Танкист-штрафник. Вся трилогия одним томом
Военный городок, огороженный колючей проволокой, состоял из двухэтажных каменных казарм, нескольких административных зданий, складов. Наша учебная рота состояла из 130 курсантов. Спали на двухъярусных койках. Учеба началась второго или третьего июля, сразу по прибытии.
Нас помыли, переодели в старую красноармейскую форму и еще более старые латаные-перелатаные сапоги. Дело в том, что сапог в армии не хватало. Почти всех красноармейцев обували в ботинки с обмотками. Но для танкистов обмотки не годились, цеплялись за все подряд, пока прыгаешь в люк да из люка.
Распорядок дня был такой: в шесть утра подъем, физзарядка, уборка постелей и завтрак. Кормили нас по девятой норме. Что это такое, мы не знали, но ходили постоянно голодные. На завтрак давали миску каши-размазни, ломоть пшеничного хлеба, кусочек сливочного масла (не каждый день), горячий чай и маленькую ложечку сахара. Сахар можно было разделить на две кружки, что мы и делали. Граммов семьсот горячего, хотя практически несладкого, чая создавали ощущение сытости.
К обеду мы уже были готовы есть траву – довольно большой перерыв и интенсивные занятия требовали пищи. Тарелка супа, две ложки каши, хлеб, чай. На ужин снова каша, иногда картошка с вареной рыбой. Хотя Саратов расположен на Волге, речную рыбу давали редко. В основном морскую, чаще всего треску. Мне она не слишком нравилась, но когда оголодаешь, и вываренная соленая треска с перловкой летит, только подкладывай!
Иногда на завтрак ставили в алюминиевых мисках крупно нарезанную каспийскую селедку. Почему-то татары, у нас их было довольно много, не очень ее любили, а я мог съесть и три, и четыре куска – сколько доставалось. Порой вместо масла давали соленое сало. Его тоже татары вначале не ели, и все доставалось остальным. Но потом и они начали потихоньку привыкать.
Почему я так подробно описываю нашу еду? Да потому, что голод, вернее недоедание, – это первое, что мы почувствовали, когда началась война. Потом будут вещи куда страшнее.
Дисциплина в училище была жесткая. За самоволку, как правило, отправляли на фронт. Вначале мы чувствовали себя вольно, думали, что это пустые угрозы, но когда отправили человек пять-семь, многие поджали хвосты. В принципе, молодежь фронта не боялась. Повторю расхожую истину, что в юности чувствуешь себя бессмертным. Но мы хотели учиться, стать танкистами и выйти командирами с лейтенантскими «кубиками» в петлицах.
Учебных предметов было много, как будто рассчитывали на два года учебы, а не на шесть месяцев. Когда изучали многочисленные уставы, мы буквально засыпали. Запомнилось, что первые недели нас просто задолбали строевой подготовкой. Во взводе часы были у одного-двух курсантов. Украдкой спрашивали:
– Сколько там осталось?
Владелец часов, которого без конца дергали, отмахивался:
– Много…
– Сколько точно?
– Двадцать четыре минуты. Доволен?
Но строевая подготовка существует в любых войсках.
Терпели. Тем более нас убеждали, что без строевой выправки, умения четко шагать и отдавать приказы настоящих командиров из нас не получится. Знакомая по институту химическая защита, противогазы, отравляющие вещества. Они отпечатались крепко (зарин, заман, иприт и т. д.). От фашистов чего угодно ждать можно!
Из нас готовили командиров легких танков Т-26 и БТ-7. Уже через месяц мы неплохо освоили теорию, лихо ныряли в люки, наводили в цель пушку. Огонь! Готов фашист! Но все это была только имитация. Боевыми стрельбами пока не пахло. Сколько-то часов отводилось на устройство и вождение танка. К сожалению, все это изучалось на плакатах или на макетах, где мы старательно рвали рычаги, выжимали сцепление, выполняя развороты и двигаясь на полной скорости в бой. За рычагами старого Т-26 я побывал всего два раза, проехав в общей сложности километра полтора.
Нам повезло на командира взвода. Лейтенант Егор Севостьянович Шитиков был для нас уже «старик» – лет двадцать семь. Он воевал под Халхин-Голом, был ранен, учился на ускоренных курсах и получил сначала младшего лейтенанта, потом лейтенанта. Он запомнился мне своим добродушием и рассудительностью. Губастый, начинающий рано лысеть, Шитиков закончил пять или шесть классов, работал трактористом и мастерски владел танком.
