Русская правда. Язычество – наш «золотой век»

Это рассуждение – не забытое и по сей день – отмечено двумя чертами, общими для всех построений тех ученых, что любят величать себя «рационалистами» и «объективными». Оно, во-первых, неверно логически, а во-вторых, опирается на ложное утверждение. Ведь и шведская, скажем, деревня конца позапрошлого – начала прошлого столетия помнить не помнила Одина, Локи, Тора и прочее население Асгарда, зато хорошо помнила и почитала альвов-эльфов и троллей, лесных дев скульдр и никс-водяниц, да домовых-кобольдов. Однако что-то не слышно, чтоб кто-то из шведских ученых делал на этом основании далеко идущие выводы о заимствовании Тора или Одина у лопарей[7] или, скажем, шотландских горцев, о поддельности Старшей и Младшей Эдды, или что знаменитое капище в Упсале было попыткой какого-нибудь конунга «реформировать примитивный культ» скандинавов.

Может, все оттого, что у скандинавов нет интеллигенции?

Во-вторых, фольклорные записи с упоминанием Перуна, Даждьбога, Стрибога, Мокоши именно ЕСТЬ – мы подробно рассмотрим их там, где будем знакомиться с Богами, стоявшими на киевском холме. И даже с загадочным и труднопроизносимым Семарьглом все не так уж, как увидим, безнадежно.

Так что, как говаривал один персонаж Михаила Афанасьевича Булгакова – поздравляем вас, господа, соврамши.

Уже упоминавшийся Аничков отличался любопытными воззрениями на развитие Языческих религий – по его мнению, Боги язычников возникали из домашних кумирчиков, поэтому общенародным мог стать только Бог семьи, вставшей во главе народа. То есть не могло быть не то что общеславянских, но даже и общерусских Божеств, и даже Перун был-де всего лишь родовым и дружинным Божеством «киевских Игоревичей». Ничего подобного нельзя было сказать ни про эллинское Язычество, ни про Язычество скандинавское – зато построения Аничкова находились в полном соответствии с модными теориями об «эволюции общества» и «истории религии», а стало быть, «образованной публикой» принимались на «ура». Тем паче что на построениях громимых Аничковым мифологов лежала ужасная тень подозрения в самом страшном для российского образованца грехе – ПАТРИОТИЗМЕ! Уж сам-то Евгений Васильевич был от такого подозрения совершенно свободен. «Особенно убого было Язычество Руси, жалки ея боги, грубы культ и нравы – разливался соловьем эволюционист. – Не поэтически смотрела Русь на природу, и не воссоздавало воображение никакой широкозадуманной религиозной метафизики». Доводы господина Аничкова были «простыми, как мычание» – мол, по описаниям греков и арабов, жизнь славян была грязна, жалка и убога – куда уж этим нищим дикарям до развитой мифологии! И вновь перед нами ложная логика, основанная к тому же на откровенном вранье. Во-первых, что ж с того, если жители богатого Востока и находили бы быт славян убогим и грязным? Про быт норманнов в Хедебю араб Ибрагим ат Тартуши высказался жутче некуда – тут и грязь, и вонь, и гниющие на улицах коровьи туши, и пение, похожее на вой зверей, и младенцы, которых вынуждены топить с голоду их же нищие родители. Однако все перечисленное не помешало быть ни двум Эддам с их роскошной мифологией, ни блистательному капищу Упсалы. Быт самих арабов, когда пророк Мухаммед создавал ислам, не назовешь ни особенно богатым, ни слишком чистым – обычный быт кочевников с их одеялами из верблюжьей шерсти, кишащими верблюжьими же клещами, палатками, замотанными до глаз женщинами – и твердой верой в то, что «смывая грязь – смываешь удачу». Вся разница с Хедебю – «лишних» детей, которыми в Аравии, как правило, оказывались девочки, не топили (негде было), а зарывали в песок. Заживо, вниз головой, в кувшине. Рецидивы людоедства отмечены у арабов уже после принятия ислама. Все, что придало хоть какой-то лоск арабской цивилизации, прославленные «арабскими» (зачастую заимствованными у персов) сказками пышные одеяния, дворцы, драгоценную утварь, арабы буквально награбили в Персии и Византии уже после рождения ислама. А что до описаний теми же греками и римлянами быта и обычаев носителей «суперпередовой» религии иудаизма, то я, читатель, с вашего разрешения, воздержусь от их цитирования. Ибо в противном случае рискую немедленно быть обвиненным в антисемитизме. Отсылаю читателя к книге автора, во-первых, уже давно покойного, а во-вторых, вряд ли могущего быть заподозренным в неприязни к евреям. Речь про работу «Антисемитизм в Древнем мире» почтеннейшего Соломона Лурье. Там цитируются Марциал, Тацит и Марк Аврелий, и многие другие прославленные мужи античности, и про грязь и убожество ими сказано немало – но к славянам это не относится.

