Генерал Абакумов. Палач или жертва?
Ильин поехал в Рязань, где жил его двоюродный брат. Там он устроился на работу грузчиком на железнодорожной станции. О своем прибытии в город он сообщил в местное отделение госбезопасности на железной дороге, и через два месяца они помогли ему получить должность бригадира грузчиков. От него, правда, потребовали, чтобы он сказал своим товарищам по работе, что был осужден не по политической статье, а за растрату и другие должностные преступления, и обещали сделать соответствующую запись в трудовой книжке. Но Ильин отказался, опасаясь, что его могут обвинить в сокрытии своего прошлого. Так в возрасте сорока восьми лет он начал новую жизнь».
Борис Львович Теплинский первым стал писать наверх жалобы, по которым была проведена дополнительная проверка. В ходе нее он категорически отказался от своих «признательных» показаний, заявив, что они были буквально выбиты из него. В течение десяти суток его лишали сна: все это время он стоял, его жестоко избивали.
Также в ходе проверки было установлено: «Теплинский допрашивался в ночное время до 5–6 часов. Его 108 раз вызывали на допросы, а протоколов допросов составлено всего 15. К тому же некоторые из них датированы не теми числами, когда его фактически допрашивали. Свидетели, изобличавшие его в 1943 году в проведении антисоветской агитации, от своих показаний отказались, заявив, что вынуждены были оговорить Теплинского в результате избиений, которым они подвергались. Бессонов и Трухин, изобличавшие Теплинского в совершении преступлении, умерли в 1944 году. Другие свидетели не привели ни одного высказывания Теплинского, которое можно было бы квалифицировать как антисоветскую агитацию.
На допросе 20 февраля 1954 года Теплинский показал, что перед рассмотрением дела в судебном заседании вызвавший его полковник Флягин рекомендовал “не брыкаться” на суде, иначе ему будет плохо. Когда же он спросил Флягина, что за суд через восемь с половиной лет после ареста, тот цинично заявил: “Надо же юридически оформить ваше пребывание в тюрьме”. Поэтому, пояснил Теплинский, он вынужден был в суде оговорить себя».
Военная коллегия Верховного Суда СССР 14 мая 1955 года рассмотрела заключение Генерального прокурора СССР, составленное в порядке ст. 373 УПК РСФСР, и приговор в отношении Теплинского отменила по вновь открывшимся обстоятельствам, дело прекратила за отсутствием состава преступления, а не за недоказанностью обвинения, как это предлагалось в заключении Генерального прокурора СССР.
Вскоре друзья встретились… Трудно описать эти секунды, когда Ильин, находясь уже на свободе, в городе Щербакове встречает исхудалого и прихрамывающего друга Теплинского… Они крепко молча обнялись, а потом вместе стояли и плакали… Два взрослых человека, два генерала, два участника Гражданской войны, два бывших заключенных…
А потом Борис Львович дрожащими руками достанет из ящика письменного стола документ и протянет Виктору Николаевичу. Будто помутневшими глазами Ильин бегло прочтет: «Приговор Военной коллегии от 27 марта 1952 года в отношении Теплинского Б.Л. в связи с вновь открывшимися обстоятельствами отменить, и дело за отсутствием состава преступления прекращено».
Позднее, в партийном органе, Ильину выдадут копию письма, написанного Теплинским, в котором слова Бориса Львовича будут звучать, как звуки колокола: «Я считаю долгом своей совести заявить, что та ленинская партийность, верность нашей дружбе, которые проявил Ильин в течение пережитых нами обоими страшных девяти лет, является одним из самых высоких проявлений человеческого духа и относится к тем качествам, которыми может гордиться каждый подлинно советский человек».
31 июля 1953 года Особое совещание прекратило дело Ильина за отсутствием состава преступления, а в июне 1954 г. ему вернули партийный билет. А. Тепляков в своей статье отмечает: «При рассмотрении дела в КПК партследователи отметили, что Ильин, будучи ответственным работником НКГБ, …разглашал перед своими знакомыми известные ему по службе секретные данные. Так, в 1938 году Ильин в разговоре с уволенным из органов НКВД Рутковским А.Ф. (осужден в 1939 году как участник антисоветской организации) информировал его об арестах их общих знакомых работников НКВД и характере их показаний, а также рассказал, что знакомый ему скрипач оркестра ГАБТа (М.И.) Садовский арестован за шпионскую деятельность и на допросе дал на него, Рутковского, компрометирующие показания, и что органы НКВД намечали арест Рутковского».
Признав это, Ильин напишет в своих объяснениях, что он сообщил эти данные Рутковскому, «исходя из товарищеских с ним взаимоотношений, возникших по совместной работе в органах НКВД». Также Ильин в 1942 г. «сообщил жене Теплинского… известные ему данные о переходе на сторону немцев знакомого им бывшего генерал-майора Трухина Ф.И. (начальник штаба Власова), имея цель предупредить Теплинских, чтобы они порвали дружеские отношения с женой Трухина».
После реабилитации Теплинскому вернули воинское звание «генерал-майор авиации», он переехал в Москву, где снова вернулся к разработке важнейших научных проблем. Например, работа Бориса Львовича «Об особенностях взаимодействия авиации с наземными войсками и о роли авиации в современной войне» будет издана в 1965 году. Фамилия генерала Теплинского будет стоять рядом с такими именами, как М.В. Фрунзе, М.Н. Тухачевский, С.С. Каменев, А.И. Егоров, Б.М. Шапошников. А 1 декабря 1972 года Бориса Львовича Теплинского не стало.
