Субъект. Часть третья
Опустившись на одну из веток, я испытывающе поскакал на ней. Та неохотно пружинила, ни малейшего треска не услышал. Конечно, в дальнейшем мне предстоит все это укреплять, но на первых порах должна выдержать.
Приземлившись напротив трейлера, я начал собираться с силами. Последний раз, во время стычки с захватчиками Айсберга, мне удалось протащить легковой автомобиль на несколько метров. Но здесь был целый фургон, не говоря уж про то, что его необходимо было поднять в воздух. И не просто приподнять, а аккуратно пристроить между веток.
Раскинув руки, я сосредоточенно уставился на трейлер. Тот дрогнул и мягко оторвался от земли. Мышцы не были напряжены, но нервы стянуло так, будто у меня сейчас вот-вот выступит грыжа, подкосятся колени, сдаст психика. Слишком большая фантомная конечность, которую требовалось безостановочно и всеохватывающе воспринимать и контролировать. Но то был психологический барьер и только он мне диктовал границы, которых на самом деле не было. Весь этот лес, да вся планета могла быть продолжением моего опорно-двигательного аппарата – абсолютно вся, вместе с ее пастбищами, океанами и городами, с населяющими их людьми, могла быть полостью для ветвящихся из меня фантомных нервных окончаний, по которым течет глас моей непререкаемой воли. Да я мог скукожить вокруг себя саму реальность! И скорее у противящейся мне гравитации выскочат оползневые грыжи и базальтовые горбы, чем дрогнет хоть один-единственный мускул в моем теле! Нет никакого порога! Есть лишь абсолютный контроль…
Такие нескромные мысли проносились в моей голове, тем временем как трейлер рывками поднимался к верхушке избранной сосны, а сам я тянулся следом, вовремя предупреждая столкновения с многочисленными и хлесткими ветвями. И вот, наконец, фургон был осторожно взгроможден на две могучие ветки. Для надежности я подтянул их пеньковым канатом к верхушке ствола.
Честно говоря, изначально предположенная учеными теория о фантомных нервных сплетениях, что опосредовали связь между мозгом и всей материей, нравилась мне куда больше версии о правах администратора. Она казалась ближе и понятнее. Психологически принять ее было гораздо легче хотя бы потому, что она не отрицала подлинность окружающего мира и не считала его некой цифровой пародией на самого себя. Да и что в таком случае представляет из себя настоящий? Был ли он тогда вообще? От таких вопросов становилось по-настоящему неуютно…
Куда удобнее представлять, что в куске пространства я сокращал свои невидимые мышцы. Вспомогательные же движения кистями, взмахи рукой и чуть ли не ораторские позы, которые я интуитивно принимал, отдаленно напоминали то воображаемое усилие, которое прикладывалось к объекту. Фактически, это были те же ужимки болельщика на ринге, которые никак не сказываются на технике и реакции дерущегося бойца. Но в моем случае, я будто содействовал самому себе из зрительного зала.
А это было куда проще, чем предъявлять свои права, попутно задаваясь вопросом – на что конкретно они распространялись, как широко, и имело ли вообще смысл их предъявлять вслух, да и лишний раз задумываться обо всем этом. Все эти вопросы и сомнения затормаживали процесс. А он должен быть подобен молниеносному рефлексу. Я резко выкинул ладонь вперед, и фургон тут же безоговорочно сместил свой вес на более кряжистую ветку. Повелевающе шевельнул пальцами той же руки, и он чуть накренился, сильнее прильнув к стволу. Вот как это должно происходить.
Забравшись внутрь, я принялся за уборку. Перевернул диван, но оценив масштабы сгнившего от влаги покрытия, предпочел выкинуть. Зато относительно целым был спальный матрац. За ним я одобрительно наблюдал, глядя, как тот мечется между деревьями, на полной скорости врезаясь в них, оставляя после себя облако пыли и грязи. Ленивым поворотом шеи собрал в ведро осколки и прочий мелкий хлам, который бы мне точно не пригодился.