На показательном вождении он творил чудеса. Танк взлетал на крутой, под сорок градусов бугор, стремительно несся вниз, перепрыгивал через рвы, миновал преграду и завершал бег выстрелами из «сорокапятки». Тогда эта тонкоствольная пушка впечатления на меня не производила. То ли дело трехдюймовые орудия или гаубицы-шестидюймовки, плакаты с изображением которых висели в учебном кабинете. Снаряд нашей танковой пушки весил всего тысяча четыреста граммов и легко перекатывался в ладони. Лейтенант Шитиков, или Севостьяныч, как мы его часто называли за глаза, доказывал нам, что «сорокапятка» – штука серьезная.
– Какая лобовая броня у немецкого Т-3? – спрашивал он.
– Двадцать миллиметров, – отвечали мы.
– Двадцать с лишним, – поправлял нас Шитиков. – Усилили они броню. Но «сорокапятка» на пятьсот метров все сорок миллиметров пробивает. Главное – попасть в цель.
Мы уже другими глазами смотрели на небольшой снаряд. Изучая техническую характеристику вражеских танков, мы подсчитывали, что Т-1, Т-2 и чешский Т-38, состоявшие на вооружении фашистской армии, наши пушки возьмут и на пятьсот и на семьсот метров. Мы спрашивали у Шитикова:
– Как там япошки воевали? Драпали, небось, вовсю?
– Нет, – очень серьезно отвечал Егор Севостьянович. – Они не драпают и в плен очень редко сдаются.
– А танки у них какие?
– Разные. Легкие, те слабые. «Сорокапятки» их насквозь, через оба борта пробивали. А средние «Чи-ха», те посерьезнее будут. Пушка потолще нашей, только короткая. Били мы и те и другие.
– Ясное дело, япошкам до нас далеко! – хвастливо заявлял кто-то из молодых.
Шитиков вздыхал и прекращал разговор о Халхин-Голе. Видать, непросто там было. Изучали тактику боя с немецкими танками. Здесь уже не до шуток. Война шла второй месяц. Был взят Смоленск, Витебск, Белая Церковь, немцы вели наступательные бои на всех направлениях. Сводки Информбюро невнятно и с опозданием передавали реальную обстановку. Повторяют несколько дней подряд о жестоких боях в направлении Белой Церкви, затем долгое молчание и уже сообщают, что бои идут восточнее города. Выходит, заняли фашисты Белую Церковь!
В сообщениях Информбюро постоянно перечислялись потери немецких войск: уничтожены 12 танков, убиты 600 гитлеровцев, сбиты 10 самолетов и так далее. Подобных сводок было великое множество. И в кинохронике мы видели сгоревшие вражеские танки, обломки самолетов, но немцы упорно продвигались вперед. Прямых сообщений о взятых немцами городах старались избегать. В нашей роте было уже немало курсантов, чьи семьи оказались в оккупации. Кое-кто получил письма о гибели родных. Но полевая почта в условиях отступления работала плохо, и многие получат известия о погибших, пропавших без вести летом сорок первого года, лишь зимой или даже к весне сорок второго.
Дважды выезжали на боевые стрельбы. Стреляли из вставных винтовочных стволиков, закрепленных в «сорокапятке» танка Т-26. Людей было много, нас торопили, и я отстрелялся плохо. Попал лишь один раз в угол мишени. Во второй раз тоже угодил одной пулей, но уже в центр. Паша Закутный подсмеивался надо мной:
– Снайпер! В десятку бьешь.
Впрочем, и остальные стреляли не лучше. Любая стрельба, а тем более из пушки требует практики. В начале сентября что-то изменилось. Пару раз провели настоящие боевые стрельбы. Я выпустил шесть снарядов-болванок и расстрелял несколько пулеметных дисков. Из пулемета у меня получалось неплохо, я даже получил благодарность. Стреляли из наганов. Здесь я себя переоценил и кое-как, со второго раза, выбил необходимое количество очков на слабенькую «тройку».
В тот период Шитиков, видимо, уже знал о скорой отправке части курсантов на фронт. Мы много занимались тактикой. Лейтенант более откровенно говорил о слабых сторонах нашей техники. Я запомнил его слова, что не надо без конца высчитывать толщину брони, а учиться не подставлять себя под удар. Говорил, что атака – это не парад перед кинокамерой. Скорость, постоянный маневр и огонь с коротких остановок.
