«Зверобои» против «Тигров». Самоходки, огонь!
– Нормально воняет, – ответил Саня. – То бишь пахнет.
– Вот и правильно.
Съездил в райцентр, сдал документы и вскоре получил ответ, что зачислен на первый курс. Можно было и порадоваться – ура, студент! Но через день началась война, и уже к вечеру едва не половина мужиков получила с нарочным повестки из райвоенкомата. Когда их только выписать успели!
В понедельник прощался с друзьями и соседями, которым дали сутки, чтобы решить все дела, а 24 июня явиться в военкомат. Черный был понедельник для Коржевки, да и для остальных деревень в округе.
Хоть и не слишком грамотный народ жил в селе, но те, кто постарше, поняли сразу, война будет тяжелой и долгой. Людей, которые повидали жизнь, нельзя было обмануть хвастливыми фразами о сказочной мощи Красной Армии и о том, что победим врага малой кровью на его территории.
Маленькую Финляндию пытались пригнуть. Разбили собственную морду в кровь, поморозили и погубили в недолгой бестолковой войне сотни тысяч мужиков. А немец уже всю Европу под себя подмял, шапками его не закидаешь.
Директор МТС – по масштабам района номенклатура важная. Забрали бы Саню вместе с ровесниками в первые же дни на фронт. Ему еще зимой военкоматовский капитан предлагал поступить в военное училище. Отказался, сославшись на большую семью. Теперь, когда шел массовый призыв, могли с ходу сунуть на передовую. Но директор МТС из некоторых соображений выбил ему бронь. Во-первых, хороший специалист, а во-вторых, имел прицел выдать за Саню свою младшую дочь.
Жениться Саня не рвался, да и директорская дочка не слишком нравилась. Но как бы то ни было, а до весны сорок второго работал в МТС, чинил для фронта автомашины, трактора. Перед Новым, сорок вторым годом забрали на фронт отца.
Думали, не возьмут, сорок шесть лет стукнуло. Но подбирали мужиков и старше. Мать голосила по нему, как по мертвому. Вначале отец пытался успокоить ее, затем, не выдержав, закричал:
– Ты чего меня заживо хоронишь! Вернусь я, будь уверена. На кого вас всех брошу?
Мать примолкла, чтобы не пугать младших детей, но хорошего ничего не ждала. Те, кого призвали летом, словно в омут провалились. Пришло сколько-то писем из эшелонов и учебных лагерей, затем тишина. Уже в конце осени стали поступать казенные бумажки, а в них сплошь «пропал без вести» и реже – «погиб смертью храбрых, защищая социалистическую Родину». По селу снова пошел вой, как во время проводов.
– Сгинули наши мужики!
Сосед по улице, Афоня Осьмуха, вернувшийся с Финской войны без ноги и с повернутыми мозгами, скакал на костыле и кричал на все село:
– Мы еще дадим германцу! Финнов одной левой били, а фашистов и подавно раздавим. Заманим подальше и штыками в жопу до Берлина погоним.
– А чего же сейчас не гоним? – насмешливо спрашивали у придурка.
– Новую армию собираем.
– А где же старая, которую на парадах показывали?
– Геройски отступает.
Участковый хмуро предупреждал Осьмуху:
– Язык-то придержи. Доболтаешься…
Вызывало недоумение (и кусочек надежды) большое число мужиков, пропавших без вести. Где же они? Догадывались, что часть людей попала в плен. А остальные? О том, что в немецкий плен угодили только в первый год войны три миллиона бойцов, известно ничего не было. О таком и подумать не могли. В сводках Информбюро все выглядело приглаженно.
Коротко сообщалось об оставленных городах, много говорилось о героических делах Красной Армии, приводились сказочные данные о немецких потерях: убитых фрицах, уничтоженных танках и самолетах. Получалось, что германцам и воевать уже нечем, а они все шли дальше и дальше на восток.
В декабре село всколыхнула весть о разгроме немцев под Москвой. Репродуктор не умолкал днями напролет, сообщая о нашем стремительном наступлении. За сорок с лишним верст пробилась сквозь снег подвода из райцентра, привезли кипу газет с фотографиями замерзших и убитых немецких солдат, разбитой техники.
Бодрым был тон тех сообщений. Куда уж там Гитлеру нас одолеть, если еще в ноябре 28 бойцов из дивизии Панфилова за день раздолбали из противотанковых ружей и гранатами два десятка танков! А во время декабрьского наступления счет шел уже на сотни танков и самолетов, а зарвавшихся фрицев вгоняли в землю целыми дивизиями и корпусами.
