Территория Евы

«Где зеркальце, расческа и духи?..»

Где зеркальце, расческа и духи?

Все так размыто, так недолговечно.

Запутавшийся в стеблях трав кузнечик —

день завтрашний. Какие пустяки

меня одолевают. Что гадать

о будущем, когда мы пролетели

транзитом станцию и две недели

в корзину бросили, чтоб снова все начать!

Да только остановки нет и нет.

Кто знает, что действительно весомо?

Где ждать нас? Мы нигде не будем дома.

Мелькающий царапающий свет.

Чем дальше, тем скромнее мой багаж.

Воспоминанья легче, чем прогнозы.

Как хороши, как свежи будут розы,

когда я спрыгну… Руку мне подашь?

«Выведи меня. На зимний день…»

Выведи меня.

########## На зимний день.

Под мохнатые оснеженные ветки.

Воркотаньем голубей меня одень,

чтобы было что подсматривать соседке.

Коридора дуло – черная дыра.

Отойдем подальше, чтоб не обстреляли.

Я придумала слова еще вчера.

Рук участие в старинном ритуале.

Не гляди вокруг, а только вниз,

на мое лицо. Дышать как сложно!

А на небе, хохоча, завис

диск оранжевый, нахальный, невозможный.

Попытка античного пейзажа

Неторопливое солнце взошло над заливом.

Влажно вздохнули луга, пробудившись для пиршеств.

Звук прокатился блестящей овальной маслиной,

синим сутулым бакланом заплакал на пирсе.

Пальмы скульптурно в несмелых лучах отвердели.

Мелкий потешный божок, подвернувши копытце,

тужится звуки извлечь из короткой свирели,

над экзерсисом смеются ревнивые птицы.

Вне композиции, неторопливее солнца,

с нимбом из роз алебастровых окоченевших,

в позе парад принимающего Македонца

бог грузнотелый раздумчиво бороду чешет.

Гелла[2]

Голубое по бокам и сверху небо.

Голубое под ногами, снизу, море.

Быстроногий овен – солнечная небыль —

аккуратные копытца в шелк уронит.

Золотые завитки скрывают очерк

плавных маленьких ступней. Эфир недвижен,

и горит лицо, но ветер знать не хочет.

Тишины такой вовеки не увижу.

Потерялся златорунный малый плотик.

В этой сини все дороги равнозначны.

Точно так же поглядит супруга Лота.

– Не гляди! – Я не гляжу. Я не заплачу.

Эта синь обманывает разум!

Я не выдержу недвижимого бега.

А внизу? – Нельзя смотреть! Сорвешься!

######################################## – Разве

там, внизу, и правда море, а не небо?

Может, мы уже Колхиду пролетели,

виноградники под нами, кипарисы.

Если ж небо, что бояться в самом деле,

Ведь у неба нету верха или низа.

– Не гляди! – Я не гляжу… Там море, море!

Мы повисли в центре мира, посредине.

Как кружится голова. Понесся овен.

Голос рвется. Волны вздыбятся. Отхлынут.

«Внезапно кончилась зима…»

Внезапно кончилась зима

##########в моем лесу.

Знаю, не встречу в редких кустах

##########ни лисенят, ни лису.

Я – последний из племени,

но нас не учили плакать.

Свернусь под стволами белыми

острой мордой на черные лапы.

Листва прошлогодняя прелая

с землею – почти одно.

Там, где мы норы делали,

дикий пророс чеснок.

У голода свои правила:

пора идти на охоту.

Последняя мышь оставила

след на краю болота.

Затянет ржавая вода

##########пугливый след.

В лесу затерянном мне бродить

##########cколько осталось лет?

И, как в детстве лисица-мама

нам лизала продрогший бок,

шкуру тронет лучом усталым

солнце – рыженький лисий бог.

«Эти жалобы, без обращения письма…»

Эти жалобы, без обращения письма.

Подтвержденье – в чужом – своего.

Под стропилами ласточка пискнет.

Не беда, мой дружок, ничего.

Мы еще поживем, перемелем

эти жесткие зернышки дней.

Да всего-то прокралась неделя,

как куница по дреме ветвей.

Мы с тобой спали слишком спокойно,

пробуждаться теперь тяжело.

В перелетах далеких никто не покормит,

над водою натрудишь крыло.

Ты хотела вернуться туда, где медовый

запах клевера ветру знаком?

С каждым взмахом —

все дальше от дома.

А он был – этот дом?

«Воздух сгустился. Огонь осторожно…»

Воздух сгустился. Огонь осторожно вздохнул.

Что-то возникло едва уловимо, неясно.

Кто пошутил и пространство, как коврик, свернул

с нами внутри?

####################Дверь, участвуя в сговоре, лязгнет.

Наши слова – они значат не больше, чем дробь

камешков горной дорогой по днищу повозки.

Так – для сравненья – живые ступени метро

сами тебя передвинут из плоскости в плоскость.

Можно до боли обняться – останется пласт

жесткого воздуха, ясного и ледяного.

В пламени – хвост саламандры. Огонь не погас.

Все, что привычкой разъедено, кажется ново.

«И тогда я вышла в этот дождь…»

И тогда я вышла в этот дождь,

чтобы принести на стеблях капли.

В изжелта-табачном вздохе спальни

были сожаление и злость.

Ворох лепестков нарушил ток

мягкого, тягучего, сенного.

Нервно передернулась дорога

к станции. А солнечный желток

все скрывался в дымке-скорлупе.

От земли дрожал черничный запах.

Влажные нарциссы, словно запань,

преграждали путь к твоей руке.

«Присела на край кровати…»

Присела на край кровати.

Безмятежно и просто.

Дождь виноват. Эти капли

на смуглой коже.

Лесной цветок в бутылке из-под бальзама.

Птицы молчат.

Паук зашивает угол.

Светает.

Дремлет черная кошка на крыше сарая.

Лужица ожиданья.

Ветер стихает.

«И снова будут шорохи дождя…»

И снова будут шорохи дождя

и силуэт в заплаканном окне,

и женщина другая, уходя,

вдруг обернется – память обо мне.

Помедлит на пороге: с кем, когда

уже случалось? Камушком с горы…

Как будто в незнакомых городах

идешь через знакомые дворы.

«Честное слово, там что-то еще происходит!..»

Честное слово, там что-то еще происходит!

Но, кроме солнца, заведомо неразличимо.

Нет перемены важней перемены погоды:

что мне обуть, если вдруг сапоги не починят?

Люди весной примитивней разбуженных почек:

тянутся книзу глазами, а небо-то – сверху!

В графике лиц узнаваем навязчивый почерк

Города – мастера сжатых домами проспектов.

Но под асфальтом чухонское дрогнет болото,

свеже-зеленою шкурой пустырь прорастает.

Что купола… Воробьиного хватит полета,

Чтобы увидеть – жизнь наступает!