Олигофрен
У нас с Кайратом было счастливое детство. Мы были настолько дружны, что были всегда вместе. Я не представляла жизни без него. Даже когда пришло время меня отдавать в детский садик, как мне потом рассказывали, я так плакала, что хочу быть вместе с братиком, что родителям пришлось договариваться с заведующей детским садом, чтобы нас не разлучали. И несмотря на разницу в возрасте, весьма заметную в тот период, мы с братиком ходили в одну группу.
Когда Кайрату исполнилось 7 лет, его отдали в школу. И я помню, как я закатила истерику родителям, чтобы мне тоже вместе с братиком ходить в школу. К 5 годам я знала почти все буквы, умела считать до 10 и обратно, как требовалось для ребенка, идущего в первый класс. Еще бы, я же ходила в подготовительную группу вместе с братиком, во всем ему подражала и старалась не отставать от него ни в чем. Родители меня звали «скороспелкой».
Когда я подросла, как-то с мамой у нас состоялся доверительной женский разговор. Оказывается, у мамы по молодости были проблемы чисто женского плана. Выйдя замуж за папу, мама долгое время не могла родить. Вернее, беременеть она беременела, но у нее бывали постоянные, как в медицине это называется, привычные выкидыши. У нее, как считали медики, матка была слабая, и предполагалось, что она вообще не способна доносить плод до положенного срока. Причиной такому обстоятельству, по словам медиков, служило то, что мать в молодости занималась художественной гимнастикой.
А родители, конечно же, мечтали о ребенке. Для папы пол ребенка не имел значения. А мама тайно мечтала только о дочери. Папа возил мать по всему Союзу по светилам медицины. Она долгое время лечилась во всесоюзном центре матери и ребенка в Москве, и, наконец, на шестом году семейной жизни, в свои немалые 30 лет матери удалось сохранить пятую по счету беременность, и родился долгожданный их первенец, мой братик Кайрат. Родители были от счастья на седьмом небе. Врачи не советовали матери больше рожать. А как же несбывшаяся мечта о дочери, о маленькой «принцессочке Будур»? Мама тайно продолжала мечтать о рождении дочери. Она интуитивно чувствовала, что она обязательно родит дочку, порой сама пугаясь одержимости своей тайной мечтой. И время поджимало, возраст. Забеременев в очередной раз чуть больше, чем через год, мать решилась попробовать оставить все как есть, т. е. попытаться сохранить свое «интересное» положение. Она не обратилась к врачам, даже отцу не говорила о своем положении, боясь, что отец не разрешит ей рисковать своим здоровьем. Шестая по счету беременность вопреки всему протекала хорошо. И кризисный период привычного выкидыша прошел. Лишь на пятом месяце беременности она осмелилась поставить отца в известность. Отец воспринял эту новость с величайшим восторгом, но маминых взглядов насчет игнорирования врачей не разделял, и мама была вынуждена обратиться к медикам. Медики, страховщики, прогнозировали возможность неблагоприятного исхода, предлагали срочно госпитализироваться. Но мать, прислушиваясь к женской интуиции, посчитала, что больничная обстановка угнетающе подействует на ее психическое состояние и, уповая на одного всевышнего, как она выразилась, отказалась. И осталась в кругу любимой семьи ждать желанную свою «принцессу Будур». Ровно в 26 недель у мамы начались преждевременные роды. Едва ее успели довезти до роддома, в приемном покое, не дожидаясь пока роженицу поднимут в родильное отделение, на свет появилась я. С маленьким весом, глубоко недоношенная. У меня, оказывается, как мать с ужасом восприняла тогда эту информацию, даже легкие еще не полностью раскрытые были и еще не способные выполнять свою функцию. Т. е. родившийся ребенок считался еще плодом, потому что не способен был самостоятельно дышать. Помимо этого неразвит был еще и глотательный рефлекс. И еще куча соответствующих недоразвитий. И требовалось специальное оборудование для дальнейшего развития плода. Мама была сначала в шоке от всего этого, а затем у нее развилась послеродовая депрессия. Находясь в тяжелом психическом состоянии, она с ужасом ожидала вести о том, что ее недоношенный ребенок, возможно, уже погиб. Вся родня собралась возле мамы и всячески поддерживала ее. По словам матери, получи она в тот момент такое известие, возможно, она больше никогда бы не оправилась от такого состояния. Но вопреки всему я «хваталась за жизнь зубами».
