Хроники разрушенного берега (сборник)
Но всё-таки это было строение, в углу его высилась значительная охапка дров, а с потолка свешивался полотняный мешок с какими-то невесть когда принесёнными сюда продуктами.
– Если честно – вот тогда я понял, что дошёл. Нет, наверное, всё-таки не тогда. Тогда я, как шакал, воспользовался плодами чужого труда – вскипятил воду, разбодяжил в ней два сухаря. Растопил очаг. Согрелся. Обыскал избу. Нашёл ржавую ножовку, кастрюлю, чайник. Много гвоздей. Заснул – и, как ни странно, выспался. А на следующее утро пошёл проверять петли – и вытащил из одной из них зайца!
Здесь надо заметить, что Бурзайкину снова сильно повезло. Но не в том, что на третий день после катастрофы он поймал в петлю беляка. А в том, что в тот год в Северо-Восточной Якутии был так называемый «год заячьего урожая», когда заяц размножается в совершенно невероятных количествах. Эти годы случаются раз в десять-одиннадцать лет. Естественно, в такой период добывать зайца, в том числе и петлями, становится довольно просто. Некоторые хитрости содержатся в самой конструкции петель и в способах их постановки, но именно эти хитрости Бурзайкин, как человек, дважды работавший с охотниками-якутами, знал. И, прихлёбывая из кружки крепко пахнущий зайчиный бульон, он впервые за прошедшие четыре дня позволил себе посмотреть в будущее относительно уверенно.
Так Бурзайкин поселился в поварне в верховьях Чистагая – собирал дрова, ловил зайцев и просто считал дни. Солнце пригревало, потихоньку-потихоньку с крыши начала сочиться капель. Трижды он слышал над хребтом звук авиационных двигателей – самолёт искали, но, судя по всему, очень далеко от места его настоящего падения.
Думаю, что это время Бурзайкин просто-напросто отходил от невероятного нервного шока и потрясения. Он ухитрился загнать это потрясение очень глубоко внутрь себя и полностью сосредоточиться на своём спасении. Добравшись же до места с относительно гарантированной безопасностью, он, как заметил сам, полностью ушёл в «насекомое существование».
Вместо чая он заваривал листья брусники, которые собирал в двухстах метрах от поварни на обдутой бровке берега. Зайцев он ловил столько, что даже морозил часть их тушек и создал на будущее небольшой запас. В тот же запас Бурзайкин определил и найденные в поварне сухари. Он положил себе есть не больше одного сухаря в два дня, предполагая, что они очень ему понадобятся на пути до Кал дана.
Кроме того, Бурзайкин начал делать лыжи.
В качестве заготовок для лыж он использовал толстый сухостойный ствол ивы-кореянки – чозении. Это было чертовски долгое занятие: сперва он принёс обрубок длиной в собственный рост в поварню, затем тщательно распустил его на две доски. Главной проблемой для Бурзайкина была невозможность наточить инструменты: обгоревшие напильники с этой задачей справлялись плохо. То есть топор с лезвием из мягкого металла они ещё брали, а вот зубья пилы-ножовки – уже нет.
Но древесина чозении была мягкой, торопиться было некуда, и, по утверждению Валерия, через пять дней ему удалось соорудить пару самых страхолюдных на свете лыж – шириной почти в две ладони и длиной полтора метра. Концы их он загнул над огнём в камельке, поверхность обжёг, крепления сделал из того самого брезента, который выпал из рухнувшего самолёта.
Надо сказать, что существование Бурзайкина в поварне было отнюдь не столь идиллическим, как можно было бы заключить из написанного мною. Зайцев из расставленных вокруг избушки петель начала потаскивать росомаха, да и вообще их количество в окрестностях оказалось конечным. Бурзайкин поймал и заморозил около двадцати зверьков, но за каждым следующим ему уже приходилось уходить всё дальше и дальше. Дни увеличивались, и надо было потихоньку решать – двигаться ли дальше на Калдан или ждать вскрытия рек здесь, в поварне на Чистагае.
– После того как встал я на лыжи, мне буквально море по колено показалось. Будто крылья обрёл. И это даже на таких, совсем страшненьких, которые у меня получились. Теперь я уже только отъедался и готовился к переходу. Сомнительно мне было, что по Чистагаю, особенно в его верхнем течении, можно хорошо сплавиться на плоту. А потом, когда в полутора километрах нашёл ещё одну ровную чозениевую сушину, решил сделать ещё одни лыжи.