Затем я учуял вдалеке подземные ключи. Слетав туда и мановением руки отслоив пласт почвы, я набрал в ведро и канистру от бензина ключевую воду. Найдя в трейлере тряпку и соду, я учинил влажную чистку, начав с пятен крови. Те вспенились темной и дурно пахнущей жижей. Но едва ли меня это могло смутить. После приключений в чреве кашалота брезгливость во мне могло вызвать разве что нечто совсем экстраординарное. Начисто оттерев кровь, я также устранил следы копоти и сажи вокруг печки, а следом изничтожил намечающуюся популяцию лишайника на потолке. Промыл розовые занавески, протер стекла, смел отовсюду пыль. Покопавшись в тумбочке, я отыскал потяжелевшую от сырости наволочку и простыню. Их я постирал уже непосредственно у самого родника. Заодно и сам помылся. Развесив белье под трейлером, я переключил внимание на автомобильный аккумулятор.
Подсоединив к нему генератор, я начал усилием воли крутить скрытый внутри него вал, с удовольствием наблюдая исходящую от него пульсацию света, что вспыхивала особенно сильно каждый раз, когда я надбавлял скорости вращения ротора. Но аккумулятор наливался светом очень и очень медленно. Я уже давно взялся за другие дела, задней мыслью продолжая безостановочно вращать генератор. Только спустя несколько долгих часов электролит в аккумуляторе закипел. Подключив его к блоку предохранителей, я щелкнул рубильник, и множество лампочек залили салон теплым, жизнерадостным светом. Колыхающееся на ветру белье к тому времени уже высохло – его я расстелил, разделся и с наслаждением плюхнулся на матрац. Вокруг царило благостное молчание, что нарушалась разве что перешептыванием деревьев. Все-таки чего-то не хватало.
Поковырявшись с инвертором, мне удалось завести магнитофон. Тишину прорезал протяжный, переливающийся вой гитариста и тут же заиграли энергичные и заставляющие кипеть кровь гитарные рифы. Песня была смутно знакомой и напомнила мне школьные годы. Мое лицо само по себе расплывалось в широченной улыбке. Чего уж скрывать, раз речь зашла о школе. С самого детства я мечтал о собственном уютном домике на дереве. И кто бы мог подумать, что давно забытая греза замкнутого подростка однажды с помпой воплотится в жизнь?
Глава 33. Саамка
В последнем усилии крякнув, я сделал финальный шаг, взойдя на вершину горного хребта. С исцарапанных плеч слетел огромный валун. Тяжело бухнувшись, он с грохотом покатился обратно к изножью. В висках стучала кровь. Проведя ладонью по заросшему лицу, я с некоторой досадой отметил, что пот так и не выступил. А мышцы даже не горели. Хотя я взбирался за сегодня уже в четвертый раз, да и высота довольно-таки крутого склона казалась не менее двухсот метров. Всего один шаг здесь с такой глыбой на плечах уже мог смело приравниваться к силовому рекорду среднестатистического спортсмена. А я хожу так уже второй час. И далеко не первый день. И все, чего пока удалось добиться – это тягостная одышка, что спустя минуту уже не давала о себе знать.
Я взглянул на свои руки. За эти три недели они стали смуглее, заметно уплотнились. Но общая худоба пока никуда не делась. К сожалению, с некоторых пор было не так то просто изолировать работу мышц от вспомогательной поддержки моего так называемого экзоскелета. Всегда на шаг предугадывая точку приложения усилия, он перенимал на себя более чем всю нагрузку, хотел я этого или нет. Но справедливости ради стоило заметить, что мозгу самому по себе, лишенному подстрекательных напутствий моего сознания, при любом раскладе выгоднее было нагрузки все же избегать, а если уж она и была неизбежна – справляться с ней самым эффективным способом, что только найдется. А в моем случае он был и по своему коэффициенту полезного действия он безмерно превосходил привычный, опорно-двигательный.
Мозг абсолютно не волновала моя внешность, и он явно не разделял моего варварского намерения разрушать и вводить организм в состояние физического стресса, дабы тот воспринял это как данность и предпринял попытку подрасти, чтобы впредь спокойнее переносить все тяжбы насильственного существования. И не какие-то там глупые скручивания для пресса или бесполезные сгибания рук с гантелями, а обширные и глобальные разрушения, насилие сразу над всем телом путем тех же приседаний с дичайшим весом.
