«Данайцы». Роман

Разбитые и взмокшие, мы опомнились на орбите от того, что как бы воспарили, понеслись куда-то со страшной скоростью. Так, с отделением третьей ступени, сделалась невесомость. В иллюминаторах, несмотря на слепящее солнце, высыпали звезды.

ЦУП не жалел нас, предстоял выход на стартовую орбиту, одной автоматикой тут было не обойтись. Нам дали ровно пять минут на то, чтобы избавиться от скафандров и привести себя в порядок. День, начинавшийся размеренно и торжественно, будто вступление к целой неделе без захода солнца, скомкался за какие-нибудь два часа. Чередования невесомости и перегрузок, вызванных поминутными включениями корректирующих двигателей, доконали Юлию, у нее пошла носом кровь. Я попросил у Земли разрешения открыть жилой отсек, но получил отказ: одна за другой следовали корректировки орбиты. Я протянул Юлии салфетку. Она отвернулась с таким видом, будто это я был виноват в том, что у нее идет кровь. В конце концов от непрекращающихся орбитальных поправок у меня тоже открылось кровотечение, и, зажав нос, я спросил, чем вызваны сии позывы на точность – мы целимся проскочить сквозь огненный обруч в пустоте?

– Почти, – был ответ из ЦУПа. – Через десять минут – нарушение связи. Ухо́дите в тень.

– В какую еще тень? – не понял я.

– «Данайцы», идем на второй старт пораньше.

Нет худа без добра, подумал я: чем раньше включим маршевые двигатели, тем быстрее покончим с этой чехардой.

Второй старт прошел без сучка без задоринки.

Изумрудная чаша Земли стала опрокидываться нам за спину. Это было как во сне: хотя двигатели работали в разгонном режиме, не чувствовалось даже намека на вибрацию. Я собирался перейти на автоматическое управление, как с Земли поступило новое неожиданное распоряжение:

– «Данайцы», в течение трех минут – полная тяга. Недобрали по точке. Как поняли?

– Вас понял, Земля, – ответил я. – Почему полная?

– Дайте подтверждение, три минуты – полная тяга, чуть-чуть не добрали… – Голос оператора с ЦУПа как будто засыпало песком, связь нарушалась.

Прикинув в уме наше ускорение в течение этих трех минут, я обернулся к Юлии:

– Три «же»?

Она промолчала.

Связь с Землей еще не восстановилась, а я принялся распечатывать вход в жилые отсеки, хотелось поскорей увидеть нашу «квартиру». Но отчего-то заклинило люк. Точно такой люк на Земле мне приходилось открывать раз сто, если не больше, и, тем не менее, я решил начать заново, не торопясь. Однако и во второй раз люк не поддался мне. Все, чего я добился, так это того, что отлетела заслонка с контрольного окошка. Свет в жилых отсеках был погашен, я только мог видеть в стекле свое собственное отражение. Оставалось ждать восстановления связи. Я глядел в иллюминатор на Землю. Мне вспомнилось, как однажды в детдоме, не имея возможности попасть в запертый школьный буфет через дверь (меня оставили без обеда за какую-то провинность), я пробрался в него через окно. Вздорное воспоминание это почему-то долго не оставляло меня. Под видом того, что рассматриваю нечто в рябовато-облачной линзе Атлантического океана, я прижался виском к стеклу и закрыл глаза.

Однако спустя и час, и три, и шесть часов после старта все оставалось по-прежнему: связь отсутствовала, люк был закрыт. И только Земля удалялась от нас – иногда, если смотреть на нее пристально, возникало забавное ощущение того, что она всего в нескольких метрах от корабля, этакий волшебный фонарь размером с напольный глобус, висящий в пустоте.

По инструкции, в случае нарушения связи нам следовало придерживаться штатного расписания полета в течение ста двадцати часов. Можно было, конечно, считать, что именно это мы и делали – вернее, делал наш бортовой компьютер, не нуждавшийся ни в душе, ни в туалете. Не знаю почему, мне думалось, что в соответствии с той же инструкцией и мы не должны были испытывать потребности в душе и в туалете сто двадцать часов.