Но ко всему прочему господа прогрессисты-реалисты-объективисты опять-таки врут. Ибо никаких описаний исключительных «бедности и убожества» быта славян у иноземцев мы не найдем. Западные монахи взахлеб расписывали богатейшие, чистые, уютные, сытые города язычников-славян (и нищие, грязные, убогие городки своих единоверцев, датчан). Как описывали датчан арабы, мы уже помним, а вот когда речь заходит о русах, то арабский путешественник и дипломат Ахмед ибн Фадлан говорит об обычае прибавлять бусину на ожерелье женщины с каждым десятком тысяч серебряных монет в капитале ее мужа. Ибн Фадлан утверждает, что на шеях многих русских женщин эти ожерелья висели в несколько рядов. Он же пишет, что трон «царя русов» был украшен драгоценными камнями и кораллами, а простые купцы унизывали руки и ноги золотыми обручами, застегивали кафтаны золотыми пуговицами и носили шапки с парчовым верхом. Другой араб, Абул-Хасан Али аль Масуди, описывает славянский храм в таких выражениях: «У них есть еще иной дом на горе, которую окружает залив моря[8], (дом), сооруженный из камней красного мрамора и камней зеленого изумруда. В середине его огромный купол, а под ним идол, части тела которого (сделаны) из четырех сортов драгоценного камня: зеленого хризолита, красного карбункула, желтого корналина и белого хрусталя (берилла), а голова его из червонного золота». «Бедность и убожество», говорите, господа историки? Описания славянских храмов аль Масуди, конечно, откровенно сказочные – чего стоит истукан Божества из четырех пород драгоценных камней. Но дыма без огня не бывает – про «грязные, нищие и убогие» племена таких сказок не рассказывают. Так что представление о нищете, грязи и убожестве славян, которое Аничков пытается обосновать ссылками на иноземных авторов, – это на деле его собственная фантазия, его представление о собственных предках.

Не премину отметить – сей «объективный» муж, будучи откровенным марксистом, вел в Российской империи сытую и благополучную жизнь, занимая профессорские кафедры в столичных университетах. В то время как подвижник изучения и собирания русского фольклора, А.Н. Афанасьев, на чьи «Поэтические воззрения славян на природу» так смачно плюнул в приведенной цитате господин Аничков, был изгнан с работы за издание «кощунственных» легенд и умер в нищете. Империя и церковь сами растили и холили своих могильщиков, и сами хоронили лучших сынов Русской нации. Кстати, сам Аничков, когда через три года после издания им труда «Язычество и древняя Русь» (1914) накликанный им и ему подобными молох «прогресса» выполз с книжных страниц в реальный мир и принялся хрустеть миллионами человеческих жизней, отчего-то не захотел участвовать в процессе «эволюции общества» и сбежал в благополучную Великобританию. Там он пристроился читать лекции в Оксфорде, где его построения о «жалком и убогом» Язычестве Руси наверняка нашли благодарных слушателей.

Российская интеллигенция… не тонет-с.