Мышцы не растут сами по себе от повреждений. Они заживают, равно как и вся остальная поврежденная на теле ткань, как те же царапины на коже. Это относилось и к временной гипертрофии, что как выпуклая корка на ране – пока ее расчесываешь, время от времени будет появляться вновь. Мышцы росли исключительно от гормональных сбоев, которые мозг, рехнувшись от ежедневной катастрофы, начнет спонсировать, бешено строча указы за указом на разрешение реноваций, срочную проектировку дополнительных пристроек и помещений для трудоустройства новых клеток мышц. Все силы и ресурсы на борьбу за выживание, именно так себе это представляет наш бедный мозг, что в обычном случае поскупится, особенно если речь идет всего лишь о заморочках косметического плана. Наш мозг бережлив и прагматичен, как старый холостяк, которого больше волнует не выскочивший прыщ, а стоимость гигиенического мыла.
Поэтому такое вот самобичевание обычно было единственным, что могло заставить его отреагировать всерьез. Но если раньше это помогало, то сейчас я попросту не успевал ничего поднять, толкнуть, сдвинуть, как у меня, словно из рук малого ребенка, заботливо отбирали все намерения и делали все за меня. Конечно, отчасти можно было этому противиться, но все происходило столь молниеносно, что уследить за этим, равно как и удержать глаза открытыми во время чиха, было практически нельзя.
Но я не терял надежды. Тем более что в последнее время, в скрытом за утесом водоеме, где я блаженствовал после каждой своей тренировки, глядя в его чистую, зеркальную гладь мне уже не хотелось плеваться от себя как раньше. Возможно, от всех этих экзекуций и мышцам что-то да перепадало. Возможно, еще месяц, быть может, два – и былая форма точно не заставит себя ждать.
Устало вздохнув, я поплелся к водоему. Если я не тренировался и не отлеживался в воде, то самозабвенно собирал грибы на поляне возле дома. Если меня не было на поляне, то меня можно было встретить на плантациях ежевики, где я лежал, щурясь от солнца, и лениво пережевывал летящие в рот ягоды. Если же меня не оказывалось и там, то, скорее всего, в этот день я громко слушал музыку у себя дома или крутил автомобильный генератор, попутно экспериментируя с блюдами из гречки, перловки и белых грибов.
А музыка, надо отдать должное, была прекрасной. Всю ее я знал со школьных лет. Она была самой силой. Напористой и нетерпеливой силой, что рвалась наружу. Она пробуждала во мне дурь и изнурительную жажду к подвигам. Да, мне определенно было бы что обсудить с прежним владельцем этих кассет. Должно быть, он был душевным собеседником. Каждый раз, задумываясь об этом, мне становилось все тоскливей. Хоть мне и не было на что жаловаться, я был вполне счастливым, здесь я всегда с удовольствием находил чем себя занять, но по простому человеческому общению все же успел соскучиться. Я часто вспоминал своего друга. И даже своего вероломного и неразговорчивого соседа. Интересно все же, чем там все закончилось…
Мое сердце сжималось каждый раз, когда вспоминал своего оставленного кота. Что с ним? Жив ли он? Как с ним обращаются? Я не мог позволить себе это узнать, не рискнув при этом собственными мозгами. Обратно в общество соваться пока рано. На какой-то момент я вообще забывал причину, по которой я вынужден здесь жить. Это место стало настоящим домом. И оно уже не воспринималось как нечто временное, альтернативное.
Откровенно говоря, здесь было даже лучше, чем там. Здесь можно было позволить себе не слышать всякую чушь, куда бы ни подался, не участвовать, не быть свидетелем, не быть предметом восприятия, не быть подверженным внутри чьих-то извилин диким предрассудкам. Никакого шума, грязи, бессмысленной толкотни. Лес не требовал от меня соответствующего дресс-кода, никто не приписывал мне административный штраф за непотребный вид. Никто не сигналил, требуя уступить тропинку. Не приходилось ни с кем делить… Делить. Вот это слово здесь точно было неуместным. Оно было родственником слова общий, а это уже в свою очередь подозрительно напоминало термин общественность. А ее тут по умолчанию не могло быть. И, быть может, только поэтому, невзирая на все мои лишения, я чувствовал себя так, будто щедро вознагражден.