Следующие лыжи Бурзайкин готовил про запас. Было очевидно, что его самодельные конструкции не очень надёжны и могут треснуть на жёстком насте или при пересечении буреломной тайги. Кроме того, он продолжал истреблять зайцев и морозить их мясо – в итоге у него оказалось почти двадцать килограммов зайчатины. И в начале апреля Бурзайкин, завернув в брезент свои в высшей степени нехитрые пожитки, покинул гостеприимную поварню неизвестного охотника и двинулся вниз, волоча за собой запасную пару лыж.
Проблему с ночёвками Бурзайкин решал просто.
Он добирался до более-менее значительного залома на берегу реки, складывал большой костёр и ложился рядом. Теплело, температура редко падала ниже минус двадцати по Цельсию, и овчинный полушубок, меховые штаны и унты неплохо защищали от холода. Лыжи он укладывал на снег, а поверх них наваливал охапку веток кедрового стланика. Несколько раз он устраивал пожоги на гальке, заваливал их тем же стлаником и мирно дрых, сколько дрыхлось.
– Исключительно расслабляющее дело эти пожоги, – чуть ли не мечтательно говорил Валерий. – Как в бане побывал: весь организм оттаивает и размягчается.
Однажды его путь пересёк след недавно поднявшегося из берлоги медведя.
– Встревожился я, конечно. Поглядел, откуда след, и обошёл то место, куда он направлялся, как можно дальше.
Я спросил его, опасался ли он во время своего странствия хищников – тех же медведей или волков.
– Волков? Да я про них и не думал вообще. Медведя, конечно, опасался. Весна же, он только после берлоги, жрать ему нечего. Да, встречал их следы раз несколько на своём пути. На самого не наткнулся, слава богу. Но, по правде сказать, мне тогда казалось, что не для того я из самолёта живой выпал, чтобы меня эта косматая тварь под конец дела сожрала. Гораздо больше я боялся под лёд провалиться. Но Чистагай становился всё шире и шире, и я шёл прямо по руслу реки, делая даже на моих убогих лыжах по сорок километров в день. Вообще надо сказать, что после того, как я вошёл в ритм, мне сам переход казался таким же бытовым мероприятием, как и жизнь в поварне. Проснулся, сварил зайчатины, поел, встал на лыжи – и в путь. Часам к пяти снова остановился, попил воды с иголками, снова двинулся. Ближе к семи-восьми часам начинаешь выглядывать, где тут дров побольше. Нашёл подходящее место – ну галечник чистый, рядом деревьев навалено – жжёшь костёр, рубишь лапник. Брезентом прикрылся и спишь. Через семь дней я уже был на Калдане.
Здесь перед Бурзайкиным встала дилемма – двигаться вверх или вниз по реке. Дело в том, что на Калдане в то время стояло два посёлка – один в ста километрах выше впадения Чистагая, второй – в ста восьмидесяти ниже. По некоторому размышлению Бурзайкин направился к тому, что ниже.
– Теплело с каждым днём. По льду уже пошла вода. Я опасался, что придётся пережидать распутицу на берегу. В принципе, я на это и рассчитывал, но надеялся, что смогу выйти на стоящие на Калдане охотничьи избушки.
Однако избушек прямо по берегам реки я не обнаружил. Все они стояли чуть в глубине, в полосе тайги. Искать их у меня не было времени: вся моя энергия была подчинена одному – быстрее вниз, вниз! К людям! Теперь они казались мне совсем близкими.
На самом деле Валерий Бурзайкин вышел на посёлок Сватай перед самым началом большой распутицы. Запасные лыжи он так ни разу и не надел…
История вторая. Уйти или остаться?
В августе 1944 года бомбардировщик В-25 Mitchell готовился к взлёту в аэропорту «Уэлькаль». Вообще-то «Митчеллы» перегонялись на фронт в Европейскую Россию, где они использовались в качестве лидеров звеньев истребителей. Но этот бомбардировщик планировалось перегнать в одиночку в аэропорт «Черский» с грузом медикаментов и продовольствия.