Много было указов о награждениях. Смелых летчиков, танкистов и прочих славных бойцов. Но больше всего расхваливали полководцев. С фотографий газет смотрели сытые генералы, обвешанные орденами – когда только заслужить успели! Их снова награждали, повышали в должностях, казалось, война повернулась к победе.
Но в засыпанной снегом глухой деревне Коржевка настроение у людей было подавленным. Чего там эти победы, когда мужья и сыновья пропали! И подступил извечный спутник войны – голод. Муку уже мешали с лебедой, хлеба не хватало, давно исчез сахар. Пока выручала картошка, которая родила каждый год исправно.
Но уже бабы из бедных семей повадились ночами ходить на скотомогильник, рубили, кромсали куски от лошадиных туш, собирали завонявшиеся бараньи головы – все пойдет, если нет лучшего.
Семья Чистяковых жила более-менее сносно. Саня получал паек, успел сделать кое-какие запасы отец перед уходом на фронт. Но молоко разбавляли водой, жидкую похлебку заправляли ложкой подсолнечного масла и хлебали, заедая рассыпающимся от травы хлебом.
Все это можно было терпеть. Но несколько месяцев не приходило писем от отца, погиб сначала один, затем второй двоюродный брат. И родному, младшему братишке Феде исполнилось шестнадцать. Уже поставили на учет, и военком говорил с ним как со взрослым мужиком, о героях-добровольцах, предупреждал, что он уже почти призывник. Хоть завтра собирайся и дуй на войну вместе с другими подростками.
Саня считался под крылышком у будущего тестя, но с женитьбой дело не продвигалось. А в селе бабы, потерявшие сыновей, открыто и зло поддевали его:
– В тылу, в тепле хочешь отсидеться!
Сгоряча хотел было пойти в военкомат, подать заявление. Но мать, едва не на коленях, умоляла подождать, не торопиться.
– И так заберут. Успеешь еще этой войны хлебнуть.
Так и получилось. Весной сорок второго выдыхалось наше наступление от Москвы. Немцы нанесли сильный контрудар, продвигались к недавно освобожденному Харькову. Бои шли тяжелые, стали снимать бронь со специалистов. Получил повестку и Саня Чистяков. Устроили скромные проводы, а морозным мартовским утром шагал он в райцентр вместе с несколькими пьяненькими парнями, кому подошел срок призыва.
Некоторым было всего лет семнадцать. Наверное, в военкомате рассчитывали, пока призовут, пока подучат, мальчишки подрастут и успешно заменят выбывших бойцов.
Парни, в отличие от Сани, которому исполнилось девятнадцать, были возбуждены, хорошо выпивши и заверяли друг друга, что фрицам ряшку начистят.
– Дадим жару гадам! – обнимал Саню соседский паренек, совсем еще мальчишка с тонкой цыплячьей шеей.
– Дадим, Юрок, – отвечал Саня.
А на душе было тяжело, тоскливо, и водка не брала. Нет писем от отца, сколько близких ребят уже пропали, и не видать этой войне конца.
Учитывая образование, Александра Чистякова хотели направить в военное училище. Но фронту требовались артиллеристы, и Саня попал в учебный артиллерийский полк, расположенный под Саратовом. Когда распределяли по учебным батареям, земляк посоветовал:
– Ты, грамотный, просись в гаубичную артиллерию. Те, кто на малых пушках воюют, на фронте долго не живут. У немцев много танков, вот их и бросают под главные удары.
Чистяков пропустил совет мимо ушей. Хитрить он не умел, да и настроение было такое, что просить о чем-то начальство желания не возникало. Все воюют, пришел и его черед. Не все ли равно, куда пошлют?
Неожиданно сработала справка о том, что он является студентом техникума, хотя ни дня в нем не учился. Однако капитан из строевой части штаба обратил внимание на справку, десятилетнее, редкое по тем временам, образование, и вместе с группой других парней Саня попал в учебный дивизион 122-миллиметровых гаубиц. Тяжелая артиллерия считалась важной штукой, брали сюда ребят грамотных, физически крепких.