Сейчас построения Аничкова оказались полностью несостоятельными. Ученые говорят не только об общеславянском, но и об общеиндоевропейском пантеоне. Найдены бесчисленные свидетельства о почитании Перуна, Даждьбога, Хорса, Стрибога, Макоши далеко за пределами Руси, вскрыты индоевропейские истоки их культа (насколько древнего, можно судить хотя бы по тому обстоятельству, что святыней Перуна был… КАМЕННЫЙ топор). Так что прав-то оказался Афанасьев и его единомышленники… но до сих пор в кругах «образованной публики» считается дурным тоном цитировать «мифологов», зато с великим пиететом переиздают марксиста Аничкова. И можно встретить в солидных ученых трудах аничковские рассуждения о том, что у славян-де не было и не могло быть единой веры и общих Богов – ведь не было же единого государства!

Про таких исследователей хочется сказать словами анекдота советских времен: «Чукча не читатель, чукча писатель». Перед тем как создавать этакие трактаты, неплохо прочитать хоть что-нибудь, хоть в школьную программу входящие сведения об едином пантеоне эллинов, до Александра Македонского не имевших общего государства. Или о единой религии Индии, которая стала одним государством очень и очень поздно, едва ли не после британского завоевания. Или про общих Богов тех же скандинавов, так за всю историю в одном государстве и не объединившихся.

Надо сказать, что представления о «сборном» характере киевского капища имеют хождение по сию пору. Например, их повторяет И.Я. Фроянов. А вслед за профессионалами подхватывают ее дилетанты. Так, прославленный возведением хазарской рабыни Малки, матери крестителя Владимира, в «древлянские княжны» и дочери князя Мала, киевский краевед Анатолий Маркович Членов с пресерьезным видом распределяет Богов по землям Руси в соответствии-де с их (земель) политическим местом в «федерации». Перун, конечно, оказывается киевским и Полянским, Даждьбог – древлянским (по мысли Членова, «Даждьбожий внук» из «Слова о полку Игореве» это никто иной, как Владимир Креститель, по его версии – внук Мала Древлянского). И уж совсем трудно становится угнаться за полетом фантазии Анатолия Марковича, когда краевед «распределяет» Хорса – в Новгород, Стрибога – в Полоцк, Семарьгла – в болотистую землю дреговичей, а Мокошь, попутно объявленную им «Русской Афродитой» (вернулись времена Левшина и Ломоносова?) определяет в «небесные княгини Смоленской земли».

Возвращаясь ко второй половине XIX века, надо заметить, что «теория заимствований» была еще не самым большим достижением ученой «объективности». Были исследователи – кстати, и сейчас не утратившие последователей, особенно их идеи отчего-то популярны в Польше – так вот, были исследователи, которые и вообще не верили в существование «Киевского пантеона». По их мнению, летописец просто украсил свой текст перечнем Языческих Богов, взяв для него первые пришедшие на ум имена. По чести сказать, читатель, мне трудно как-то всерьез комментировать такие «теории», даже в тех случаях, когда их выдвигает весьма, в общем-то, почтенный историк Н.И. Костомаров. И совершенно непонятно, чем они отличаются от построений пресловутого академика Фоменко. Во-первых, уже говорилось, что монахи-летописцы испытывали мистический ужас перед любым упоминанием Языческих Богов («рекше бесы»). Это современный обыватель, не задумываясь, готов «украсить» стены своего обиталища омерзительными рожами кровожадных африканских или ацтекских кумиров – зачастую вместе с православными иконами. Но может, не надо обвинять в таком легкомыслии средневековых христиан? Если уж они упоминали ненавистных им «демонов» – так на то должен был быть серьезный повод. Кроме того, уже давно многие ученые подозревают, что в «Повесть временных лет» вошли более ранние летописные записи, в том числе – X века (это уже во-вторых). Один пример – упоминая Свенельда, воеводу княгини Ольги (до этого – ее мужа Игоря Старого, а впоследствии – ее сына Святослава Храброго), летописец называет его отцом какого-то (или какой-то) Мистиши. Между тем загадочный (загадочная?) Мистиша более на страницах летописи не возникает, в отличие от своего отца. Что, кстати, и наводит меня на мысль, что Мистиша все же женщина – в те времена женщины нечасто появлялись на страницах летописей. Ну а то, что сообщение это переписано из источника, составленного при жизни Мистиши, понятно – иначе бы в таком пояснении не было бы смысла. А дети Свенельда были взрослыми в третьей четверти X века. И заставший Мистишу в живых летописец должен был своими глазами наблюдать капище 980 года – хотя скорее всего издали. Так что и возможность верно воспроизвести перечень стоявших на княжьем дворе кумиров у вставившего его записи в свой труд автора «Повести временных лет» была.