Командир экипажа не ожидал от предстоящего полёта ничего неожиданного. В его распоряжении была превосходная машина с самыми современными для той эпохи средствами аэронавигации (достаточно сказать, что на «Митчелле» имелись радар и радиокомпас, практически неизвестные на наших самолётах такого класса), комфортным салоном, простая и удобная в управлении. Командир с сочувствием посмотрел в сторону отдельно стоящих на «взлётке» транспортников Г-2, переделанных из бомбардировщиков ТБ-3: там лётчики до сих пор летали в открытых кабинах.
С Чукотского моря, от плавающих вдалеке льдов, тянулся туман.
– Что по трассе с погодой? – спросил командир подошедшего штурмана.
– Как всегда. Частичная облачность, две-три тысячи. Побережье прикрыто туманом.
– Как обычно, да. Давай убегать, пока не поздно.
Погодные реалии на южном побережье Чукотского моря ничем не отличаются от таких же реалий на любом арктическом морском побережье. Зимой – короткий день (а в какой-то период и вовсе его отсутствие), мороз и чаще всего ясно. Весной – пурги как предвестницы перемен и наступления сонной, мрачной туманной летней слякоти. Ну и лето – вот оно…
Туман клубился уже в двух километрах от берега.
– Ладно, гони экипаж, – решился командир. – Пусть запускаются…
Экипаж В-25 на фронте состоял из шести человек: машина была вооружена до зубов и требовала двух стрелков у крупнокалиберных турельных пулемётов. Однако здесь, на трассе Аляска – Сибирь, в шести тысячах километрах от линии фронта, можно было обойтись и тремя. Так случилось и на этот раз: экипаж составляли командир, штурман и бортмеханик Сергей Слепцов. Предстоял обычный транспортный полёт, и единственным врагом самолёта и его экипажа была просто не очень хорошая погода.
Насколько «не очень» – предстояло узнать уже в воздухе.
В-25 взревел моторами и, несколько раз подскочив на неровной грунтовой полосе «Уэлькаля», медленно оторвался и поплыл над серо-зелёной полосой прибрежной тундры…
Грузная машина басовито жужжала, постепенно набирая высоту. По пути к «Черскому» фактически отсутствовали высокие горные хребты – это если двигаться по налётанной трассе вдоль побережья Северного Ледовитого океана. Но следование налётанной трассе подразумевало довольно значительный крюк, а этот крюк стоил воюющей стране сотен литров драгоценного горючего.
Здесь надо заметить, что В-25 Mitchell работал исключительно на американском бензине Б-100, который поступал к нам только из-за границы. Поэтому экономия этого топлива всячески приветствовалась командованием перегонного корпуса, и лётчики старались идти навстречу его пожеланиям. Ведь шла Великая Отечественная война…
На маршруте стояла разреженная облачность, позволявшая уверенно ориентироваться на местности. Однако ближе к устью Колымы низкая облачность Чаунской низменности постепенно сменилась высокими облаками, шедшими с материка. Бомбардировщик «крался» по фронтовой полосе – но не той, для которой он был создан, а по полосе столкновения океанического и континентального атмосферных фронтов – той, которая делает погоду в Арктике столь непредсказуемой и опасной…
Погода проявила себя сразу после прохождения долины реки Баранихи. Казалось, что впереди стоит сплошная серая стена, упирающаяся внизу в серые пологие сопки и уходящая практически в стратосферу.
– Возвращаемся? – пожал плечами командир.
Возвращение означало дополнительный расход топлива. Альтернативой возвращению могла стать промежуточная посадка на твёрдую галечную косу морского побережья. Но В-25 Mitchell – самолёт довольно тяжёлый, угадать степень плотности гальки с воздуха, пролетая над ней на скорости восемьдесят километров в час, очень сложно. Кроме того, командир летал в Арктике недавно и к внеаэродромным посадкам (довольно обычным, к слову, в период войны) был непривычен.
– Будем пробиваться, – ответил он на собственный вопрос.
Ему не возразили. Командир отвечает за всё.
«Митчелл», словно диковинный инструмент, ввинтился в стену сплошной облачности.
Когда в справочниках говорится, что по пути между Чаунской низменностью и Черским практически нет больших высот, это не совсем так. Массив на водоразделе Баранихи и Малого Анюя имеет высоты около полутора километров, да и восточнее существуют хребты, способные серьёзно затруднить продвижение бомбардировщика средней дальности.
В любом случае командир старался удерживать самолёт на высотах более полутора тысяч метров, что, по его мнению, страховало его от столкновений с отдельно стоящими вершинами. Радиомаяк «Черского» в этот день не работал, и штурман вёл машину по счислению.
