости.

Сила рода была всегда в любви между мужем и женой. Ефрем простил Дорофея потому лишь, что поверил в любовь между Еленой и Дорофеем.

Клавдия стала драмой рода, хотя и всегда выделяла и подчеркивала значение мужского слова и его преимущество, роль отца.

Все же до поры Бог хранил род за былые дела.

Симон спал мало, как Наполеон, или православный монастырский подвижник, например, Серафим Саровский. Почему выдающие люди старались спать меньше, создавали условия, чтобы просыпаться скорее, спали сидя, на коленях, даже стоя, чтобы контролировать сон. В Церкви сокращение сна было и есть распространенным инструментом смирения плоти, неотъемлемым условием духовного, религиозного развития.

С 4–5 утра с весны по осень до ухода на работу, примерно до 7 утра, Семен возился в саду, который он сажал и лелеял всюду, где жила семья, возле каждого очередного дома, в который переезжала семья. Яблони, груши, вишня, слива, малина, смородина. Это всегда был сад его мечты и надежды на что-то большее, нежели обыденность будничного повествования. То есть нечто большее, чем сад.

В 1935 году, 26 августа в понедельник, у Симона родился первый его сын Георгий. Мальчик был смышлен и любим юным отцом.

В 1938 году Симона взяли на войну с Японией. Он принимал участие в боях на озере Хасан, был командиром орудия. Вытащил из боя командира батареи. Когда они прощались, комбат сказал, что когда вернется в строй, подаст рапорт о награждении Симона орденом Красной Звезды. Комбат умер от ран в госпитале.

Повоевав с японцами, Симон вернулся в родной колхоз. Ехал со спокойным сердцем. Сделал дело. Но недолго он тешился с любимой женой. Зимой 1939 года его кинули на другую войну – финскую. Симон был исправным воякой и в Финляндии. Выжил в северных лесах и в сумасшедшие морозы. Вернулся. Но как!

На полпути от Петрозаводска до Уфы состав сошел с рельс, а вагон, в котором ехал Симон, упал под откос. Как когда-то подорванный террористами царский поезд, на котором ехал Александр III с семьей. Как когда-то будущего последнего русского царя цесаревича Николая, Симона прижало крышей вагона. И также Симона хранил Господь, ради какой-то цели, которой посвящен род.

Симон после железнодорожной катастрофы по ночам открыл в себе способность слышать мысли окружающих. Телепатические способности Симона были незаметны для окружающих. По ночам он просыпался и слушал мысли людей. О ком подумает, мысли того человека и слышит.

Продолжалось это недолго, а точнее до того дня, когда Симон рассказал о своих способностях Клавдии. То есть примерно месяц-другой. На следующую же ночь, после того, как он рассказал Клавдии о своем сверхъестественном состоянии прозрения, которое он испытывает еженощно, все прекратилось.

Тогда он впервые почувствовал легкое недоверие и неприязнь к Клавдии. Неизвестно отчего.

На войну 1941 года Симона не взяли. Тогда это называлось – «дали бронь». Внешние причины: участник двух войн, необходимый для народного хозяйства страны специалист. И, видимо, все же не по здоровью. Потому как физическим инвалидом он не был. Физически он был совершенно здоров после двух войн и железнодорожной катастрофы.

В 1943 году Симона назначили начальником машинно-тракторной станции (МТС), которую он сам и построил сотоварищи в голом поле за несколько месяцев. Там же и получил казенное жилье – квартиру в двухэтажном доме, в нескольких десятках километрах от родового гнезда.

Работы хватало. Днем Симон ремонтировал технику – тракторы, комбайны, ночью вывозил на машинах хлеб из колхозов на элеватор.

Но денег было мало. Потому жили на самообеспечении. Имели свой огород, сад, козу, корову, кур. Но во время войны даже деревня не спасала. Приходилось ради экономии картошку выращивать из очистков, потому как внутренности съедали. Ели жмых, суп варили из лебеды, крапивы.

Симон генетически отторгал все, связанное с большевиками. Это ему передалось от Якова и Гавриила. Симон пошел еще дальше. Поэтому у него по отношению к большевикам было что-то вроде аллергии, сенного насморка, который проявлялся, как реакция, в жизненных обстоятельствах, когда в жизни Симона большевизма становилось слишком много.