Отец срочно связался с братом, живущим в Алма-Ате, в то время столице Казахстана, тот использовал все свои полномочия, и в течение менее суток был привезен в нашу областную больницу «кювез» – это специальное оборудование для «донашивания» подобных детей. Только на третьи сутки после родов матери сообщили, что пошла положительная динамика и что есть надежда на возможность мне выкарабкаться. Это известие придало ослабевшей маме надежду, и она буквально ожила. Она день и ночь напролет молила Бога, лишь бы выжила ее «принцесса Будур». И лишь в двухмесячном от роду возрасте меня выписали из больницы. Вот как я тяжело досталась родителям. Медики прогнозировали, что лишь к третьему году своей жизни я, возможно, догоню в своем развитии своих сверстников. Но, невзирая на все прогнозы медиков, я, по словам матери и на удивление всех окружающих, развивалась быстрыми темпами и к году наверстала все «недоразвитое». И поэтому меня прозвали «скороспелкой». И по жизни у меня складывалось все наперед.
И в первый класс я пошла в 5-летнем возрасте, вместе с 7-летним братиком. Поначалу родители посадили меня за парту, лишь потакая прихотям избалованной дочери. Но, невзирая на свой возраст, я, как спорное растение, стараясь не отставать от своих семилетних одноклассников, на удивление всем училась хорошо. И к концу первого класса у учителей не было основания не переводить меня во второй класс. Но в третьем классе у меня начались всевозможные проблемы с успеваемостью. Программа третьего класса не усваивалась мною ввиду возрастных особенностей психики. Но не ходить в школу или пойти на класс ниже я, по словам родителей, не соглашалась ни в какую, закатывала истерики, дабы не разлучаться с Кайратом. И тогда маме пришлось бросить работу и заниматься мною по определенной, специально для меня одной разработанной программе. И лишь к 9 годам я начала самостоятельно справляться со всеобщей учебной программой для 11-летних детей. Дальше все пошло, как по накатанной.
И таким образом среднюю школу я закончила в 15 лет. В то время такое явление было редкостью. Это в настоящее время психологами проводятся по такому явлению много исследований; набираются экспериментальные классы пятилетних детей, которые успешно справляются, казалось бы с непосильной по возрасту деятельностью.
В детстве я подражала во всем братику. Я, говорят, отказывалась даже юбки носить, требовала мне покупать брюки, также как и братику. Мои такие наклонности вызывали у мамы опасения. Она боялась, как бы я не выросла у нее мужеподобной особой. Но к периоду полового созревания я полностью преобразилась. Меня стали интересовать чисто девчачьи «заморочки».
Возможно, оттого что меня сильно любили, и поэтому я чувствовала на себе постоянную родительскую опеку, мне не терпелось повзрослеть и начать самостоятельную жизнь. Как бы я ни любила родителей и как бы ни была сильно привязана к любимому братику, меня всегда привлекала перспектива жить самостоятельной, без опеки родителей, жизнью, возможно даже вдали от родителей. Помню, когда училась еще в 4 классе, я почему-то сильно увлеклась, если это можно так назвать, балетом. Меня сильно привлекала пластика балерин, этот свободный полет в танце. «Вот это настоящая жизнь», – думала я. Я собирала вырезки из красивых журналов с изображением балерин. Однажды мне попалась статья о жизни людей балета. Это, казалось, особый, и что самое главное, самостоятельный образ жизни, когда маленькие девочки, будущие балерины, жили в специальных школах-интернатах, вдалеке от родителей, изолированные от общества взрослых. Меня, пожалуй, эта кажущаяся свобода больше всего и привлекала. Я помню даже написала письмо в Москву, в какую-то балетную школу, с просьбой меня принять. Ответ из школы озадачил моих родителей. Школа готова была меня принять в число учащихся на общих основаниях. Основания были такие: определенный возраст, по которому я уже не проходила, а еще хореографическая подготовка, которой у меня не было тоже. В нашем захолустном поселке в то время не было никаких детских кружков, кроме рисования. Я была сильно расстроена, когда узнала, что в балетную школу детей готовят с раннего детства, самое позднее с 4 лет. Так что, как бы меня ни считали «скороспелкой» мои родители, но в данном конкретном случае оказалось, что я уже «стара» для балетного искусства. Но балетом я «болела» недолго. Я еще с детства человек увлекающийся, и у меня вскоре появились другие увлечения.