Запомнилась огромная холодная казарма человек на двести и ранние подъемы в темноте. Затем следовала километровая пробежка в гимнастерках, физзарядка, уборка казармы и завтрак. В столовую быстро научились ходить строевым шагом с песней:
Артиллеристы, Сталин дал приказ,Артиллеристы, зовет Отчизна нас!Из многих тысяч батарейЗа слезы наших матерей,За нашу Родину – огонь, огонь, огонь!Слова настраивали всех на боевой лад. Пели от души (скорее орали), но такие песни чем громче поют, тем больше все довольны, особенно начальство. Не просто так, а сам товарищ Сталин дал приказ, и батарей сотни тысяч, и мстить они будут фашистам так, что только брызги полетят.
Разгоряченные, забегали в столовую, рассаживались на положенные места. Здесь возбуждение спадало. Кормежка в тот период была слабой, не зря существует выражение «голодное Поволжье». Впрочем, сытно нигде тогда не было.
На завтрак давали кашу-размазню, обычно овсянку или ячку, изредка пшенку. Раза три в неделю выдавали по небольшому кусочку сливочного масла или соленого сала. Сало было выгоднее, так как в дивизионе служило довольно много татар, которые первое время свинину не ели – религия не позволяла. Но затем и они привыкли, голод не тетка, заставит что угодно проглотить.
Выручал горячий чай, небольшая порция сахара, ну и хлеб. После двух кружек чая в желудке появлялось что-то вроде сытости. Правда, через короткое время снова хотелось есть, и обеда ждали с нетерпением, стараясь не думать о пище.
Занятия сначала проводились на ближнем полигоне. Из-за Волги дул пронизывающий ледяной ветер, и морозы казались куда сильнее, хотя Саратов, считай, почти юг. Спасало только движение. Все делали быстро, передвигались бегом.
Традиции русской артиллерии всегда славились. Уже в первые дни новичкам рассказали, как успешно действовала батарея Раевского в битве при Бородино, как несколько месяцев морские орудия отбивали атаки французов и англичан во время Крымской войны. Ну и конечно, политработники вовсю старались, рассказывая о боевых делах артиллерии, громившей фашистов. Хвалили 122-миллиметровую гаубицу М-30, образца 1938 года, посылающую снаряды на двенадцать километров, а также тяжелые шестидюймовки МЛ-20, которые били на семнадцать километров и, по словам политработников, сметали любые вражеские укрепления.
Большинство бойцов учебного гаубичного дивизиона были ребятами грамотными, закончившими семь-десять классов, некоторые успели повоевать и пришли из госпиталей. К учебе относились серьезно, да и атмосфера в дивизионе была дружелюбной, а внешним видом его личный состав выделялся среди других.
За плохо почищенные ботинки, неопрятные, кое-как закрученные обмотки или грязные подворотнички доставалось, прежде всего, от своих. Батареи делились на взводы и отделения, а отделение – это, считай, одна семья. Делили поровну полученные из дома харчи в посылках, иногда скидывались, покупали еду подешевле на рынке. Но все было дорого, денег хватало на кислую капусту, мелкую вареную картошку и семечки, так приятно пахнувшие подсолнечным маслом.
С новыми орудиями ознакомили лишь на плакатах, а учебными пособиями служили старые гаубицы образца 1910 года с деревянными, обшитыми железом колесами и короткими стволами. Такие пушки Саня не раз видел в кинофильмах о Гражданской войне. Весили они полторы тонны. Это без передка и зарядного ящика, в так называемом боевом положении.
Гаубица могла вести огонь на девять километров, а снаряды весили двадцать два килограмма. Правда, скорострельность оставляла желать лучшего, 4–5 выстрелов в минуту, так как заряжание было раздельным. Сначала забрасывали в казенник снаряд, а затем гильзу с мешочками пороха.
Первые месяцы о боевых стрельбах и речи не шло. Учили теорию ведения огня с закрытых позиций, старательно постигая новые для себя термины. Для всех расчетов гаубиц не хватало. Использовались деревянные макеты.
Лошадей для их транспортировки, конечно, не выделяли. Роль тягловой силы исполняли сами бойцы. Когда оттаяла земля, тренировались рыть капониры – укрытия для орудий и расчета. Пока не выроешь капонир, обеда не жди. Обычно укладывались в назначенное время и с чувством выполненного долга вышагивали в столовую, конечно, со строевой песней.
Обеды были немного сытнее за счет жидкого супа и все того же хлеба. Ну а каши доставалось, как и утром, по три-четыре ложки. Правда, в виде добавки иногда ставили миску с крупно нарезанной жирной каспийской селедкой. Куски расхватывали мгновенно. Кто опаздывал, получал голову или хвост. Съедали с аппетитом, не оставляя костей.