В комплекте ЗИП №1, предназначенном для внешних работ, находилась дисковая пила. Ее использование внутри корабля запрещалось категорически, но все произошло как по наитию, ни о каких запретах я и подумать не успел. Замок со срезанным предохранителем выскочил из цилиндра, крышка люка с ленивым чмоком герметика откинулась на петлях.

– Там… – стал я оправдываться не то перед Юлией, не то перед самим собой, заталкивая пилу обратно в ЗИП. – Мы… пылесос… сейчас… – С этими словами я полез в люк и, минуя стыковочный узел, спустился в жилой отсек.

Сначала я подумал, что ошибся дверью, ей-богу, на лице у меня была улыбка дурака, жертвы розыгрыша.

Предбанник жилого отсека оказался забит невообразимым хламом. Искореженные куски пластика, огрызки досок, промасленная бумага, дырявые проржавевшие канистры, книги, ошметья кабелей, жирные комья не то гудрона, не то глины, – все это лежало такой чудовищной и вместе с тем цельной кучей, что невольно напрашивалась мысль о мусорном баке, но никак не о жилом отсеке космического корабля. Пару раз я даже закрывал глаза, надеясь, что мусорная фата-моргана рассеется сама собой. Но ничего, разумеется, не рассеялось.

Юлия смотрела на меня через люк, я позвал ее спуститься вниз.

В руках у нее были часы – я почему-то обратил на них внимание. Она пыталась надеть их и, встав рядом со мной, продолжала возиться с неподатливым ремешком. Как будто самое важное для нее сейчас были часы. Она, впрочем, так и не надела их, спрятала в карман и, поджав губы, вытащила из груды хлама какую-то книгу без обложки, взяла двумя пальцами за край и разглядывала, словно лягушку.

Признаться, если бы она начала задавать вопросы, я бы стал нервничать, может быть, кричать. Но, не сказав ни слова, с самым серьезным видом она принялась исследовать хлам. И я, уже приготовившийся к погружению в восклицательную чушь, передохнул, отёр испарину со лба и тоже взялся разгребать хлам.

Нам нужно было добраться до следующей двери, из предбанника в собственно жилой отсек, но, как выяснилось, двери этой вообще не было. Голое, без рамы, отверстие в полу прикрывал гнутый лист фанеры с надписью «Не бросать». Отодрав фанеру, я пошарил в черном отверстии рукой и невольно отдернул ее: ток горячего, влажного, как из бани, воздуха коснулся пальцев. Юлия подала мне фонарик, но луч его вязнул в клубах пара, точно в снегу. Нам были видны лишь собственные руки. Я взял обрезок доски и бросил его в дыру. Мое тело и мысли как будто делились между собой. Я что-то еще бросал в дыру, а мысли трусливо, наперебой шептали мне, что дыра бездонна и что только этим можно объяснить отсутствие звуков падения, ведь их, звуков-то, я и не слышал.

– Нужно, – обратился я к Юлии, задыхаясь, – что-нибудь длинное… Палку какую-нибудь.

– Нет, – ответила она. – Туда нужно спуститься и закрыть воду.

– Какую воду?

– От которой пар.

Ее присутствию духа можно было позавидовать. То, к чему моя мысль пробивалась с таким трудом, Юлия определила с первого взгляда, наверняка. Пар – значит, где-то протекает вода и что-то ее нагревает. Не слышно звуков падения – значит, что-то их скрадывает, скорей всего, что-нибудь мягкое.

Спустившись в дыру по тросу, я оказался на мокром тюке. Тюк этот занимал всю площадь отсека, я ходил по нему, как по сжиженному облаку. Под тюком и по углам отсека пузырилась вода.

«Да ведь это спальня», – осенило меня.