Когда мы с братиком перешли в 6 класс, у нас в поселке открыли музыкальную школу. Там были только три класса по трем инструментам; по классу фортепьяно с продолжительностью учебы в 7 лет, по классу баяна – 5 лет и по классу домбры (это казахский национальный струнный инструмент) – 5 лет. Помню, как я возжелала играть на фортепьяно. Теперь у меня была новая «болезнь», я «заболела» пианино. Но нас с братиком не взяли, поскольку до окончания средней школы мы не успевали закончить музыкальную. Я, как всегда, вся в слезах устроила родителям мировую истерику.
– Принцессочка моя, – успокаивала меня мама, – понимаешь, вы по возрасту не проходите. Выберите другой инструмент, идите в класс баяна, например, там тоже со второго года обучения будут занятия по фортепьяно.
– Не хочу я на баян, это мужской инструмент, пусть Кайрат идет на баян, а я хочу на пианино. И вообще, мне еще всего 9 лет, и я успею в 16 лет закончить учебу в музыкальной школе.
– Так то оно так, но школу ты закончишь в 15 лет, и что, вместо того, чтобы поступать в институт, как все, ты еще два года будешь доучиваться в музыкальной?
Как же так. Значит, Кайрат после окончания школы уедет в Алма-Ату учиться в институт, а я останусь дома доучиваться в музыкальной школе? Меня такая перспектива, конечно, не устраивала. И я, скрепя сердце, согласилась на класс баяна, в надежде, что все-таки меня научат играть и на пианино. Но меня хватило только на полгода. Во-первых, как бы я ни силилась, меня не устраивал инструмент, не любила я баян. Во-вторых, я об этом никому не рассказывала, меня не устраивал и преподаватель по баяну. Преподаватель у нас был мужчина средних лет; он был противный – толстый, лысый и с противными потными ладонями. И каждый раз, когда во время урока он хватал мои руки своими потными ладонями, меня бросало в дрожь, то ли от омерзения, то ли еще от какого-то чувства. Мне было неприятно. И вообще, я в нем не видела учителя, мне он почему-то казался противным «самцом». В свои-то 9 лет я уже интуитивно ощущала, что он воспринимает меня как противоположный пол. Может, я и ошибалась, не знаю. Но, как бы там ни было, после первого полугодия я наотрез отказалась ходить в музыкальную школу. Для родителей мой отказ был полной неожиданностью. Вроде ходила с удовольствием, училась на «отлично», и вдруг, на тебе, не хочу и все. Помню, как приходила заведующая музыкальной школой и уговаривала меня продолжать учебу. Но я была непреклонна в своем решении. Я даже расплакалась, когда начали на меня напирать, и закатила опять истерику:
– Он противный, у него руки потные…
Мама, кажется, поняла о ком и о чем я, и разрешила мне больше не ходить. И мечта моя научиться играть на пианино так и осталось мечтой. А Кайрат до конца доучился и вместе с аттестатом о среднем образовании получил и свидетельство об окончании музыкальной школы по классу баяна. Но восторга он, пожалуй, от этого тоже не испытывал.
Когда мы учились в девятом классе, у нас в школе появился новый учитель истории. У него была красивая жена, русская, москвичка. Она в нашей школе открыла кружок «политинформации». Я захотела в этот кружок записаться. Не знаю, что мною двигало в тот момент. Помню только, что мне очень нравилась эта москвичка, Надежда Васильевна. Она была не только красива, она была, как мне тогда казалось, необыкновенна, какая-то особенная, она не была ни на кого похожа. На первом уроке она представилась, сказала, что только что закончила МГУ, философский факультет. Все ее занятия были очень занимательны. Она нам читала лекции, учила нас конспектировать. Говорила, что нам это пригодится в студенчестве. Она нам много рассказывала о философах, о философии в целом. Мы ее буквально заслушивались, так она интересно рассказывала. Босоногий, не признающий никакие сандалии, Сократ просто поразил мое детское воображение. Я влюбилась в него и в занятия философии. Теперь я «заболела» философией. И у меня появилась очередная мечта – поступить в МГУ, и именно на философский факультет. А мне стоит только захотеть, загореться, я все сделаю для осуществления своей мечты. Мне тогда так казалось. С помощью Надежды Васильевны я по почте записалась на платные заочные подготовительные курсы МГУ. Мне по почте присылали учебный материал: учебники, контрольные работы, темы сочинений. И таким образом я два года готовилась к поступлению в желаемый вуз, на желаемый факультет. К окончанию школы перед моими родителями стояла дилемма, как отговорить меня от этой, как они считали, моей очередной прихоти. С Кайратом не было проблем. У него не было каких-либо особых предпочтений в выборе профессии. Он был готов поступить в любой вуз, куда только родители смогли бы его устроить. А со мной…
Миша
Дядя Коля у нас больше не работал. Он стал часто болеть, подолгу лежал в больнице, а потом совсем перестал ходить на работу. Говорили, что он ушел на пенсию. Вместо него в мастерской никто не работал, и мне некуда было больше ходить.