Неприятности с двигателем начались сразу после того, как самолёт перевалил из бассейна Баранихи в бассейн Малого Анюя. Левый мотор начал греться, и командир сбросил на нём обороты. Самолёт начал снижаться. Точных карт этого района в то время не было, и командир летел по крокам с приблизительно нанесёнными на них направлениями русел рек и отдельно стоящих вершин.
Облачность начала подниматься, в ней появились разрывы, но тут командир и штурман предположили, что они утянули слишком далеко к югу, и совместными усилиями откорректировали курс. Однако двигатель продолжал греться и в конечном итоге начал сбоить. Попытка компенсировать падение мощности за счёт другого двигателя привела к тому, что второй мотор также начал подавать признаки усталости. Наконец левый двигатель заглох, а правый продолжал работать с перебоями.
– Садимся на вынужденную, – принял решение командир и плавно повёл машину вниз, к руслу реки, в поисках подходящей косы для приземления.
Сесть они не успели. Правый двигатель чихнул и заглох, некоторое время было слышно, как пропеллеры в полной тишине рубят воздух. Командир пытался управлять планирующим аппаратом, но в конечном итоге бомбардировщик неуклюже зацепился брюхом за каменную россыпь на пологом склоне сопки, несколько раз подпрыгнул и с грохотом миллиона миллионов консервных банок протащился около сотни метров по заросшим стлаником валунам.
Командир, дико матерясь, отстегнулся от сиденья и выбрался наружу.
До «Черского», по самым оптимистичным прикидкам, оставалось больше шестидесяти километров.
При посадке все члены экипажа пострадали – понемногу и по-разному. Командир разбил лоб, штурман поранил руку, а бортмеханик Слепцов руку сломал.
Экипаж бродил вокруг самолёта и ругался.
Наругавшись всласть, командир остановился и присел на покрытый лишайником валун. Наступило время принимать решение, и решение это должен был принять только он.
Замечу, что, несмотря на должности и воинские звания, всем участникам лётного происшествия было от двадцати до двадцати шести лет. Самым старшим из них был бортмеханик Слепцов, он в Арктике работал давно, ещё до войны, обслуживал аэродромы в Марково и Анадыре. Но и это «давно» началось всего четыре года назад, а командир со штурманом – так те здесь вообще летали по году.
Но Слепцов молчал, потому что не он был здесь командиром.
– Идти-то можешь? – как о чём-то совершенно решённом спросил командир.
– Ты что, идти собрался? – удивился Слепцов.
И шлёпнул себя по щеке здоровой рукой, придавив два десятка комаров разом.
Штурман осматривал руку бортмеханика. Та лежала у него на коленях, длинная и бледная, как вытащенная брюхом вверх щука.
– Здесь болит? Здесь болит? Здесь не болит?
Перелом был внутренний, снаружи никаких повреждений заметно не было.
– Не шевелить – так срастётся, – поставил диагноз штурман. – Хорошо хоть, левая.
Командир разложил перед ними на валуне карту.
– Вот глядите, орлы. Мы пришли со стороны Анюя. Справа – две двойные вершинки, слева – длинный увал. Впереди – длинная холмистая тундра с озёрами, упирающаяся в Колыму. Прямо по курсу – вершинка, Пантелеиха, наверное. Вот нам чуть правее её держаться – прямо на базу выйдем.
– Я бы остался, – покачал головой Слепцов.
– Смысл? – поглядел на него штурман. – Здесь рукой подать. Остаться у ероплана – комары сожрут.
И хлопнул себя по щеке, убив ещё два десятка кровососов.
Командир нашёл в грузе медикаментов несколько индивидуальных медицинских пакетов, пошарил в фюзеляже, отбил от какого-то ящика какие-то досочки и сгородил Слепцову на руку примитивную шину.
– В общем, я на «Черский» не пойду, – категорически заявил Слепцов.
Ему не возражали.
– И вам особо не советую, – продолжил он.
– Это почему? – повернулся командир.
Авиаторы уже вытащили из самолёта десяток банок американской тушёнки («второй фронт», как её называли по всему Советскому Союзу в то время), три из них вскрыли и подкреплялись.