В XX веке многие идеи о «заимствовании» киевских Богов у иноплеменников канули в Лету. Так, были записаны на Украине и в Белоруссии предания и песни с упоминанием Перуна и Даждьбога – а значит, окончательно приказали долго жить фантазии века XIX о «недолговечных» и «не оставивших следа в народной культуре» кумирах. Были исследованы культы тюркских и финно-угорских племен, и никаких следов Семарьгла, Хорса и Мокоши в них не обнаружилось (как и еще одного заподозренного в финском происхождении русского Божества – Велеса, не вошедшего в ряд Богов на Киевском холме). Название мордовского племени «мокша», которое было единственным аргументом приписывания единственной киевской Богини финнам, оказалось… «балто-славянского», как стыдливо выражаются лингвисты, происхождения. То есть в очередной раз оказалось, что заимствовали не русские, а у русских. Единственное неславянское влияние в именах киевских богов, какое только удалось обнаружить – точнее, с какой-то долей достоверности предположить, – было скифо-сарматское происхождение имен Хорс и Семарьгл. Но, поскольку к 980 году уже больше полутысячи лет никаких скифо-сарматских племен у русских границ (и вообще в природе) не наблюдалось, то о каком-то влиянии и заимствовании можно говорить разве что в сильно прошедшем времени. Даже такие, в общем-то, сочуствующие «критическим» и «объективист-ким» традициям исследователи, вроде М.А. Васильева, признают уже, что концепция «сборного» характера возведенного Владитмиром капища «нуждается в пересмотре». Переводя с того галантно-куртуазного жаргона, на котором эти исследователи общаются с единомышленниками[9], на обычный человеческий язык – безнадежно устарела и не выдерживает более никакой критики.

В 1975 году киевские археологи Я.Е. Боровскиий, П.П. Толочко и В.А. Харламов совершили удивительное открытие, благодаря которому изучение киевского капища в самом буквальном смысле обрело фундамент – раскопанный по Владимирской улице Киева под домом № 3 фундамент возведенного Владимиром святилища. Я бы рад сказать – «к величайшему смущению скептиков», да только написать такое – значило бы попросту обмануть Вас, читатель. Никакого – то есть совершенно! – смущения эти, скажем так, исследователи, не выказывают. А продолжают твердить: мол, неизвестно, святилище ли это, и то ли святилище, если святилище, и… в общем, дальнейшее изложение их «критики» сильно напоминало бы бессмертную репризу Романа Карцева и Петра Ильченко про кассира Сидорова. «Чем докажете? Паспорт? А вдруг он краденый? Фотография? Вырвали и вклеили свою. Подпись? Поддельная». Критика источников – вещь сугубо необходимая. Вот только между нею и паранойей (или издевательством – решайте сами, читатель, какое определение тут больше подходит) должна, по моему скромному мнению, быть какая-то грань. А особенно забавно смотрится такая вот «критика» в устах людей, которые без малейшего сомнения воспроизводят, скажем, доводы и выводы немецких ученых-норманнистов XVIII (!) столетия и их археологические «подтверждения», вроде громовых топорков, которые, невесть почему, принято называть «молотами Тора» и считать признаками проживания поблизости от места находки скандинавов. И это в то время, как сами археологи-норманнисты утверждают, что топорки из Восточной Европы находят ближайшее подобие отнюдь не в Скандинавии, а на славянском Рюгене (Руяне, Буяне русского фольклора, «острове Рус» арабских авторов).