Васи Капустина тоже не было, его перевели во взрослый интернат. Теперь было спокойно, меня никто больше не обижал. Теперь я был занят своим делом, хотел добыть деньги.
День зарплаты сотрудников давно уже прошел, а я все не мог попасть в раздевалку. Я неделю следил за раздевалкой, но так и не дождался удобного случая незаметно пробраться, чтобы украсть деньги. Но я не отчаивался. Теперь я знал точно у кого какой шкаф. Кто шкаф свой закрывал на ключ, а кто нет. У кого какая сумка, и все такое. У нас было две нянечки, которые дежурили через день и оставались с нами на ночь. И шесть воспитателей, которые работали по два дня и которые тоже раздевались там же, но они, как я успел заметить, всегда закрывали свои шкафы на маленький висячий замок, а, выходя с раздевалки, тоже обязательно закрывали дверь раздевалки на ключ. Они как будто знали, что я хочу сделать. Но все воспитатели работали до вечера, а потом, когда они уходили вечерами домой, иногда была возможность увидеть раздевалку не закрытой. Дверь в раздевалку всегда была прикрыта, но не все нянечки закрывали ее на ключ. Я теперь основательно готовился к воровству. В таком деле торопиться нельзя ни в коем случае. Надо все как следует продумать, чтобы комар носа не подточил. Чтобы, в случае чего, никто даже подумать не мог на меня. Теперь я знал, что это можно сделать только вечером, после ухода бдительных воспитателей. Я теперь ждал дня зарплаты и удобного случая.
Однажды к нам пришла работать новенькая нянечка, очень молодая. У нее своего шкафа не было, верхнюю одежду она вешала на гвоздь, а остальные вещи, ну, там, сумку, зонт и какие-то пакеты с вещами она оставляла на стуле. В ее дежурство вечерами дверь раздевалки вообще не закрывалась. Особенно, после отбоя, когда все дети уже по спальням разойдутся. Она курила, сидя с открытой дверью в раздевалке. Часто к ней приходили охранники, молодые ребята. Они там по долгу пили чай, иногда водку, много разговаривали, шумели, иногда даже танцевали. Ее звали Машей. Она была добрая, никого из детей не ругала, не обижала, поначалу никого не заставляла даже ничего делать. Полы мыла в основном сама.
Однажды я напросился у нее полы помыть. Она удивилась:
– А ты умеешь? – спрашивает.
А я:
– Конечно, – говорю, – умею. Я всегда, – говорю, – помогаю нянечкам.
Она мне разрешила. Я пошел в туалет, взял ведро, налил воды, добавил туда хлорки, взял швабру и начал мыть. А Маша, удивленная такая, ходила рядом, все следила, а потом говорит:
– Молодец, – говорит, – хорошо моешь.
А потом спрашивает:
– А как тебя зовут?
А я тоже удивился и говорю:
– Миша Бабичев из 6 группы.
Я помыл весь коридор, пока она мыла классы и спальни. Когда мы закончили с ней мыть, я пошел, помыл под раковиной как следует тряпку, выжал ее как следует и повесил на веревку на балконе. Она опять удивилась.
– Миша, как ты все хорошо делаешь, хозяйственный такой. Помой руки, и пойдем, – говорит, – я тебя чаем угощу.
Это она мне. Я удивился, пошел, помыл руки и не знаю, что дальше делать. Стою. А она мне кричит из раздевалки:
– Миша, помощник мой, ну ты где там? Чай уже стынет.