На сколько была рассчитана учеба, толком никто не знал.
– А вы не торопитесь, – говорил старшина. – Туда всегда успеете попасть. Учитесь лучше окапываться, земля – главная защита. Только на нее вся надежда.
К этим словам относились снисходительно. Старшина – старик (уже под сорок), ему только прятаться. А главная надежда, конечно, на свое орудие, на мастерство. Гаубичный снаряд расшибает любой танк, достанет врага в блиндаже, а шрапнель или картечь положит атакующую цепь мордой в землю.
Привезли несколько гаубиц М-30 калибра 122 миллиметра, которые раньше видели только на плакатах. Недели две весь дивизион старательно изучал новое орудие, которое произвело на всех большое впечатление.
Это была вполне современная гаубица с хорошим прицелом, удлиненным стволом и колесами на резиновом ходу. Никакого сравнения с куцей старой пушкой образца 1910 года, у которой ствол был не длиннее откатника. Правда, весила она на тонну больше, но в полтора раза была выше начальная скорость снаряда, что значительно увеличивало поражающую силу.
– С такой штукой можно фашистов громить, – воскликнул кто-то из молодняка.
Но боец постарше, уже повоевавший, не выдержав, резко ответил:
– Видели бы, сколько их на дорогах перевернутых да разбитых при отступлении осталось.
Нельзя сказать, что особый отдел или политработники усиленно преследовали за неосторожно сказанные фразы, но лучше было язык не распускать. За подобные «пораженческие» высказывания, случалось, крепко прорабатывали на комсомольских собраниях, иногда вызывал к себе особист. Поэтому лейтенант, командир взвода, не желая неприятностей, сразу прекращал ненужные разговоры.
– Меньше болтайте. Кончай перекур, стройся.
И продолжались занятия.
Двенадцатого мая 1942 года началось мощное наступление войск Юго-Западного фронта под командованием известного военачальника времен Гражданской войны маршала Тимошенко. Планы строились грандиозные. Разгромить 6-ю немецкую армию, освободить Харьков и в корне изменить всю обстановку на южном крыле фронта.
Поначалу все развивалось вроде нормально, войска продвинулись на 50 километров. По радио и в газетах сообщалось об успешных боях, все ждали новой победы, как под Москвой.
Сане Чистякову запомнилось, что именно в эти дни дважды провели учебные стрельбы боевыми снарядами. Батарея неплохо поразила цели, бойцы получили благодарность и увольнительные в город на несколько часов.
Начистились, подшили чистые воротнички и отправились на танцы. Здесь он познакомился с девушкой. Звали ее Аля, симпатичная, темноволосая, немного старше Сани. Потанцевали, пошли гулять. Девица вела себя свободно, шли, болтая о разной всячине, потом присели на траву у речки, целовались.
Через пару дней встретились снова. Ребята постарше помогли ему купить в военторге бутылку розового портвейна и конфет.
– А вдруг она откажется? – сомневался Саня, который опыта общения с женским полом не имел.
– Ты че, дурак, что ли? Кто же насухую свидания устраивает? Выпьет девка, разомлеет, а ты не теряйся.
Так и получилось. Пришли на знакомое место, выпили, ели конфеты, снова целовались. Когда Саня попытался раздеть Алю, она со смехом оттолкнула его:
– Ишь чего захотел! А вдруг забеременею? Женишься на мне?
Саня распалился до того, что готов был обещать, что угодно.
– Женюсь, – решительно ответил он.
Поверила ему Аля или смеялась насчет женитьбы, но все у них получилось.
– А ты еще совсем мальчонка, – прижималась к нему Аля. – Первый раз у тебя…
– Почему первый?
– Ладно, не пыжься, – гладила его подружка. – Все хорошо.
Занимались любовью едва не до утра. В полк Чистяков возвращался через забор. Старшина его отсутствие заметил, но лишь предупредил:
– Смотри, патрулю не попадись.
– Никак нет, – во весь рот заулыбался парень.
Встретились еще раз-другой. Саня ходил гордый. У него появилась женщина, ну а если что, он и женится на Але. Девчонка симпатичная, ласковая. Но любовь закончилась быстро и неожиданно. Когда Саня появился у ее дома в очередной раз, Аля вышла из калитки и вдруг заявила:
– Ты, Саша, больше не приходи.