Симон сохранил наследственный вкус к независимости и свободе выбора. Для Симона, как и для всех мужчин рода, вкус всегда был выше удобства. Девизом рода, если бы таковой наличествовал, был бы принцип: вкус – превыше удобства, вкус превыше всего. Объединяющее начало рода.

С началом войны убежденный противник большевизма Симон не просто стал партии членом, его почти силком ввели в состав райкома партии. После каждого заседания райкома, в которых Симон принимал участие, у него начинался аллергический насморк, который прекращался лишь на следующее утро.

Случилось это после войны. Очередные выхолосты завели уголовное дело на Симона. Обвинение было формальным, повод обычен, причина стандартна по тем временам. Для ремонта техники требовались запасные части. Их можно было достать, лишь ухищряясь, нарушая ограничения и регламенты. Разумеется, этим занимался и Симон, надо же было ремонтировать технику, надо же выполнять планы. Досталось бы ему, если бы стали разбираться. Симона спас какой-то функционер в райкоме партии, в ведении которого была его станция. Господи! Спаси и помилуй его душу!

Главным увлечением Симона всегда оставалась техника. Но купить он сумел только мотоцикл, трофейный, и только в нерабочем состоянии. Восстановить его было просто. После войны в стране было много трофейной немецкой техники.

Осталась фотография Симона с Клавдией. Они сидят, он в профиль, четко очерченная голова, короткая стрижка смоляных волос, острое напряженное лицо, свободная светлая рубаха, развернута к зрителю, с длинными уложенными волосами на средний пробор, с насмешливым выражением лица. По отношению к кому? Она хороша собой.

Клавдия родила Симону пятерых сыновей и одну дочь. Второй сын умер годовалым, упав из окна второго этажа на асфальт головой. Все остальные спились, став ничтожными, серыми людьми, даже не попытавшись вырваться из повседневной и часто тупой обыденности. Лишь Георгий сделал успешную попытку, однажды покинув дом.

Симон и Клавдия нежно любили меня, своего первого внука. Я родился, им было по сорок три года. Симон умер, мне было восемь.

Это он однажды ночью, зимой, в жуткий мороз (под сорок, такое случается в Башкирии в декабре-январе и по сей день), когда я проснувшись, чтобы отлить, но не найдя ночной вазы (забыли принести), начал было одеваться (туалет был на улице), потому от морозов вышла из строя канализация, остановил меня (пятилетнего пацана), подвел к раковине на кухне и со словами – «только покойник не ссыт в рукомойник», предложил отлить. Этот совет спасал меня много раз, особенно ночами в зимних дальневосточных командировках, когда туалет снаружи, где зашкаливает за пятьдесят.

После прихода большевиков Россия гибнет от массовой нелюбви в семьях.

Впрочем, нет. Традиционная нелюбовь в семьях образовалась раньше. Начало этого кошмара проявилось еще в дореволюционной России. Потому как в дореволюционной России догматы обряда стали выше догматов любви. Омертвение России началось в семьях. Мужчины, отлученные от Бога и лишенные женской любви, превратились в пьяниц, пьянство стало проклятием России. Горькое пьянство. Это, когда пьют не от радости, или за ради удовольствия, а потому как беспросветность охватила мужские души. Семьи превратились в массовку. Вся страна – в инкубатор.

Дети, рожденные не по любви, заполонили улицы городов, проселки и долины, облепили горы, загадили равнины, набились в квартиры и сельские хаты. Они ходят без оглядки и бесцельно, натыкаясь на собственные тени и вчерашние следы. Они пусты и безумны. Дети-чудовища, порождения семей, замешанных не на любви, не на истине, а на выгоде, не знающие любви к женщине, к человеку, разучившиеся любить и Бога. Земля стонет от такого количества детей, наученных любить только себя. Земля таких детей-чудовищ исторгает. Только такие чудовища способны к революции и массовому насилию.

Эти дети, дети «не по любви», сделали две революции, и затем приступили к массовому насилию в трех поколениях. Считай: поколение, родившееся в конце девятнадцатого века, и еще два поколения, рождавшееся в среднем через каждые двадцать-двадцать пять лет. Редкие избежали этой участи, не стали насильниками. Среди редких – Дорофеевы, мой род.