Я удивился еще больше, тихонечко зашел в раздевалку, а она такая чудная:
– Заходи, – говорит, – не бойся. Садись, – говорит и показывает на стул рядом с собой за их столом. Я, обалдевший, сел за стол. На столе стояла тарелочка с конфетами и с вафлями. А чай она мне налила в кружку, не в такую, не в железную, как наша, для больных, а в нормальную. Она смеется и опять:
– Да, не жмись ты, – говорит, – пей чай, бери конфеты, вафли, не стесняйся.
Я взял одну вафлю, конфеты даже не трогал, будто и не хочу. А сам так хотел сильно всего набрать, полные карманы хотелось набрать. Вот как сильно хотелось. Но чаю попил с вафлей одной, больше не брал. Боялся напугать Машу, боялся, что, если я все съем сейчас у нее за столом, то она меня больше приглашать к себе не станет. А мне больше всего на свете хотелось ей помогать и помогать, и чтобы она тоже, как дядя Коля, только меня приглашала к себе чай пить. И вообще, я так хотел, чтобы этот вечер не кончался никогда, так было мне хорошо рядом с ней.
Потом к ней пришел один охранник, Паша его звали. А Маша так обрадовалась и говорит:
– Миша, – говорит, – допивай свой чай и иди спать. Уже поздно, все детки спят.
Я пошел спать, но долго не мог заснуть. Мне не понравился охранник Паша. Если б он не пришел, Маша разрешила бы у нее посидеть в раздевалке. Мне понравилось сидеть с Машей. Она не такая как все нянечки. Она другая совсем. Никто из нянечек не разрешает заходить в раздевалку. А эта даже чаем угостила. Мне было обидно, что пришел этот охранник Паша. Я долго лежал, думал, мне было плохо, а потом, не знаю почему, даже заплакал.
После этого дня я стал считать дни, когда будет работать Маша. Я всегда ей помогал даже днем, но в раздевалку она мне разрешала заходить только вечером, когда все уйдут.
Однажды мы с ней генералили класс. Вот натрудились мы с ней в тот вечер. Устали. И тогда она мне сказала:
– Помощник ты мой любимый. Как бы я без тебя справилась.
Она была такая красивая, у нее волосы намокли, так мы сильно работали. Заходя в раздевалку, она распустила свои волосы, села напротив меня. Волосы у нее были длинные, красивые. Сидит, усталая, красивая, с распущенными волосами. Мне так и хотелось потрогать их. А потом что-то со мной такое стало, мне так захотелось обнять ее, поцеловать. Так она мне нравилась с распущенными волосами. Не знаю, что со мной было, я подошел к ней, хотел ее обнять, а она удивилась:
– Ты что, – спрашивает, – Мишенька? – А потом отпрыгнула от меня, будто я хотел ей что плохое сделать. Она даже испугалась и говорит:
– Нельзя, – говорит, – этого делать. Спасибо тебе, за помощь, иди, спать.
Я хотел ей что-то сказать, но почему-то ничего не сказал. Ушел. Потом долго не спал, все прислушивался, как она там все шумела пакетами, потом слышал как она гремела чашками, мыла их и ставила на место в шкаф, а потом она курила. Потом услышал шаги по коридору, к ней пришел охранник Паша. Я слышал, как она обрадовалась, смеялась. Потом они долго сидели, разговаривали. А потом я не услышал, как охранник Паша ушел. Стало так тихо. И дверь не услышал как закрывали. Я встал и в чем был, в трусах и маечке, тихонечко подошел к раздевалке. Дверь в раздевалку была закрыта, но там тихо шуршали. Я тихонечко приоткрыл дверь и совсем обалдел. Маша совсем голая, почему-то вдвое согнутая на спине лежала, а ноги она свесила на плечи охраннику Паше. А охранник Паша с голой попой лежал на ней и дрыгался. Мне показалось, что Маше больно, потому что она тихонечко стонала. Я только хотел, было зайти, но тут услышал как Маша просящим голосом прошептала:
– Еще, еще, любовь моя.
А охранник Паша пыхтел, почти кричал и еще больше дрыгался на ней.
Меня затошнило, и стало больно внизу живота. И почему-то в штанах у меня зашевелилось, а потом невыносимо больно уперлось мне в трусы. Я схватил его и от боли присел на корточки, но взгляда не мог оторвать от происходящего в раздевалке. Мне было почему-то и плохо, и в то же время мне хотелось и хотелось смотреть на это. Я почему-то начал теребить, то что у меня в руке. А он набух у меня, и было очень приятно. Я смотрел во все глаза на них, боялся и хотел, чтобы это не кончалось. А потом Маша вскрикнула, голову откинула, а охранник Паша шепчет ей так громко:
– Теперь давай ты, моя хорошая.