На месте тюка должна была находиться наша спальня. В макете корабля на Земле в этой спальне мы прожили сутки. Обшитые орехом стены, столики под дуб, имитация окон – я помнил все это слишком хорошо, чтобы сейчас, расхаживая по отвратительному чавкающему тюку, мог подыскать хоть какое-нибудь объяснение чудовищной метаморфозе. Помнится, против кровати были даже поставлены напольные часы с маятником, и на мой вопрос, к чему именно с маятником? – ведь во время невесомости часы будут обязательно останавливаться либо ломаться, – кто-то из ястребов-пердунов ответил, что не та эта техника, чтобы ломаться, что не совсем это часы и что маятник их не совсем маятник, да и, вообще, сказать по совести, сами они не очень-то понимают всю эту «ерундистику».

Для того чтобы добраться до следующего люка, мне понадобилось бы куда-нибудь убрать тюк, но я не видел, как это возможно сделать. Я промок до нитки. На какое-то время я вообще перестал понимать, где нахожусь. С потолка падали холодные капли конденсата, стены были покрыты ржавчиной. Ногами я мог чувствовать неравномерные уплотнения в податливых недрах тюка, как если бы начинка его была переложена чем-то твердым. Пахло плесенью.

Вскарабкавшись обратно в предбанник, я уселся на краю дыры и пересказал Юлии все, что видел внизу. Она молча смотрела на меня, наматывая веревку на пальцы. В мыслях моих по-прежнему царил разброд, и за неимением лучшего, подобно наказанному ребенку, у которого отобрали хорошие игрушки, а оставили старые да поломанные, я всерьез возился с рассуждением о том, что было бы, попытайся я открыть люк штатным порядком, а не возьмись за пилу.

Наконец, отложив веревку, Юлия поднялась в кабину. Послышались звуки включения и выключения радиостанции. Она проверяла связь. Связи не было. Я же, продолжая свое рассуждение, всерьез оценивал возможность обнаружения за проклятым люком не того, что за ним обнаружилось, и не того, посреди чего я находился, а того, чего я ждал тут увидеть. Мое решение воспользоваться пилой как будто сводилось к неверному выбору направления: нужно было идти налево, а я пошел направо, и вся недолга. Плюнув, я поднялся вслед за Юлией в кабину. Тут я увидел, что она наряжается в скафандр, однако поначалу ничуть не удивился и даже подал ей рукав, в который она не могла попасть рукой.

– Постой! – С глаз моих как будто упала завеса, я потянул рукав обратно к себе. – Да ты что делаешь? Ты что?

– Ничего, – ответила Юлия и ждала, пока я отпущу рукав. – Еще немного, и я лопну.

Не понимая, я продолжал держать рукав, и она вытащила его из моих пальцев:

– Или покажешь, где туалет?

Я и думать забыл, что скафандры оборудовались канализационными коллекторами. Минуту погодя, перебравшись в командный отсек, я последовал примеру Юлии, тоже принялся облачаться в скафандр. Система удобная, что и говорить, и все-таки к этим портативным удобствам я отношусь сдержанно, принцип «все свое ношу с собой», по-моему, тут реализуется слишком буквально. Однако скафандр натолкнул меня на неожиданную мысль. Я решил, что добраться под тюком к люку будет возможно в невесомости.

Юлия, сколь ни странно, поддержала меня.

Каково же было наше удивление, когда поначалу компьютер отказался выключать двигатели, а затем отказался передавать управление на ручной привод. И это уже было нечто много похуже тюка. Всякий раз на дисплее появлялось одно и то же сообщение красным: «Некорректная попытка ввода». В режиме диалога машина повела себя не менее загадочно.

Вопрос: «Что значит «некорректная попытка ввода»?

Ответ: «Ввод некорректных данных».

«Как ввести данные корректно?»

«Введите данные, которые не создавали бы конфликта в программе».

«Как выключить двигатели?»