Впрочем, читатель, оставим их наедине с их загадочной логикой и вернемся к открытию киевских археологов. Их находка обреталась в без малого двадцати метрах от стен каменного княжеского терема X века (помните – «въне двора теремьнаго»?), параллельно его стенам. С виду это до крайности своеобразное сооружение напоминало вымощенный неровный прямоугольник, вытянутый с юга на север, метров десять длиной. На каждом углу вымостка образовывала круглые выступы (киевские археологи отчего-то назвали их «лепестками»; лично мне остается лишь позавидовать их фантазии – углядеть в диковинном сооружении что-то схожее с цветком мне как-то не по силам). «Лепестки» (примем это определение из уважения к первооткрывателям святилища) на западной стороне поменьше, на востоке – больше. Между этими последними выступает на восток самый большой, около двух метров в диаметре, «лепесток», в середине которого сохранились остатки огромного деревянного столба, что-то около метра, восьмидесяти сантиметров толщиною. От основной площади вымощенного прямоугольника яму из-под столба отделяет – словно бы предохраняя столб от обугливания – большая каменная плита. Рядом с загадочным сооружением находятся несколько ям – у северо-западного «лепестка» небольшая ямка неясного назначения (для возлияний?), за юго-восточным – большая и глубокая яма в три метра диаметром, наполненная углем и остатками костей домашних животных. Там же найден топор X века – а топор был одним из символов Перуна. Наконец, двумя метрами южнее юго-западного выступа-«лепестка» обнаруживается ямка, заполненная обломками плоских кирпичей, так называемой плинфы, и щебнем. По ее краям – следы двенадцати жердей. Археологи датировали создание обнаруженного ими сооружения 971–988 годами.

Нет, я не спорю, читатель, при наличии фантазии можно подыскать этому сооружению какое-нибудь другое объяснение. Ну, скажем, любил будущий креститель Руси посидеть летом на свежем воздухе под, скажем, деревом (остатки деревянного столба) под забором собственной резиденции и для этой цели специально велел вымостить под сенью ветвей площадку. Сидел там в тенечке, кушал шашлыки – следы двенадцати жердей, продолжая фантазировать, можно принять за остатки мангалов – а объедки, ленясь ходить далеко, зарывал по соседству в яму. И в ту же яму как-то во хмелю (это ведь ему принадлежит бессмертное изречение «Руси есть веселие пити, не можем без того быти!») выкинул, не заметив, с костями, любимый боевой топор.

А можно прислушаться к наставлению мудрого английского монаха-доминиканца Уильяма Оккама, современника нашего Ивана Калиты, и не изобретать, насилуя разум и здравый смысл, сущностей сверх необходимых. Именно так поступили открыватели фундамента загадочного сооружения, определив точную дату его создания как 980 год, а в самой находке опознав остатки возведенной Владимиром святыни Русских Богов. Именно так поступил крупнейший исследователь славянского Язычества XX века – Борис Александрович Рыбаков. И я охотно присоединяюсь к этим ученым, и именно это – а не всеразъедающий «алкагест» скепсиса – «а если нет? а чем докажете?» – и не самоуспокоенную нирвану агностиков – «нельзя сказать ничего определенного… ничего нельзя утверждать» – считаю подходом, достойным истинных ученых. Потому что я – неколебимый приверженец старомодной точки зрения на задачи ученого. Они, по моему скромному мнению, заключаются в том, чтобы искать и находить – а не блюсти свой имидж в глазах замкнутого круга «посвященных» коллег. Стоит только услышать, с каким невыразимым презрением радетели собственной «научной репутации» роняют в адрес покойного Аполлона Григорьевича Кузьмина – он-де «нашел несколько Руссий по всей Европе» – а в голосе так и звучит: негодяй какой, найти чего-то там осмелился! Не обихаживать, подкрашивая и подновляя, мумии полуистлевших фантазий заезжих шлецеров и миллеров, как все «порядочные ученые», а НАИТИ!!!