Как бы внешней неуверенностью, а впоследствии пьянством, Симон пытался скрыть ненависть к большевистской заразе, лишившей род прошлого и настоящего. Вторая причина пьянства – нелюбовь жены, которую Симон остро осознал к концу войны. Впрочем, есть и третья причина, может быть она первопричина. Лишенный, лишивший сам себя, Церкви и Бога, совестливый человек, когда осознает свою ничтожность перед вечностью, начинает пить, ибо не понимает и не видит выхода, не зная, как выбраться из черноты и беспросветности.

Незадолго до убийства себя Симон рассказал Георгию о мрачной стороне своих отношений с Клавдией. И о сердечном кошмаре Симона. Георгий сказал – расходись. Не могу! неудобно! – прозвучал ответ Симона.

Бедный. Симон свой шанс не использовал. Возможно, ему не достало мужества. Его добила нелюбовь жены. Как и всю семью, которая жила от пьянства до пьянства, от блевотины до блевотины.

Воздух в квартире был настоян на запахе слюнявых картофельных пирогов, которые пекла Клавдия, и кислом дрожжевом духе самогона и хлебной браги, бродившей в молочных многоведерных флягах. Повзрослевшие братья и сестра Георгия, во главе с матерью Клавдией, пили брагу, не дожидаясь самогона, который еще нужно было предварительно перегнать из перебродившей браги, то есть поработать. Пили, потом блевали, потом дрались, потом вновь пили.

Чудеса в жизни Симона кончились в марте 1965 года. Была суббота. Симон пьянствовал вместе с женой на дне рождении соседа по дому. В разгар пиршества Симон встал и вышел. Пошёл в свою квартиру, закрылся. И удавился в дальней кладовке, с обратной стороны недавно выбеленной печки. На удавке, сделанной из ремня, закрепленном на каком-то крюке с потолка. Откинул стул, на котором стоял, прыгнув в бездну небытия. И закачался. И открылась за горизонт уходящая пустыня, окаймляющая неподвижное, странно мертвое море. Видение из его снов, которых Симон пугался всегда, не зная, что снятся ему – песок его крови и вода его памяти.

Вкус Симону изменил всего два раза в жизни. Как и чувство юмора, и последствия были ужасны: женитьба на Клавдии и самоубийство после слов жены об измене. Когда его нашли, Симон некрасиво свисал, уткнувшись носом в белую известь печки. Безвкусно и ужасно мертв.

«И, бросив сребренники в храме, он вышел, пошел и удавился» (Мф.27.5).

Что совершил Симон? Кого предал? Бога? Себя? В чем раскаялся? За себя? Или за кого? Платил? Жертвовал?

У него был выбор – уйти от жены или покончить с собой. Он выбрал наименее жертвенный, как ему казалось, исход – самоубийство. Господь лишил его разума. Но не сердца. Не ведая. Антитворил. В этот момент в сердце Симона не было любви. Никакой – ни к Богу, ни к женщине. Сердце взорвалось от внутренней пустоты. Самоубийство – это ведь все равно убийство. Убивая себя, нарушаешь самую очевидную заповедь Бога – убиваешь человека.

Известно, что во время попойки, перед тем как уйти, Симон нервно и жестко говорил с Клавдией. По лицу Симона было видно, что он сильно нервничал. Затем он откинулся на стуле, посидел некоторое время с закрытыми глазами и застывшим лицом. У одного из участников попойки, напротив за столом, было впечатление, что на лице Симона появилась маска ужаса, смешанного с горем. Затем Симон шепнул несколько слов на ухо Клавдии. И медленно встал, двигаясь по восходящей касательной к земле.

Душа холодеет об этом писать.

Вот он идет. Покачиваясь. Никто не остановит Симона. Повернуть назад! Симон! Услышь меня! Остановись! Ты – не Бог! Но ты и не утерял благодать Божью, данную тебе от рождения. Пока еще идешь! Остановись! Это ложь! Признание твоей жены ложь!

Мой крик завис, затерялся в тенетах/коридорах времени.

Симон не остановился.

Симон пошел спасти душу Клавдии. Погубил свою, не спас ее.

Реакция не еврея и не русского. Трагедия полукровки? Давно перестал быть евреем, не стал русским.

Господи! Спаси и сохрани! Господи! Меня давит эта смерть.