«Введите команду «остановить двигатели».

«Но эта команда и расценивается как некорректная».

«Введите команду „остановить двигатели“ корректно».

В общем, заколдованный круг. Меня начинало трясти.

Юлия попыталась формулировать вопросы иначе (она даже обращалась к этой железяке на «вы»), однако с теми же результатами. Компьютер не хотел ни слышать, ни слушаться нас. На вопрос: «Почему нет радиосвязи?» – ничтоже сумняшеся электронный чинуша отвечал, что радиостанция работает штатно. Различий между понятиями «радиосвязь» и «радиостанция» для него не существовало. Но я уже хотел винить в подобных огрехах не компьютерную программу, а некий умысел. С тем я и полез в узел связи. Ничего я там не нашел и только лишний раз подивился неимоверной, нечеловеческой сложности электронной начинки корабля. Юлия, верно, подумала, что я что-то отыскал, а я просто глядел в джунгли схем и не мог отвести от них глаз.

В этом полупомраченном состоянии я еще несколько раз возвращался к компьютеру, набирал ничего не значащие команды, затем спускался на тюк и пытался протиснуться между ним и стеной – зачем? Во мне словно бы высвобождалась энергия косного механизма. Не зная еще, как соединить концы с концами посредством рационального рассуждения, я пытался соединить, стащить их простым механическим действием. «Кабина – предбанник», «компьютер – тюк», – я забивал себе в голову эти противоположения, как гвозди, уже, однако, мало рассчитывая на то, что что-то прояснится. Добился я немногого: клавиатура компьютера оказалась загажена грязной водой и на ней стал западать клавиш ввода.

В одиннадцать часов по бортовому времени освещение в кабине переключилось на ночное. Тут я понял, что страшно хочу спать, прямо-таки валюсь с ног. На Юлию убавление света подействовало тем же образом, сказывался жесткий трехлетний режим. Устраиваясь в креслах командного отсека, мы старались не говорить о том, что было сейчас у нас у каждого на уме. Для этого мне пришлось пуститься на страусиную уловку – я задраил люк в предбанник. Юлия прижалась ко мне и быстро уснула. Динамик радиостанции был включен на минимуме громкости, и со временем ровный, потрескивающий шум его стал чудиться мне шумом воды.

Во сне я услышал сверчка и загадочную фразу, которую хорошо запомнил: «Наиболее слабые места у человека наиболее защищены. Человек – машина, работающая в реальном времени». Затем был обрывок пасторального лужка с клевером и маргаритками, затем на этом лужке – никак, однако, не менявшемся внешне – стало происходить нечто ужасное, он стал поворачиваться по часовой стрелке и рябить. Затем я проснулся.

Ночное освещение все еще было включено. Юлия лежала ко мне спиной. Будто не спал, я легко вспомнил и то, где нахожусь, и почему я в кабине, а не в бытовом отсеке, и почему сбоку от меня жесткая, поскрипывающая туша скафандра. Было начало шестого. Я смотрел в потолок и думал, почему сон про подвальную братию, приснившийся мне перед стартом, оказался пророческим сном. Выходит, было нечто, мимо чего спокойно двигался мой разум, но что подмечало мое подсознание – подмечало и пыталось предупредить меня?