К сожалению, «шапкозакидательство», хоть и частично, прошло, а полной информации, например о немецких противотанковых орудиях (нашем главном враге), мы не имели. Нас убеждали, что тридцатисемимиллиметровку даже сами немцы называют «колотушкой». Между тем это скорострельное легкое орудие пробивало броню наших основных танков Т-26, БТ-5, БТ-7 за полкилометра и больше. Не говоря уже о «пятидесятке», которая была опасна для нас и на расстоянии километра.
Порой неосторожная фраза о сильной стороне оружия врага оборачивалась неприятностями. Конечно, за настроением курсантов и преподавателей следили замполиты всех рангов (существовал целый аппарат!) и сотрудники особого отдела. Но, вспоминая некоторые последние фильмы о войне, я скажу, что тотальной охоты за «паникерами, пораженцами» не было. Помню, на комсомольском собрании отчитывали парня, который довольно объективно, но излишне много говорил о сильной авиации немцев, хорошей оптике на танках. В принципе, он был прав, но болтать по этому поводу в широком кругу было в тот период просто глупо. На комсомольском собрании горячие головы хотели немедленно исключить его из комсомола и отдать под трибунал. Выступали многие. Парень каялся, едва не плакал. Отделался строгим выговором. Зато один из расхлябанных курсантов, загулявший у знакомой бабенки, был буквально за утро оформлен на фронт.
Но вернусь к учебе. Шитиков спокойно, без патетики рассказывал о боевых качествах наших и вражеских танков. Мы узнали, что у немцев на вооружении состоит много неплохих чешских танков Т-38 с довольно крепкой броней.
– Но зато пушка у него 37 миллиметров, – рассказы вал лейтенант. – И скорость сорок километров. БТ-7 по всем показателям его превосходит.
О нашем основном противнике, немецком танке Т-3, взводный говорил с большой осторожностью. По слухам, немцы в ходе первых недель боев усилили броневую защиту Т-3, а пушки-«пятидесятимиллиметровки» не уступали нашим. Правда, скорость у Т-3 была также ниже, чем у БТ-7, на десяток километров. Но все мы прекрасно знали главную слабость наших, вполне современных для того времени танков БТ-7 – слабая броня, которую пробивали даже немецкие «колотушки».
– Мы еще посмотрим, кто кого! – повторяли курсанты. – А орудия у нас мощнее.
Что мы знали о войне? Ничего. Но уверенности хватало. Это тоже много значило. Война нам еще предстояла, а пока я расскажу о том небольшом круге ребят, с кем мне предстояло не доучившись уйти на фронт в сентябре сорок первого.
Пожалуй, самой яркой личностью был Паша Закутный. Спортивно сложенный, много читавший, мы заслушивались, когда он отвечал на вопросы преподавателей еще в институте. Он хорошо знал историю, свободно оперировал датами, малоизвестными событиями. С ним всегда было интересно.
Спортивно сложенный, со светло-русыми волосами, он чем-то напоминал мне Есенина. В официальную программу института Сергей Есенин не входил, но по рукам ходили томики его стихов, изданные еще в двадцатые годы, рукописные блокноты. Есенина у нас любили. В узком кругу Паша часто читал его стихи, многие из которых знал наизусть. Как и в институте, на Пашу засматривались многие сотрудницы из женского персонала училища. Но он вел себя с ними очень застенчиво. Когда девчата начинали над ним подсмеиваться или приставать с откровенными намеками насчет свиданий, он молча уходил. Скажу честно, я ему завидовал. На меня такого внимания не обращали.
Помню, он как-то отозвал меня в сторону и рассказал, что его вконец достала Зина Салина, занимавшая какую-то хозяйственную должность в училище. Зина была видная, рослая женщина, с большой грудью. Ходила в форме старшины, в обтягивающей юбке. Мужики на нее облизывались.
– Привязывается ко мне как банный лист, – ковырял землю сапогом мой дружок. – У нее и муж есть, с другими ребятами путалась, а теперь ко мне прилипла. Мол, все у нас хорошо будет. Она с замом по тылу училища в дружеских отношениях. После окончания учебы обещала оставить меня здесь. Будешь молодых учить, зачем тебе на войне пропадать. А уляжется все, успеешь на фронте свои ордена заработать.
– А ты? – глуповато усмехался я.
– Противно, Леха. Ну, не нравится она мне. Корова какая-то.