Хотя не так давно, возвращаясь с ягодной плантации, я чуть не наткнулся на людей. Что, впрочем, не удивительно, так как плантации все же должны быть чьей-то собственностью, тем более что я и раньше слышал про саамские племена, обитающие на этих землях. Светловолосые люди в странных красно-синих нарядах и такого же цвета тюбетейках. Таких я раньше видел только на фотографиях в интернете. Видимо, это был какой-то традиционный наряд. Мне они показались мирными и никуда не спешащими. Их было столь мало, что я вскоре выкинул эту историю из головы. Вряд ли на меня тут кто-нибудь наткнется. Но именно это в один из вечеров как раз таки и произошло.
* * *Это было на закате. Я зачарованно наблюдал за тем, как на сковороде плавится сахар, превращаясь в огненно-темную жижу до одури сладкую на вкус, как вдруг в разбитое окно влетело нечто несуразное. Хлопая черными, как экваториальная ночь, кожистыми крыльями, по салону металась летучая мышь. Врезавшись в розовые занавески, она вцепилась в них и зависла. Мордашкой она напоминала заросшую мехом готическую свинью с непомерно огромными ушами. Подслеповатые глазки таращились куда-то в пустоту.
Я тогда осторожно протянул палец, чтобы погладить между ушей, но она истерично взмыла в воздух и снова принялась метаться по салону. Летала она рывками, тяжело отталкиваясь от воздуха, будто для нее это дело было непривычным.
А ведь это единственное млекопитающее, которому дано летать, – размышлял я, глядя на выписываемые ей зигзаги. Впрочем, не единственное. Мои губы тронула ухмылка. Что-то у нас с этим кожаном было общее.
Да и если так подумать не только это. Во-первых, что ему, что мне был дарован крайне сложный в пользовании орган восприятия. Во-вторых, мы оба предпочитали тьму свету. И наконец, в-третьих, ведь именно эти существа однажды натолкнули какого-то сказочника на мысль о вампирах, что пили у людей кровь и тем самым черпали из них жизненную силу. Отличало меня от вампиров лишь то, что черпал ее я не только из людей и не столь поэтичным методом, как укус в шею.
В алиеноцептивном спектре я различал тончайшие пучки света, исходящие от пасти летучей мыши – настоящие лазеры, настолько те были интенсивны. Я догадался, что это ультразвук – ее основной инструмент для ориентации в пространстве. Звук эхом отражался от препятствия, что моментально улавливалось ее огромными ушами. Когда она снова начала порхать под потолком, я попробовал исказить ее неразличимый писк, и она тут же словно провалилась в воздушную яму.
Хохотнув, я стал искусственно отражать ультразвук по бокам от ее мордашки, и тотчас она, словно радиоуправляемый самолет, полетела строго в прямом направлении. Своевременно рисуя в воздухе ложные препятствия, которые она якобы облетала, а также быстро рассеивая ее писк на пути к таким в действительности имеющимся, я ей диктовал маршрут. Это напоминало компьютерную игру в гонки, только в этот раз я управлял не машинкой, что уворачивалась на большой скорости от преград, а самими преградами, которые должны были успевать выстроиться в правильном порядке, не уступая при этом в скорости машинки.
Неуверенно помотыляв по салону, она врезалась мне в грудь и упала в мягко подставленные ладони. На ощупь была как теплая плюшевая игрушка. Ржавого цвета шерстка, а крылья как черное элегантное пальто, в которое она начала боязливо укутываться. Пасть начала разеваться, а из нее донеслось колющее слух попискивание. Да, красавицей ее не назовешь. Кстати, а что насчет половой принадлежности…
Перевернув мышь брюшком кверху, я убедился, что это самец. Налив родниковой воды в крышку от банки, я посадил его рядом с ней. Тот опустил морду в импровизированную миску, а затем медленно запрокинул голову вверх. С подбородка сочилась вода. Он оскалился и стал остервенело жевать попадающие в рот капли. Я рассмеялся.
Тот вечер я продолжил экспериментировать с его восприятием, время от времени подкармливая заботливо выловленными комарами и мошками, что бессильно мельтешили вокруг меня, не в силах пробиться сквозь завесу моего неприветливого личного пространства. С тех пор этот кожан каждую ночь наведывался ко мне в трейлер, и коротать бессонницу стало намного веселее.