Масштабность Проекта (вот так, с большой буквы), чего греха таить, поначалу пугала меня. Бюджет его, ставший уникальным не только в силу колоссальной стоимости, но и потому, что имел собственное прозвище – «десять в двенадцатой», «1012», – еще задолго до своего утверждения сделался предметом крупнейших скандалов последнего времени. Впрочем, для того чтобы худо-бедно ориентироваться в политических, финансовых, военных и прочих его аспектах, нам с Юлией, точно золотым рыбкам в аквариуме, пристало бы выпрыгнуть из аквариума, выйти из Проекта. Но, думаю, и в этом случае разобраться, что к чему, было бы непросто. Ведь нам пришлось бы выбирать между сторонниками Проекта и его антагонистами, между лагерями, оба из которых, в свою очередь, делились внутри на бесчисленные комитеты, инициативные группы и тому подобные клубы по интересам. Яблоком раздора, конечно, тут был «десять в двенадцатой». Только если апологеты Проекта старались задвигать обсуждение финансовых вопросов на второй план, противники поднимали эти вопросы на копья. У последних, как обычно, было больше доводов – в смысле загибания пальцев, – на какие программы и кому можно было бы отдать столь большие деньги. С трибун и экранов они вопрошали, какого черта дался облет Юпитера, когда на Земле проблем лопатой не перекидать. В ответ сторонники Проекта замечали, что с подобным подходом мы до сих пор бы селились в пещерах, и американцы, не будь дураки – этот аргумент всегда был последним, как бы второстепенным, – давно готовят свой полет.

Почему я сейчас вспомнил об этом? Потому что мы с Юлией сегодняшним, вернее вчерашним, стартом ставили точку в дискуссии. Старт был Рубиконом, за которым оппоненты делались если не партнерами, то, по крайней мере, одни могли с чистым сердцем говорить, что мосты сожжены, а другим оставалось только разводить руками. И еще я вспомнил об этом, потому что «десять в двенадцатой» был нашей страховкой от любой неожиданности. Увы: страховка оказалась действительной только на время до старта, на время, когда, скажем, ответственного за состояние парка спецтренажеров (а это чин не ниже полковничьего) могли уволить за потрескавшуюся краску на центрифуге. Антитеза «потрескавшаяся краска – предбанник» витала надо мной назойливой конструкцией, от которой я избавился весьма оригинально, а именно: кощунственным допущением, что на стартовой площадке сейчас имели место быть массовые экзекуции техперсонала. Господи, и что только не придет в голову.

Поднявшись, я взглянул в иллюминатор и едва мог удержаться от возгласа недоумения и досады: Земли не было. Верней, ее уже было не сравнить и с комнатным глобусом – прекрасная, но далекая, плоская, как на бумаге, планета сияла среди таких же далеких и чужих звезд. Чувство, овладевшее мной, не поддается описанию. Присев к стене, я глядел в потолок и, точно помешанный, покачивался взад-вперед. Я думал, что это недоразумение, что Земля должна лететь с нами и что даже соответствующий пункт записан в контракте.

Во мне с этого момента словно бы закрутилась неисправная рулетка – при всей спонтанности воспоминаний она отдавала предпочтение дурнейшим.

Зато практически сразу тут обнаружилось нечто.

Я знал, что за Юлией волочился один из начальников Центра предполетной подготовки, полковник. История эта тянулась с год, пока я не заметил, как Юлия выбрасывает в мусорную корзину букет маргариток, и не обратился с заявлением к руководству Проекта. Полковника из Центра подготовки убрали тот же час, но можно представить мое изумление, когда неделю спустя я увидел его на одном из ЦУПовских заседаний в генеральском мундире. Был тут и другой вопрос: почему Юлия сразу не дала отставку нахалу? Ни о чем таком я никогда не спрашивал ее – последовавшее происшествие на авиабазе отбило у меня охоту вообще расспрашивать ее о чем бы то ни было, – однако сейчас разговор шел не о нашем достоинстве, а о жизни нашей.

Поэтому я разбудил ее и сразу, без вступлений, спросил о полковнике.

Еще не придя в себя, она хотела что-то сказать, но лишь поглядела вокруг и вздохнула. Мне пришлось повторить вопрос. Тогда, уже злясь, она сказала, что не отвадила полковника, потому что с первого дня, как взялся ухлестывать за ней, он не переставал намекать на то, что знает о Проекте нечто такое, чего ей никто больше не скажет. И что он сильно рискует и хочет, чтобы она поняла его правильно: несмотря на то что она ему нравится, ухаживанья его в то же время не что иное, как отвлекающий маневр для его противников в Центре. Чем бы все это в конце концов обернулось, помимо крохотных букетов, которые он совал ей в конспекты, она сказать не берется, ибо тут возник я со своим заявлением – полковника, за исключением того случая на аэродроме, она больше никогда не видела.