– Обиделась за что-то? – не понял он.
– За что обижаться? Мы не дети, я сама согласилась. Поигрались и хватит.
– Почему? – вырвалось у Сани. – Ты мне очень нравишься.
– Да и ты мне глянулся. Только ни к чему все это. Вы через день-два на фронт уходите. Какое у нас с тобой будущее? Нет его. Погуляли и больше никогда не встретимся. Вспоминай меня иногда.
– Какой фронт? Мы еще учебу не закончили, – начал было спорить Саня, но девушка заторопилась.
– Встретимся еще? – попытался уговорить он Алю, но та лишь качала головой.
Поцеловала на прощание и пожелала остаться живым. Чистяков вернулся в казарму обескураженный и рассказал о странном разговоре своему земляку Грише Волынову, тоже из-под Ульяновска. Гриша был помощником командира взвода, чаще общался с начальством.
– Знаешь, Саня, – признался он, – я тоже такое слышал. Вчера списки взвода обновлял, комбат приказал. На фронте что-то не так, как бы не пришлось нам и вправду собираться в путь.
– Мы же учебу не закончили.
Гриша служил подольше, в обстановке разбирался лучше.
– Эх, Саня, скажи спасибо, что четыре месяца в тылу отдохнули да хоть чему-то научились.
И действительно, на следующий день полк зашевелился, как муравейник. Отобрали человек триста, тех, кого считали поопытнее, и в первую очередь уже повоевавших. Кому-то присвоили «сержанта», кому – «младшего», а те, кто учились похуже и не имели образования, так и остались рядовыми. Вернее, звания такого не было, именовались они просто «красноармеец». Саня получил два медных угольника на петлицы – стал младшим сержантом.
Состоялось что-то вроде торжественного построения. Командир полка поздравил закончивших учебу, сказал, что они теперь артиллеристы и настало время применить свои знания в бою. Причин такого быстрого выпуска он не объяснял, а вопросов никто ему не задавал.
Но уже разнесся слух, что наши войска в районе Барвенково, южнее Харькова, попали в окружение. Идут сильные бои, положение складывается тяжелое. В эшелоне, который шел в сторону фронта, эти слухи обрастали новыми подробностями.
На вопросы командиры отвечали уклончиво. Сказать правду они не могли, да и сами многого не знали. Начни объяснять – обвинят в пораженчестве. Значительно позже стали известны страшные итоги боев на печально знаменитом Барвенковском выступе. Из окружения прорвались 20 тысяч бойцов и командиров, погибли и попали в плен 240 тысяч. Крепко ударил маршал Тимошенко, ничего не скажешь. Правда, по своим.
Младший сержант Чистяков попал в артиллерийский полк и был назначен в третью гаубичную батарею на должность установщика. Обязанности его заключались в том, чтобы, приняв снаряд, специальным ключом устанавливать взрыватель снаряда на осколочное или фугасное действие. Он же по команде старшего регулировал количество мешочков с порохом, которые находились в объемистой латунной гильзе.
– Слышишь нормально? – спросил его командир орудия, старший сержант Пекарев.
– Так точно.
– При стрельбе слушай внимательно и о бабах не думай. Номер заряда не пропусти мимо ушей и все остальное.
– А то Семен Никитич тебе уши живо прочистит, – засмеялся подносчик, из рук которого Чистяков принимал снаряды.
Полк располагался недалеко от города Купянска, километрах в сорока от линии фронта. Приняли Чистякова неплохо, но не упускали случая напомнить, что батарея и полк уже успели повоевать, а вот чем он занимался год войны – непонятно.
– То, что ученый, хорошо, – рассуждал Семен Пекарев, здоровенный мосластый мужик лет тридцати пяти. – Но чему тебя в тылу учили это так, ерунда. Главную науку здесь постигай. Я хоть всего четыре класса закончил, но по второму разу на службу призван, и не зря меня комбат командиром орудия поставил. Вон, глянь вверх, что там летит?
Младший сержант Чистяков присмотрелся и разглядел крохотную точку.
– Чей это самолет? Наш или немецкий? – допытывался старший сержант.
– Не знаю, – откровенно признался Саня.
– А ты подумай лучше.
– Наверное, наш. До фронта далеко.