* * *Но время шло и все понемногу приедалось. Крупы давно закончились, и приходилось довольствоваться одними лишь грибами, да ягодами. Страстно хотелось сварганить себе глазунью, и я даже заприметил гнездо тетерева, но пронаблюдав, как птица воркует над своими яйцами, я пожалел ее и ушел ни с чем. Песни успели поднадоесть. Их я слышал, но уже не слушал. Гитарист все так же надрывал голос и самоотверженно измочаливал подушечки пальцев о струны, распугивая здешних птиц и хандру, что тихо просачивалась в оконные щели, но того внутреннего трепета, как раньше, он уже не вызывал. Да и аккумулятор постепенно портился и с каждым разом разряжался все быстрее, а заряжался медленнее.
И что особенно было досадным, так это абсолютно не меняющаяся мускулатура. Я уже и с вековой сосной на плечах бегал и запрыгивал с ней на каменные уступы, бесконечно поднимал над головой внушительный валун, но… не менялось ровно ничего. Обмануть мозг было нельзя. Экзоскелет активировался от одной лишь мысли о предстоящей нагрузке. Все эти тренировки не дали мне того, что я хотел. Но зато они мне дали нечто куда лучшее. То, до чего бы я никогда не додумался самостоятельно.
В один знойный день, когда я толкал в гору обломок скалы и отчаянно подумывал уже все это дело бросить, у меня случайно подвернулась лодыжка. Секунды потерянного равновесия хватило, чтобы обломок выскользнул из рук и покатился обратно к изножью. От злости я его вдогонку пнул, от чего тот слегка подскочил и покатился быстрее. Злость как рукой сняло, взамен меня охватила боль в пальцах ноги и предчувствие некоего важного открытия. Сев тогда на гальку, я ужасно сосредоточился и размышлял.
Настоящая сила мышц крылась вовсе не в их размере и даже не в их тренированности или генах. Она полностью зависела от мощности сократительного сигнала мозга. Сейчас мои естественные усилия мышц преумножались управлением материи, из которой они состояли, как бы вдогонку, равно как и этот камень, инерцию которого я усилил мощным пинком. А что если по тому же принципу усиливать не мышцу, к которой поступает сигнал, а… сам сигнал? Мой мозг управлял всей материей, включая ту, из которой состоял сам. А значит, он вполне мог стимулировать самого себя…
Конечно, на пути к скелетной мускулатуре всегда стоял своеобразный резистор, целью которого было предотвращение отрыва сухожилий от костей путем поглощения избыточной мощности сигнала. У тренирующихся людей пороговое значение резистора со временем ослабевало в связи с тем, что связки неизбежно крепли. Хоть и мышцы за все это время внешне могли и не меняться, его силовые возможности все же росли.
Ведь в приоритете мозга прежде всего была сохранность опорно-двигательного аппарата, за исключением моментов, когда на кону стояла жизнь. Когда самые обычные люди демонстрировали чудеса силы и выносливости, в связи с тем, что функция резистора отходила на второй план. Или она отходила на второй план из-за сбоев в нервной системе, в момент припадков или того же столбняка, когда больным сводило спину так, что они ее себе ломали или их зубы крошились от ужасно стиснутых челюстей.
При таком раскладе усиливать сократительный сигнал казалось бесполезным – мои биологические резисторы все излишки попросту поглотят. Однако это не должно было распространяться на материю, которая мне не принадлежала. Между нами отсутствовал сдерживающий барьер. Возможно, я и ошибался, тем более у меня пока даже не было представлений о том, с какого конца преумножать этот сигнал. Но казалось глупым хотя бы просто не попробовать это проверить.