Симон! Ну, почему, почему, ты это сделал? Господи! Как же можно было! Сердце болит и переполняется страданием, не могу дышать, жить, двигаться, думать. Не могу. Господи! Прости нас. Помилуй нас. Господи! Охрани нас. Прости! Прости! Прости! Взываю к тебе! Господи! Прости нас, лихих сердцем, безумных мыслью, отверженных Тобой тогда, в ту страшную мартовскую субботу 1965 года.

Симон уже висел в дальней кладовке, уткнувшись носом в белую известь стены, а Клавдия все еще продолжала петь песни и пить водку, болтала с соседом, и жрала свинину.

Разумеется, Клавдия не хотела самоубийства Симона. Но ее пьяное признание мужу в измене стало не покаянием, а злорадством, потому как было ложью. Надо сказать, у Клавдии был повод для женского мщения. В те полтора десятилетия, когда Клавдия рожала, в России был запрещен официальный аборт. Клавдия сделала несколько криминальных абортов. Клавдия не хотела еще детей. Симон не был против детей, но и не отговаривал Клавдию от абортов, не останавливал. А должен был. Рассказывала потом Георгию Клавдия.

Дверь не стали взламывать, в квартиру попали через окно. Клавдия начала икать и плакать, пару раз потеряла сознание в присутствии милиционера и врача, которые освидетельствовали покойника. Клавдия была пьяна, позднее раскаяние было на ее лице. Она единственная знала о внешней причине самоубийства Симона. Но до самого конца своего никогда, ничего и никому не рассказала о последнем, предсмертном разговоре с Симоном. Предпочитая хранить за собой косвенную вину в смерти Симона.

Случилась эта смерть в великий пост. Симон висел лицом к стене, входящие не видели его лица.

От самоубийства Симона Георгий прозрел. Навсегда. И встал на путь жертвенной жизни.

После похорон Симона Клавдия нашла предсмертную записку. После поминок, во время уборки. Даже не записку, а записанный словами душевный вопль. Поначалу никто не обратил внимания на комок бумаги в углу кладовой, никто не увидел. Скомканный лист в клетку, вырванный из тетради.

Твердый размашистый почерк, стремительное движение вглубь души. Речь, состоящая из сказуемых, глаголов и местоимений. Слова идут сплошняком, как в Торе и на первых порах в Евангелиях. Смысл плавает.

«уплываетчтотакоежизньзачемяживумаятакакямогнетлюбвисовсембольшетакнельзястрахбьетдушубольнезнаючтоделатьдальшенемогунемогунетнехочуусталневижувоньвременивокругклоповникмоидетипроститеменязавсеженатебяпрощаюнавсегдаухожуотвасгдежеистинагдецельжизнихолодноистрастнохочетсяпонятьчтодальшекакктомнескажетктотамдальшестоятьнельзяидтикаккуданезнаюстремлениенепреодолетьянемогуиспытываюстремлениевылезтиизсобственнойшкурымнеплоховсеничтожноскучнотупиквыйтинасвободухочусгораютесномочинетадовогоньвглазахмучитгосподипомогимнепростигосподидовстречиспасибогосподипростинамнашусомнительнуюсмертьизабвениетвоенеоставляйнасвпрошломпризовинасвновьвбудущее».

Клавдия ничего не поняла, она даже не поняла, что это предсмертное письмо Симона. Хотела бросить в печку. Передумала. Покрутила расправленный лист. Инстинктивно спрятала в коробку с письмами и бумагами Симона, которые потом окажутся в руках Георгия, когда он, встав после второго инсульта, возьмется за составление родословной.

Меня давит жизнь рода. Физически тяжело описывать жизнь рода. Меня мучают слова, пригибают к земле, не дают дышать, перехватывает дыхание. Нет сил. Чудовищно и ужасно.

Не знаю, как бы я жил, если бы они были прямыми или косвенными убийцами и человеконенавистниками. Но ведь и жизнь без Бога не менее ужасна. Два и даже три поколения рода отошли от Бога. Совсем. Они жили без Бога в сердце. Меня это мучает, наполняет страданием и болью. Маята.