– Потому что жратва, – сказал Слепцов. – Потому что последняя радиосвязь у нас была неподалёку отсюда и нас совершенно точно будут искать. Потому что тундра перед Черским – это не тундра, а всякие бугры и увалы, а между ними озёра и протоки. И много кочек. Да и комары в низине сожрут гораздо вернее, чем наверху.
– Ну, ладно, предположим, найдут нас с воздуха, – согласился командир. – Но я не вижу, как здесь рядом можно сесть. Даже озера приличного не видать.
– А ты куда садиться собирался? На соседнюю реку – протоку Анюя? Вот подождём, когда нас обнаружат, и покажем им знаками, куда двигать: здесь это рядом, километров шесть всего. За три часа доберёмся.
– Слышь, Серёг, – улыбнулся командир. – Мы за два дня доберёмся до «Черского», отправим за тобой самолёт. Вот тогда ты туда и потопаешь. Жри свою тушёнку, здоровей. А мы двинем…
Залез в кабину и протянул Слепцову кобуру с пистолетом ТТ.
– Это от медведей. Говорят, здесь водятся. Бывай, брат!
Лётчики собрались, увязали свои бушлаты и личные вещи в узлы, добавили в эти узлы некоторое количество сухарей и тушёнки, кружки. Спальные мешки брать не стали.
– Тепло ещё, – объяснил командир. – Пока дойдём – взопреем. И так по этим кочкам идти задолбаемся.
– Лучше б вы никуда не шли, – заметил ещё раз Слепцов. – Это вам кажется, что шестьдесят километров – это раз-два, и тама. Вы ж здесь по кочкам никуда далеко не ходили. А кроме кочек здесь увал на увале, вверх-вниз, вверх-вниз, да и озёр с протоками чёрт-те сколько поразбросано. Их все обходить надо, так что там, где у тебя шестьдесят километров кажется, получатся все сто двадцать.
– Да ладно, – махнул рукой командир. – Молодые, здоровые. Хоть пешком пройдёмся… Ты как сам-то? Одной рукой справишься?
Слепцов только махнул здоровой.
Командир со штурманом покинули место катастрофы.
Бортмеханик Слепцов остался ждать помощи.
Что было известно Слепцову совершенно точно – что ему нужен покой. Поэтому он натащил в кабину консервов, примус, нацедил из ближайшей мочажины воды. Вода была цвета плохо заваренного чая, и в ней плавали остатки каких-то тундровых растений. Слепцов заварил в ней настоящий чай, размешал сахар, выпил и попытался заснуть.
Спать мешали комары. Здесь было кошмарное количество комаров, миллионы… Уснуть можно было, только зарывшись с головой в спальник. Но в верблюжьем спальнике было жарко, а комары, казалось, были способны просачиваться даже в микроскопические щели.
Ночью комары пропали, а по плексигласу кабины настойчиво застучал мелкий тундровый дождь. Становилось прохладно. Природа вовремя напоминала про скорый снег, который в Заполярье мог запросто выпасть и в конце августа.
Три следующих дня для Слепцова прошли довольно нелегко: рука распухла, ходить за водой было очень тяжело. Из медикаментов в наличии были йод, аспирин и мазь Вишневского; аспирин он поглощал в больших количествах, а что делать со всем остальным – особого понятия не имел. Подружился с тундровыми сусликами-евражками, они жили среди камней и насторожённо поцвыркивали, когда Сергей начинал вылезать из самолёта и перемещаться к небольшому озерцу – единственному месту, куда он выходил за водой. Рука болела, дождик моросил, небо над тундрой опустилось почти до хвостового оперения самолёта. Было совершенно очевидно, что никто в такую погоду не полетит его спасать, даже если ребята и дошли. В этом, правда, Слепцов сильно сомневался: он иногда собирал грибы в окрестностях «Уэлькаля» и понимал, что это совсем не то, что ходить в хромовых сапогах по взлётной полосе аэродрома. Про себя он давал им на преодоление пространства между точкой вынужденной посадки и «Черским» около четырёх-пяти дней.
Но хмарь, которую принёс ветер с побережья Северного Ледовитого океана, кончилась, небо прояснилось, приобрело характерный для осени серо-голубой оттенок, и на нём снова замаячило сгинувшее, казалось, солнышко.