И проверить это нужно было обязательно на чем-нибудь в обычном случае неподъемном. Вспомнив окрестности, я тогда встал и побежал к отвесному скалистому обрыву. Там был массивный выступ, что несокрушимо нависал над пыльной низиной. В его тени можно было прятаться от солнца весь день, настолько тот был огромным. Цельная порода, которую могло обрушить разве что время. А чтобы оценить его размер взглядом, стоя снизу, приходилось отклонять голову назад. Да-а, это уже не пластиково-алюминиевый трейлер…
Значит, моторная кора индуцировала заряд, что спускался вниз по пирамидной системе в спинной мозг, а далее приводил тело в движение. Мое загадочное новообразование, лежащее в той же моторной коре, генерировало разряды почти ежесекундно, подстраивая под меня погоду и защищая от надоедливой мошкары, но этот сигнал вел себя подобно вспышке – он не бежал строго по выстроенным сетям нейронов, он светом озарял весь мозг, а дальше исчезал за пределами черепной коробки. Однако в обоих случаях этому предшествовала деполяризация нейронов, что лежали в основе как моторной коры, так и моего новообразования. Но далеко не все нейроны подвергались деполяризации. Все зависело от величины силового запроса. А уж он то, пройдя через сдерживающие фильтры, как раз и определял количество задействованных сетей. И фильтры никогда не позволили бы задействовать их все до единой, во избежание катастрофы. Но сейчас я имел прямой доступ. Надо своевременно успеть выжать весь электрический потенциал моторной коры в момент, когда новообразование сфокусируется на конкретной цели. Ох и сложно же будет подгадать момент…
Встав подальше от обрыва, я впился взглядом в выступ. Прочувствовал все его величие, его темперамент, скрытые от глаз слабости и предпочтения. Он стал частью меня. Тяжелой, неподвижной и атрофированной, но все же частью. Я изготовился его содрогнуть. Расставил ноги чуть поудобнее, вознес руки к небу, сосредоточился на движении, что должно было вовремя сопроводиться сильнейшим скачком электричества в моих мозгах и… Какой-то острый камешек кольнул мне в ступню…
В глазах полыхнуло болью. Я осел на землю и с немым криком вцепился руками в свою ступню. Ее ужасно свело, мышцы в ней дрожали, грозясь порваться. Нельзя, нельзя ни на что в этот момент отвлекаться!.. Еле утихомирив боль, я неловко встал и начал снова сосредотачиваться, но в этот раз уже максимально абстрагировавшись от всего, что не входило в фокус моего намерения.
Горный выступ дал мне молчаливое согласие. Изготовка… Разряд!
Внутри камня будто взорвалась граната. Его прилегающую к обрыву часть разорвало, и небо затмило облаком пыли и крупных осколков. На землю посыпался град из увесистых булыжников. Сам же выступ, разваливаясь на куски прямо в воздухе, лавинообразно стал обрушиваться вниз.
От неожиданности я заметался на месте, нелепо прикрывая голову руками. Рядом со мной взрыхляли землю падающие снаряды, а со стороны склона шла настоящая лавина из скрежещущих камней. Опомнившись, я изо всех сил прыгнул в сторону речки. От испуга, сила прыжка вышла просто колоссальной.
Я перелетел всю речку и грохнулся о склон, что нависал над ней. Отсюда обрушившийся выступ был как на ладони. Саму же стену обрыва прорезала ветвистая, как удар молнии, трещина. С ошалевшим лицом я еще долго смотрел на затихающий на соседнем берегу обвал. Наверное, именно так я тогда разнес ночной клуб…
* * *В тот день я продолжал исследовать этот синергетический эффект уже на объектах помельче. Деполяризация всей моторной коры, как выяснилось, несла абсолютно разрушительные последствия не только для того, чем управлял, но и для самого мозга. С каждым новым разом я стал отчетливее чувствовать сразу после разряда необъяснимую слабость в теле. Как бы сами по себе мышцы были в порядке, полные сил, но они неохотнее выслушивали команды и теряли прежнюю организованность в выполнении таких простых задач, как, например, удерживать меня в положении стоя. Колени могли неожиданно подогнуться, а мелкая моторика пальцев рук вовсе становилась неуклюжей, как у больного церебральным параличом.
Но к счастью это в считанные минуты проходило. И если я использовал щадящие разряды, в полсилы, то такие побочные эффекты практически не давали о себе знать.
Я учился выстреливать сигналом плавно и даже бесперебойной очередью, когда того требовала стабилизация в воздухе слишком широкого объекта. Удержание внимания на намерении и на собственных мозгах, в которых это самое намерение формировалось одновременно, было необычайно сложной и легко выводящей из себя задачей. Это напряжение каждый раз было сродни тому, что испытываешь в момент решения какого-нибудь логического парадокса, что требовал свести начало и конец. Но постепенно я приноравливался к этому умению.