Поколение Симона было уничтожено условиями в стране. Это поколение пережило революцию, массовое гражданское смертоубийство, послереволюционное насилие, как то – коллективизацию, индустриализацию, культ личности. Атмосфера в стране была удушающая. Достоинство человеческое подавлялось каждую минуту. Людей, подобных моему деду, загнали в угол, и даже не дали надежды, лишили всяких возможностей выражения своих сил. Свобода достигалась только в алкоголе, – эфемерная, дутая, но свобода.

Особенно тяжело думать о поколении Симона, о его братьях и сестрах – о детях Гавриила и Веры.

Их было семь человек детей, пять братьев и две сестры: Симон (старший), Петр, Владимир, Михаил-Коля, один безымянный, Клавдия (как будущую жену Симона) и Мария. Мария умерла в сорок пять лет от роду, она была почтальоном; Клавдия умерла от туберкулеза в 1934 году; безымянный брат умер маленьким; Михаил-Коля работал сторожем, умер от пьянства совсем не старым; Владимир умер от одиночества и пьянства пятидесяти двух лет от роду; младший Петр погиб в девятнадцать лет, поругался с председателем колхоза и тот написал на него донос, Петра взяли по 58-ой статье, как антисоветчика, отправили в лагерь, где Петр сгинул; Симон не станет в 1965 году во время соседской пьянки.

Что за микроб такой поселился в роду. Что за мерзость такая.

В поколении Симона даже зримо снизился средний возраст жизни. Половина умерли молодыми, или юными, за пятьдесят с небольшим лишь двоим удалось заглянуть. Средний возраст представителей одного поколения рода составил тридцать с небольшим! Средний возраст представителей рода всего лишь за один век, за сто лет, то есть на протяжении всего лишь трех поколений, уменьшился в два с половиной раза! Искусственно! Насильственно! Плевать я хотел на все эти вкупе русские революции, которые принесли смерть в один род, могучий по крови и наследию, замешанный на еврейской и русской крови. Плевать я хотел на прогресс, если один среднестатистический род вымирает целенаправленно и стремительно. Разложение, деградация, пьянство, потеря жизненных сил, потеря веры в лучшую судьбу, безверие, духовное и душевное ничтожество.

После смерти Симона Клавдия жила одна. Хотела выйти замуж, но дети не позволили.

Уже умирая, ни словом, ни жестом Клавдия не вспомнила Симона.

Когда Клавдия умрет на восьмидесятом году жизни, в 1994 году (16 августа), выяснится, что я забыл ее лицо навсегда. Даже когда я узнал о ее смерти, я не вспомнил ее лица, но лишь бесчувственное и бесформенное пьяное ее тело на полу, с задранным подолом. Мерзко. Ни жалости, ни чувств, ни малейшего интереса. Узнав о ее смерти я посидел молча за столом, выкурил сигарету, подумал о том, что я еще на шаг ближе к смерти.

Перед смертью она мучилась. Последней фразой, искупив многое, были ее слова, – «Боже, если Ты есть, забери меня, облегчи мою боль»! Это были последние слова Клавдии. Кажется, ничтожно жила, ничтожно умерла. Но не впустую, коли Господь дал ей просветление в последнее мгновение жизни. И я молюсь о ней ежедневно, о ее душе. Господи! Будь милостив к Клавдии!

Отношения Симона и Клавдии мне не ясны. Они прожили вместе долгую жизнь, больше тридцати лет вместе. Погибелью души завершилась их совместная жизнь. Хотя, расставшись, они, может быть, страдали в разлуке. Пока вновь не встретились на небесах.

Собственно, как мужчины рода перестали венчаться, так с женами в роду начались проблемы. С жизнью начались у рода проблемы, когда из сердец своих представители рода выдавили Бога.

Это мука. Писать о предыдущих поколениях рода. Бесцельной жизни. Отойдя от Церкви и Бога, род потерял план жизни. Смыслом ежедневного и предельно будничного существования представителей рода сделались – водка, еда, грубые удовольствия, материальные приобретения. Без Бога род потерял право на жизнь. Был забыт девиз рода: вкус – выше удобства. И предана забвению любовь, которую сменила выгода. Представители рода разбрелись по земле, потеряв всякое представление о времени, месте и смысле жизни человека. Строго говоря, они перестали быть людьми, они потеряли право называться людьми, отойдя от Бога. Они жили без Бога в сердце, они зачинали без Бога на устах, они любили не ради Бога, но по животному инстинкту.