– Но почему ты не сказала мне об этом? – удивился я.

– Он говорил, ты его неправильно поймешь.

– О да! Конечно! Отвлекающий маневр! Настолько удачный, что пожалуйста: отвлеклись и от… Юпитера!

– Вот видишь.

– Да голову он тебе морочил, цену себе набивал.

– Тогда зачем ты обо всем этом меня спрашиваешь?

– Затем, что после моего заявления его не только не выгнали из Проекта, но и повысили в звании.

– И какое это имеет отношение?.. – Юлия кивнула на люк.

– Не знаю.

– А я знаю: не веришь мне, вот и все.

– Хорошо. Давай рассуждать логически. Ошибиться кораблем мы не могли. Но если и ошиблись, то кораблем это не называется. Я…

– Постой. То есть как это – не называется? Что это, если не корабль?

– Я же сказал: это рассуждение.

– Это не рассуждение, а паника. Чтобы так говорить, нужны факты. Или нужно быть параноиком.

– Следовательно, – я толкнул локтем свой скафандр, – нам нужны факты.

– С ума сошел, – усмехнулась Юлия. – Он не для выхода.

Я не сразу понял ее.

– Кто не для выхода?

– Не защищает от жесткого излучения. Во-первых. И не забывай, что идем с ускорением. Это все равно, что выброситься из окна.

– А страховочный трос?

– Обвязаться им, что ли?

– В смысле?

– В смысле, что для этих скафандров и страховка не предусмотрена.

– У тебя есть другие предложения?

– Господи, делай что хочешь.

В общем, я полез-таки в шлюз.

Спускаться из наружного люка по тросу, разумеется, я не стал, это было верное самоубийство. Я только высунулся и глядел вниз, в чудовищную, проткнутую звездами бездну. Хотя мои руки дрожали от напряжения, тяготением это не называлось, даже искусственным. Я не знаю, как это называлось. Тело мое переживало мгновенное, невероятным образом затянувшееся состояние начала падения. Ниже плоскости обшивки, соответствовавшей расположению предбанника и «спальни», начинался отличный от них фрагмент с покатым карнизом, расширявшийся книзу. Я едва разглядел его. В неверном свете фонарика показалась рельефная табличка с надписью: «КМТ-201У».

По моем возвращении, глядя, как я выкручиваю мокрую водолазку, Юлия поджимала рот и злилась.

– Нигде ничего подобного, – сказала она. – «КМТ-201У». Ты опять что-то напутал.

– Почему – опять?

– Возьми полотенце.

– Какие базы ты смотрела?

– Все.

Я почесал в затылке.

– Попробуй еще раз. И не с букв, а с цифр. Или даже так: по этому расширению, «201У».

– Вот. – Юлия провела мизинцем по столбцу наименований, вызванных программой поиска. – «Модуль топливный 201». – Она оглянулась на меня, мы встретились глазами. – Ты что?

Неожиданно зажглось дневное освещение.

– Новая модификация, – сказал я, щурясь от света. – Не успели внести.

Юлия глядела на меня. Я видел, как сузились ее зрачки.

– Постой. – Сдвинув ее, я тоже принялся возить пальцем по монитору: – «Модуль топливный… емкость… крепление…» То есть ты хочешь сказать, за предбанником – топливные баки?

Юлия прошлась по кабине.

– Я хочу сказать, ты ведешь себя, как ненормальный.

Беззвучно, одними губами, как псалом, я перебирал содержимое файла «МТ-201».

– Но это значит… – Приложив ко лбу кулак, я закрыл глаза. – Это значит… – То, что вертелось у меня на языке, было ужасно.