– А вот и нет, – скрипуче рассмеялся Пекарев. – Фриц это кружит. Наблюдатель «Фокке-Вульф-189», мы его «рамой» называем за двойной фюзеляж. Вертится под небесами и наблюдает, а сбить его – кишка тонка. Наших самолетов мало, а зенитки на такую высоту не достают.
Подружился с наводчиком Михаилом Лыгиным. Сержант считался вторым человеком в расчете, а обязанности исполнял самые ответственные. Наведение орудия на цель, точная стрельба, выбор заряда. Пекарев ему полностью доверял, так как на командире орудия висели еще и хозяйственные вопросы.
Постоянно пополнять запас боеприпасов, следить за маскировкой. Одних лошадей было шесть, попробуй обеспечь их кормом! Двое ездовых не справлялись. Траву косили всем расчетом, народ в основном деревенский, ко всему приученный. Так что у Пекарева забот было полно.
И еще без конца рыли землю. Кроме запасного капонира дали приказ выкопать еще два плюс ровик для снарядов и вторую щель для укрытия личного состава, метра два глубиной.
– Запасная позиция, – откладывая лопату и сворачивая самокрутку, объяснял Михаил. – Когда немец попрет, тут такое начнется!
– Не приведи бог, – соглашался подносчик Роньшин Антон. – Ты такого, Санька, еще не видел. Не обкатан, как говорится, в бою.
Роньшин, вроде невзрачный, сутулый, но с узловатыми длинными руками, легко ворочал тяжелые ящики. В отличие от остальных ребят в расчете, он относился к Сане несколько свысока, мог поддеть и любил подчеркнуть:
– Присылают сержантов, а они пороха не нюхали. Учить их еще и учить.
Сам Антон Роньшин был рядовым, и повышение ему не светило – всего три или четыре класса за спиной. Хоть и немногим старше Сани, был он женат, имел двух детей. Второй родился уже без него. Роньшин ревниво относился к дружбе наводчика Лыгина с новичком и к тому, что тот обучает его работе с прицелом. Еще большую ревность у Антона вызвало то, что, когда Сане доверили прицел, он довольно метко отстрелялся по вражеской разведке.
– Ты меня бы лучше поучил, – как-то не выдержал подносчик. – Я и в боях побывал, и пушку получше Саньки знаю. Неизвестно, как он себя в бою покажет.
Но уравновешенный, немногословный Миша Лыгин, с отличием закончивший еще в сорок первом учебу в артполку, не реагировал и продолжал учить Чистякова хитростям наводки. А Гриша служил в соседней, второй, батарее.
С утра налетела шестерка «Юнкерсов-87». Впервые видел Чистяков эти остроносые массивные самолеты, с изогнутыми широкими крыльями и торчавшими, как шпоры, шасси. Отчетливо выделялся оранжевый кокпит впереди винта и массивный радиатор. Самолеты выстраивались в круг, готовились сбрасывать бомбы. Саня, как завороженный, смотрел на них, не заметив, что весь расчет уже бежал к защитной щели.
– Санька, – кричал Пекарев – А ну сюда!
Щель за последние дни углубили, как знали, что будет налет. Они случались и раньше. То пикировала пара стремительных «мессеров», то летели куда-то с натужным завыванием тяжелые двухмоторные «хейнкели», но батарею и дивизион не трогали. Или спасала хорошая маскировка, или оставляли на закуску. Эти шесть пикировщиков явились по их душу.
Первая бомбежка врезалась в память жутким воем сирен и последующим грохотом. Вдруг наступили сумерки. Земля тряслась, затем ее снова толкнуло изнутри, и мощный удар подбросил Чистякова на полметра. Перед глазами мелькнули чьи-то стоптанные ботинки. Лежавшего поблизости бойца тоже подбросило, ноги в коленях согнулись и со стуком врезались носками ботинок рядом с головой Чистякова.
Он то открывал, то закрывал глаза. На какой-то момент все окрасилось красным цветом от близкой сильной вспышки. Стены узкой щели тряслись, сыпались вниз комки земли и мелкая пыль. Прямо на ногу соседу в ботинках с обмотками свалился ком размером с футбольный мяч. Человек вскрикнул, и Саня узнал голос Антона Роньшина.
«Убьют», – мелькнула мысль, а через минуту в голове уже не оставалось ничего, кроме ужаса. Грохнуло так, что заложило уши, затем снова подбросило и перевернуло на бок. Саня невольно сжался, подтянув колени к животу. Знал, был уверен, что сейчас наступит его черед.