Потихоньку приближалась осень. Рука болела уже не так сильно, Сергей часто выходил из самолёта собирать шикшу, которая в изобилии росла здесь между камнями. На далёких озёрах за горизонтом собирались гуси – их звенящие крики призывали мороз. Суслики стали жирными и, казалось, едва пролезали в свои норы. Однажды среди каменной россыпи Сергей увидал лисицу.
Слепцов слушал небо до появления галлюцинаций. В этом ему немало мешал находящийся рядом самолёт: при малейшем ветерке в его плоскостях, фюзеляже, на турелях пулемётов и в проволоке антенн возникали самые разнообразные звуки – от человеческих голосов до самой настоящей музыки. Поэтому Слепцов, когда хотел вслушаться в мир, отходил от разбившегося аппарата довольно далеко – метров на триста, на самую вершину каменистой гряды, и впитывал пронзительные крики гусей и канадских журавлей, свист крыльев немногочисленных пока утиных стай, звонкие крики пишух-сеноставок…
В какой-то из таких дней Слепцов испугался по-настоящему. Он вдруг понял, что комары практически исчезли. Это означало близкое наступление холодов.
Слепцов вернулся и посмотрел на прикреплённый к двери календарь. С момента вынужденной посадки прошло тринадцать дней. И Сергей едва ли не в первый раз подумал, что парни могли и не добраться до посёлка.
И тогда он начал обдумывать собственное положение уже в совершенно другом свете.
Очевидно было, что рука срастается. Пусть однообразная, но обильная пища, покой и молодость делали своё дело. Но не за горами был день, когда с севера надвинутся низкие лохматые снеговые облака, тундра схватится морозом и по чёрному стеклу замёрзших озёр поползут белые змеи позёмки.
Надо было выбираться и ему.
Что-то тем не менее удерживало его от такого решения. То ли обязательный инструктаж, ещё в довоенное время проводившийся начальником авиаотряда Михаилом Каминским, во время которого многократно подчёркивалось: «Если ваш самолёт сел на вынужденную – находитесь на месте! Рано или поздно вас найдут и спасут!», – то ли что-то ещё, – но пока Слепцов просто гнал от себя эту мысль. К тому же выздоровление отнимало довольно много сил.
В первых числах сентября начались морозы…
Теперь уже Слепцов точно знал, когда он тронется в путь. Это должно было случиться сразу после того, как мягкая поверхность затвердеет от холода, но до того времени, когда выпадет большой снег. И в любом случае его дорога к «Черскому» будет очень и очень замысловатой. Он планировал выйти сперва на берег Анюя, затем двигаться вдоль берега, выходя на Колыму и огибая протоки и старицы.
«Зачем это было ему нужно?» – можем мы спросить сейчас.
Дело в том, что вдоль Анюя рос лес. И лес давал путнику топливо и укрытие от непогоды. Кроме того, несмотря на то что путь по реке увеличивал дорогу как минимум в полтора раза, не меньше половины его пролегало по твёрдым галечниковым косам, идти по которым было намного легче, нежели крутить ноги по кочкам.
Всё холодало и холодало.
Наконец Слепцов собрал в узел всю свою тёплую одежду, спальный мешок, максимум консервов, примерил на бок командирский ТТ и… отложил выход ещё на два дня. К тому времени самолёт казался ему совершенно обжитым, родным. В нём были еда, топливо и медикаменты. Впереди же были холод, тяжёлый путь и неизвестность.
Человек располагает, а бог предполагает. Образ бога, если так можно выразиться, для Сергея Слепцова принял пожилой чукча, который утром сидел под дверью кабины с потрёпанным винчестером на коленях. Выглянув наружу из спального мешка, Сергей охнул и сразу же посмотрел в угол, где лежал пистолет. Коллективизация на Чукотке была далеко не закончена, и тундровики совершенно не понимали, с какой радости они должны сводить воедино свои с таким трудом собранные оленьи стада и тем более отдавать их под управление самых никчёмных своих соплеменников. Кроме того, в местах концентрации зон и лагпунктов местные власти объявили аборигенам, что по одиночным людям в тундре они обязаны стрелять. За каждого убитого человека особисты давали аборигенам мешок муки и мешок сахара, тем самым отсекая зэкам путь для побега.
Иными словами, в тундре порой постреливали.
Но поглядев на безмятежное, хоть и серьёзное, лицо пастуха, Сергей застыдился. Если бы чукча захотел причинить ему вред, то он, Сергей, был бы уже давно мёртв. Он вылез из спальника.