Коровой я Зину не считал и подумал, что если бы она липла ко мне, то, я, пожалуй, согласился бы с ней дружить. А насчет фронта? От фронта я увиливать не хотел.
Из студентов с нами держался вместе Петя Маленький. Он был примерно года на два постарше меня, рано женился, имел ребенка. После десятилетки, из-за нехватки учителей, преподавал в сельской начальной школе. Он был молчалив по натуре. Иногда показывал мне фотографию жены. Дочь у него родилась перед войной, сфотографировать не успели.
Как студент, Петя в институте ничем не выделялся, но учился неплохо. И курсантом он считался добросовестным. Игорь Волошин хотя был нашего факультета, но держался поодаль. Запомнился мне Илья Сошников с биологического факультета. Понятие «дисциплина» для него не существовало, но Илья умел ловко выворачиваться. Хорошо пел, играл на гитаре, имел успех у девушек. А точнее, у женщин. Большинство из нашей небольшой компании с женщинами дел не имели. Наверное, время не подошло, ведь в те годы другие понятия о дружбе, любви были. Хотя не правы будут те, кто думает, что мы едва не бесполыми были. У кого как получалось.
Уже в училище мы подружились с другими ребятами. Иван Войтик, из белорусов, был низкорослый, жилистый. У него, что называется, золотые руки. До войны Иван работал трактористом. Вначале его направили на курсы механиков-водителей, но, узнав, что у Войтика образование семь классов, срочно перевели в училище. Войтик хорошо разбирался в технике. Помню, однажды на кухне сломалась электромясорубка. Повара недоглядели, как туда попала кость. Им бы крепко досталось за расхлябанность, но выручил Войтик. Иван работал с ними всю ночь, вытачивал на станке какую-то деталь. Вернулся под утро крепко навеселе и принес нам кастрюлю картошки с мясом и острым соусом. Вот это был подарок! Я на Новый год такие не получал.
Подружились мы с командиром отделения сержантом Федей Садчиковым. Он около двух лет отслужил в армии. По сравнению с нами, с «зеленью», он знал многое, что давалось нам с трудом. Например, собрать-разобрать винтовку, наган, ровно заправить кровать, мыть огромной шваброй полы в казарме.
Кому приходилось рыть окопы, знает, как неудобна саперная лопатка. Особенно когда земля твердая. И вообще, не приспособлена наша малая саперная лопатка рыть окопы глубиной полтора метра. Одно достоинство – что легкая и носить удобно. Федор Садчиков учил нас, как ступеньками быстро отковыривать пласты земли и углублять окоп.
– А лучше под рукой имейте обычную штыковую лопату, – говорил он, – хотя бы одну на отделение.
Федю мы уважали как командира и как товарища.
Примерно числа двадцать второго или двадцать третьего сентября во всех учебных ротах прошли беседы с курсантами. Было объявлено, что наши войска с тяжелыми боями оставили Киев. По радио об этом передавали невнятно. В связи с продолжающимся наступлением немецких войск желающим было предложено временно прервать учебу и отправиться добровольцами на фронт. На два-три месяца.
Практически все курсанты изъявили такое желание. Начальство не сомневалось в нашем патриотизме. Списки добровольцев уже заранее были готовы. Нам пообещали присвоить сержантские звания, поблагодарили за преданность Родине и стали спешно готовить к отправке. Как я понял, отбирали в первую очередь тех, кто уже служил в армии, имел специальность тракториста, а также ребят, имевших образование 7 – 10 классов и показавших неплохие успехи в учебе.
Из нашей роты отобрали в числе других Федора Садчикова, Пашу Закутного, Ивана Войтика, Илью Сошникова, Игоря Волошина, Петю Маленького и меня. Я перечислил тех, кого помнил и с кем общался. Родителям написал короткое письмо, что училище переводят в другое место, адрес сообщу позже.
Через сутки мы уже ехали в теплушках куда-то на северо-запад. Эшелон остановился ночью под городом Трубчевск Брянской области. Сам город я не видел, мы выгружались на окраине, а потом на полуторках (специально для танкистов выделили!) приехали в расположение штаба одной из частей 13-й армии Брянского фронта, которым командовал ставший знаменитым в будущей Сталинградской битве генерал-полковник Еременко А.И.
Нас определили в отдельный танковый батальон. Обещанные сержантские звания присвоили далеко не всем. Федор Садчиков стал старшим сержантом и был назначен командиром танка. Младшего сержанта получил Иван Войтик, назначенный механиком-водителем. Остальные стали рядовыми танкистами. Моя должность называлась башенный стрелок.