Потом они поменялись местами. Охранник Паша растянулся на спину, а Маша присела у него между ног, рукой собрала распущенные волосы, наклонилась и начала языком лизать его эту штуку. А мне показалось, будто она у меня лижет. И когда она взяла в рот его эту штуку, я чуть было не закричал. Я еле сдержался. Тихонечко, как мог, встал и побежал в туалет, сильно схватив то, что у меня между ног. В туалете, сняв трусы, я обалдел. Все трусы у меня были в клею. И клей этот выходил из меня, словно я писаю клеем. Я быстренько снял трусы, застирал под краном, тут же одел их и тихонечко побежал в спальню. За всю ночь я не мог оторвать руки от своей штучки, теребил его и теребил. Все представлял, как мне его Маша брала в рот и сосала. От этого еще несколько раз он у меня набухал, а потом опять выходил клей. И я успокаивался.
Утром, проснувшись раньше всех, взял запасные трусы и побежал в душ. В душе я опять вспомнил то, что увидел ночью, и все заново повторил, будто я с Машей. Потом помылся, надел чистые трусы, а грязные выбросил в мусорное ведро.
С тех пор я не мог заснуть, пока не делал это. Каждую ночь перед сном я представлял, как Маша ко мне приходит и проделывает это со мной. Теперь этого я хотел постоянно. Я с нетерпением ждал Машиной смены и каждую ее смену ночами подслушивал под дверью, как они с охранником занимались этим, и всегда после этого бежал в туалет, чтобы поменять трусы, потом только мог заснуть. Дверь они теперь постоянно закрывали, а мне так хотелось увидеть это своими глазами.
Как-то ночью я опять дождался, как охранник Паша прошел к Маше, тихонечко подошел к двери раздевалки. Дверь не была закрыта. Маша что-то ругалась на охранника Пашу. Я присел и стал ждать, когда же они, наконец, займутся этим. Но вдруг дверь раздевалки открылась, и оттуда вышел охранник Паша один. Маша его не провожала. Он увидел меня, сидящего под дверью. Я вскочил и побежал в спальню. Охранник Паша пришел за мной в спальню. Он был злой. Подошел к моей кровати и спрашивает такой:
– Хочешь, – говорит, – пряник?
Я такой обалдевший, конечно, говорю, хочу.
А он:
– Вставай, – говорит, – одевайся, и пойдем со мной.
Ну, я встал, быстренько оделся и пошел за ним. Мы пришли к нему в маленькую комнату. Когда я вошел за ним в комнату, он закрыл дверь на ключ и такой злой мне говорит:
– Ты, что, – говорит, – подглядываешь за нами? То-то, – говорит, – я постоянно слышу шаги в коридоре. Ты, что, – спрашивает, – трахаться хочешь? Машу хочешь трахать? Я сейчас покажу, как надо трахаться, – говорит.
Потом схватил меня, повернул меня задом, наклонил меня, спустил штаны, и я не успел опомниться, он воткнул свою штуку мне в попу.
– Будешь кричать, убью, – говорит.
Я тихо заплакал, стал просить:
– Мне больно, – говорю, – дяденька, отпустите меня, – говорю.
Но он продолжал долбить и долбить меня сзади. Потом вытащил свою штуку из задницы, с силой повернул меня лицом к себе, придавил, чтобы я присел на корточки, и сует мне прямо в лицо свою штуку и говорит:
– Возьми в рот и пососи. Это не долго, – говорит, – я сейчас, – говорит, – быстро кончу. Сделаешь больно или закричишь, – говорит, – урою.
Эта штука была вся в клею, меня стошнило. А он все равно засовывал мне штуку в рот. Потом громко застонал, и у меня рот заполнился клеем. И, наконец-то, он отпустил меня. Меня затошнило еще сильнее, а он стоит и кричит мне:
– Глотай, глотай.
А меня вырвало прямо на пол. А потом он подошел к раковине, открыл воду, стоя, помыл себе штуку и, уже улыбаясь, говорит:
– Ну, натяни штаны и иди сюда, умойся, – говорит, – я тебе пряников дам.