Вот этими чувствами, создается впечатление, и руководствуются иные «критики», налетая тучей на любую находку, на любое открытие, торопясь запихать науку о прошлом Руси назад – во времена аничковых, а то и глубже, в пропахшие пудрой и пылью кабинеты заезжих книжников галантного осьмнадцатого века.

Впрочем, опять же, оставим их и возвратимся к открытию киевских археологов и некоторым выводам, на которые оно сподвигло Бориса Александровича Рыбакова.

Во-первых, он достаточно убедительно сопоставил остатки деревянного столба с кумиром Перуна. Выступ-«лепесток», в котором находилось основание деревянного столба, и по размерам, и по месту в композиции главенствовал над остальными. А это соответствует положению Громовержца в летописном перечне Богов, чьи кумиры Владимир утвердил за границей своего двора, и в прежних договорах с Восточной Римской Империей, где из всех Богов перечня присутствует он один. В этом же перечне только у Громовержца особо отмечен материал кумира – дерево. Не было бы смысла подчеркивать этот материал, если б деревянными были и остальные кумиры. Б.А. Рыбаков обращает внимание на строки Первой псковской летописи: согласно ее рассказу, равноапостольный вероотступник «повеле кумиры испровреши, а другия огневи предать». Исследователь из этого сообщения делает разумный и убедительный вывод, что наряду с кумирами из, так сказать, горючего материала (дерева), дружинникам князя-святотатца пришлось иметь дело с изваяниями, которые можно только ниспровергнуть. Тут на ум приходят две возможности – во-первых, это могли быть кумиры, отлитые из металла. В главной святыне славян-велетов, Радигоще-Ретре, на землях современной Восточной Германии, кумир Сварожича был отлит из золота. В другом городе славян немецкие «просветители» захватили медный кумир, который не в меру ученый монах-хронист Видукинд Корвейский по уже упоминавшейся привычке окрестил «Сатурном». Литой кумир бородатого Божества в шапке, с упертыми в бока руками, найден в Чехии (чешские легенды вообще полны упоминаний про отлитые из золота и серебра изваяния Богов и Богинь). Медный небольшой кумир не то трехликого, не то четырехликого Божества найден археологами в старой Рязани. Наконец, совсем недалеко от Киева, в Чернигове, в 1701 году, при строительстве соборной церкви Бориса и Глеба, из земли вырыли два Языческих истукана, отлитых из золота и украшенных драгоценными камнями. Руководивший строительством гетман приказал… отправить бесценную находку в Германию на переплавку, чтобы отлить из них «царские врата» для нового собора. По дороге бесследно исчезли драгоценные камни, о чем гетману сообщить «позабыли» (оказывается, воровство – отнюдь не только русская черта). Вельможный заказчик не потрудился даже отдать распоряжение зарисовать праотеческую святыню.

Гетмана звали Иван Мазепа. Этот человек навлек на свой народ кровавые беды и бесчестье, его имя для сотен миллионов людей стало синонимом предательства, а сам он бесславно сгинул на чужбине.

Не проходит бесследно и безнаказанно надругательство над кумирами древних Богов.

Однако же трудно предположить, что дубовый истукан главного Бога украшали всего лишь серебряная голова (личина?) и золотые усы, в то время как вокруг блистали цельноотлитые кумиры. Кроме того, как-то с трудом соотносится громкое слово «ниспровергнуть», примененное псковскими летописцами к «негорючим» кумирам к по определению небольшим литым изваяниям. Поэтому Борис Александрович, даже не рассматривая версию о металлических идолах, говорит об окружении Перуна как о каменных истуканах. Тем паче что в Новгороде, когда Добрыня, тезка (а отнюдь не «прототип», как часто пишут) былинного богатыря, брат хазарской рабыни, матери Крестителя, Малки, громил и разорял славянские святыни, он «идолов сокруша: дере-вянни сожгоша, а каменнии изломав, в реку ввергоша». Округлые выступы-«лепестки» по углам фундамента киевского «святилища», по убедительному предположению Бориса Александровича, были как раз постаментами для каменных изваяний, которые, в отличие от деревянного (скорее всего дубового) Перуна не надо было врывать в землю.

Примечания