Батальон располагался в огороженном редкой колючей проволокой сосновом лесу. Состоял он из двух танковых рот, укомплектованных в основном легкими танками БТ-7, БТ-5 и Т-26. Имелся также разведывательный взвод и еще какие-то небольшие подразделения. Я попал в третий взвод первой танковой роты. Взводом командовал лейтенант Князьков. Можно сказать, мне повезло. Меня назначили башенным стрелком в экипаж БТ-7 под командование Федора Садчикова. В этом же взводе был Паша Закутный (тоже башенный стрелок) и Ваня Войтик. Я был очень доволен, что мы зачислены в одно подразделение. Но Садчиков и Войтик моей радости не разделяли.
– Сколько про «тридцатьчетверки» говорили, – крутил цигарку Садчиков, – а их в батальоне всего две. Да и первая рота тоже не мед! Первые всегда кругом затычки.
Войтик завидовал, что мы с Федором попали на новый БТ-7 с четырехсотсильным двигателем, а ему достался Т-26 со слабой броней и изношенным девяностосильным движком. Но как бы то ни было, а предстояло воевать на том, что есть. Поэтому дисциплинированный Войтик поделился своим недовольством только со мной.
Механиком-водителем в нашем экипаже был дядька годов за сорок, Прокофий Петрович Шпень. Бывалого вояку механик-водитель из себя не строил. Принял спокойно, что командиром назначен старший сержант, годившийся ему в сыновья. Из уважения к возрасту мы называли нашего механика-водителя по имени-отчеству, а затем просто по имени. Прокофий Шпень успел повоевать немного под Смоленском. По крайней мере, попал раза два под бомбежки и даже готовился идти в атаку. Свою короткую историю пребывания на фронте он рассказывал так:
– Отошел от танка по нужде. А тут обстрел. Штаны лежа надевал. Выждал немного, пополз. А «бэтэшка» вся в дырьях. Фугасный снаряд прямо напротив моего люка ахнул. Броня спереди по швам лопнула, сплошные дыры, гусеницы порваны, пушка как спичка сломана. Я полез глянуть, что там внутри, а тут снова снаряд. Месяц в госпитале провалялся. В общем, худое брюхо меня спасло. А командира со стрелком по стенкам размазало. Во, гляньте… И чтобы мы не сомневались, показывал огромный багровый рубец и вмятину на боку.
– Так по немцу и не стрельнул? – спросил Садчиков.
– Мое дело – танк вести, – гордо отвечал Прокофий. – А стрелять вы будете.
Мне трудно вспоминать все детали тех последних дней сентября 1941 года, когда мы прибыли в боевую часть. Фронт мы слышали и видели отчетливо ночью. То в одном, то в другом месте светились зарницы и доносился слабый гул отдаленных взрывов. В первый же день шесть немецких самолетов бомбили лес неподалеку от нас. Я помню, как вздрагивала земля, и невольно искал глазами укрытие.
Наш механик-водитель объяснил, что прилетели немецкие пикировщики Ю-87. Их легко распознать по торчащим колесам. Слово «шасси» Прокофий не употреблял, возможно, не понимал. Мало что знал наш механик и о немецких танках, так как успел побывать лишь в резерве и госпитале. Но «юнкерсов» насмотрелся:
– Ен, сука, сверху валится, как подбитый. С воем, аж уши закладывает. Бьет точно. Видел, как бомбой в грузовик попал. Ни одной железяки больше полметра не оста лось. А от людей вообще ничего. Дымит воронка, и гарью воняет. Спикирует, бомбы сбросит и круто вверх. На пяток секунд почти неподвижно зависает. Тут его в брюхо и бей. Только нечем. А он уже вверх с ревом идет, и пуле метчик сзади подметает очередями все подряд. Вы его, ребята, берегитесь. А там, как Бог рассудит.
Мне с первого дня не понравился наш взводный, лейтенант Князьков. Он чем-то напоминал Игоря Волошина и казался заносчивым. Позже я пойму, что первое впечатление часто бывает обманчивым, особенно для нас, молодых парней, не испытавших на себе, что такое бой. Князьков, небольшого роста, коренастый, в кожаной куртке и с наганом на поясе, внимательно осмотрел Садчикова, Войтика и еще несколько человек, попавших в его третий взвод. Сказал, что в шинелях в танках не воюют, и приказал снять их. Так же критически, почти брезгливо, осмотрел залатанные гимнастерки, шаровары, старые потертые сапоги. Единственным более-менее подтянутым и аккуратным среди нас был Федя Садчиков.
– Представьтесь, – остановился напротив него Князьков.
– Старший сержант Садчиков. Назначен в третий взвод командиром боевой машины.
– Сколько прослужил?
– Два года в стрелковом полку и два с половиной месяца учебы в танковом училище.
– Быстро нынче учат, – усмехнулся Князьков. – Меня, например, два года учили.
– Я тоже бы хотел лейтенантские кубики носить, – глядя в глаза взводному, спокойно ответил Федор. – Пошли добровольцами.
– Добровольцев много воюет. Что, теперь прикажешь медаль тебе «За отвагу» повесить?
Лейтенанта раздражало независимое спокойствие Садчикова, который ничего не ответил и продолжал стоять по стойке «смирно», глядя поверх головы взводного.
– Кто-нибудь воевал? – И, не дождавшись ответа, заключил: – Сразу видно тракторную бригаду. Еще немца живого не видели, а в лейтенанты рвутся.
Меня все больше задевал этот никчемный разговор.
– Покормили бы сначала, – сказал Паша Закутный. – Сутки не ели.
– Сутки, конечно, очень много. Не померли с голоду?
Князьков стоял, покачиваясь с пяток на носки. Одет он был форсисто, как командир-танкист с плаката. Кожаная куртка, синие бриджи, фуражка. На поясе – полевая сумка, наган в кобуре.
– Никак нет, товарищ лейтенант, – козырнул Паша. – Мы и неделю потерпим. Просто ребята интересуются. Или и дальше нас будете отчитывать за то, что мы не так одеты и, не доучившись, добровольцами пришли?
Паша повернул смело. Лейтенант сразу прекратил знакомство, приказал выдать всем телогрейки и стал распределять по машинам. Паша Закутный, конечно, попал на перевоспитание в экипаж Князькова.
Наш третий взвод состоял из двух танков БТ-7 и одного Т-26. Два других взвода тоже были укомплектованы частично «бэтэшками» и устаревшими Т-26. Командовал ротой старший лейтенант Тихомиров. У него была знаменитая «тридцатьчетверка», громадина, по сравнению с нашими легкими машинами. Немногим выше БТ танк Т-34 был почти на метр шире и длиннее. Усадистый, с сильной броней, которая чувствовалась даже на расстоянии, не говоря уже о мощной 76-миллиметровой пушке. О знаменитой «тридцатьчетверке» ходили легенды. Говорили, что поджечь этот танк почти невозможно, так как он работает на солярке. У нас в училище имелся лишь один экземпляр «тридцатьчетверки». Он стоял в отдельном боксе под охраной и считался секретным объектом.
Мы смотрели на «тридцатьчетверку» с тайной завистью. Садись в нее и круши тяжелыми снарядами фашистскую сволочь. Мне доведется воевать на этой маневренной, надежной машине. Я смогу оценить ее превосходство над вражескими танками, а часть рассказов о ее непобедимости окажется мифом. Дадут знать о себе еще недоработанные двигатели, кстати, всего на 50 «лошадей» мощнее, чем у БТ-7. И бортовую броню немцы научатся просаживать своими усиленными снарядами, подкалиберными и кумулятивными.
В батальоне были всего две «тридцатьчетверки». У комбата и нашего ротного. Диковинкой смотрелся тяжелый танк КВ-2 с гаубицей калибра 152 миллиметра. Правда, громоздкая башня делала танк каким-то несуразным. Но я считал, что этот мамонт с такой пушкой не подпустит близко к себе ни один вражеский танк.
Собравшись вечерком, мы пришли к выводу, что нам повезло. Отдельный батальон на правах полка. Спокойный и доброжелательный командир нашей первой роты, старший лейтенант Тихомиров. Сразу понравился комбат, капитан Хаустов, единственный из командиров с орденом Красного Знамени. Мы не успели вскочить при его появлении. Вместе с кем-то из командиров он шел быстрым шагом по своим делам. Комбат остановился и немного с нами поговорил.
– Жаль, что не доучились. Но бой – лучше всякой науки. Это ничего, что немцы нас вначале одолевали. Зато сколько их танков горелых под Смоленском осталось. И будем их еще сильнее бить. К драке с фашистской сволочью готовы?
– Готовы, товарищ комбат, – дружно ответили мы.