О своей реабилитации В.Н. Ильин рассказал генералу Судоплатову, который еще только собирался написать книгу, вышедшую лишь в девяностые годы прошлого столетия.
«После смерти Сталина он подал на реабилитацию. Первое прошение было отклонено, но ему разрешили вернуться в Москву. Ильин устроился в транспортный отдел Моссовета. Реабилитировали его в 1954 году после расстрела Берии и моего ареста. В течение года ему отказывали в полной пенсии, положенной сотрудникам госбезопасности. Этому противился Серов, заявляя, что Ильин скомпрометирован связью с Теплинским, все еще отбывавшим срок как враг народа.
Через три дня после моего освобождения из тюрьмы в 1968 году Ильин навестил меня. Я узнал, что судьба вновь улыбнулась ему. В 1956 году его бывший куратор в ЦК стал заместителем заведующего отделом культуры ЦК партии. Ему нужен был честный и опытный администратор на пост оргсекретаря Московского отделения Союза писателей. Предшествующий опыт работы Ильина, в прошлом комиссара госбезопасности по вопросам культуры, делал его кандидатуру на этот пост вполне подходящей. К тому же его поддержали такие писатели, как Федин и Симонов. Партийному руководству нужен был в Союзе писателей человек, который бы знал всех, включая осведомителей. Ильин идеально соответствовал своей новой должности и работал в Союзе писателей до 1977 года».
Исповедь перед смертью
В 1976 году Виктор Николаевич Ильин принял решение уйти на пенсию. Об этом событии есть весьма любопытная запись в дневнике писателя Анатолия Медникова: «…И вот памятный мне оргпленум 1976 года. Первым вопросом шло выдвижение Михаила Луконина на должность Первого секретаря правления. С этим предложением выступил Михалков. Он сказал о Луконине: “Большой русский поэт, видный общественный деятель, воин, лауреат Государственной премии, секретарь СП СССР”. Потом взял слово Наровчатов и прочитал свое стихотворение о том, как он и Луконин уезжали на фронт в октябре сорок первого года с Киевского вокзала. Затем сказал, что Михаил Луконин “интернационалист”, храбрый, но осмотрительный, ибо можно быть храбрым безрассудно.
После голосования – “тронная речь” Михаила Луконина. Она была краткой. Между прочим, он сказал:
– Не такая уж она трудная, Московская организация. Она по своей духовной сути – здоровая. Линия, которую вели Наровчатов и Смирнов, правильная, и я буду ее продолжать… Никто не собирается руководить в том смысле, чтобы водить пером писателя. Мы создаем спокойную творческую обстановку, – заметил Луконин.
Но для спокойной творческой обстановки не подходил Ильин. Я не знаю, был ли у него с Лукониным предварительный разговор, прямое объяснение. Когда, в какую из бессонных ночей Ильин принял решение уходить. Сначала на партгруппе, а затем и на пленуме для всех неожиданно прозвучало его заявление об уходе на пенсию. Сидевший в президиуме секретарь горкома Макеев сказал о Викторе Николаевиче самые добрые слова: заслуженный, уважаемый, но поступило такое заявление. Мнение горкома партии – уважить.
Начались выступления писателей. Хорошо говорили об Ильине поэт Сергей Смирнов, прозаики Григорий Бакланов, Сергей Болдырев, Петр Сажин, Виктор Полторацкий – все люди пожилые, в той или иной степени пользовавшиеся вниманием и благорасположением Виктора Николаевича. Сам уход Ильина на пенсию никто не оспаривал, поскольку было его заявление. Однако становилось неясным: почему организация должна лишиться такого отличного работника?
И, может быть, поэтому в президиуме возникла какая-то нервозность. Тогда, чтобы успокоить людей, слово взял сам Ильин. Он сказал: “Дорогие товарищи! За двадцать лет работы много пришлось потрудиться. Я износил нервную систему. Инстинкт самосохранения продиктовал мне это решение”. На это тут же откликнулся Макеев: “Ну, что ж! Кто за то, чтобы уважить этот инстинкт?”» Проголосовали единогласно…
…Ну а Виктор Николаевич Ильин еще многие годы изредка появлялся в клубе на партийных собраниях, подчеркнуто уважительно здоровался со всеми знакомыми, но в зале сидел тихо и больше уже никогда не выступал в доме писателей. Умер не от болезней, а попав под машину неподалеку от дома, где долго жил в одном подъезде с Сергеем Сергеевичем Наровчатовым.
Всю жизнь Ильин не только не скрывал своей принадлежности к Комитету государственной безопасности, но и не раз упоминал, что он лично знал многих руководителей ОГПУ-НКВД, с иными из них начинал вместе служебную карьеру в пору своей комсомольской молодости, в двадцатые-тридцатые годы…
Он много знал тайного и страшного, этот бывший генерал Ильин, и многое унес с собою в могилу. Был ли он тогда, в начале девяностых годов, так уж стар, что мог считаться в равной мере и бесполезным, и безопасным? Он-то сам, по-моему, так не думал. Ведь не случайно же по слухам, просочившимся в печать, последние слова его, лежащего на асфальте под колесами машины, были: «Кто меня сбил?…»
Потрет Ильина, дополняет и такой случай, подчеркивающий особенный, чекистский юмор: Сын Л. Кузнецовой провожал дочь Виктора Николаевича с затянувшейся вечеринки. «Уже за полночь подошли к номеру, который занимали Ильины. Виктор Николаевич дремал на диване в прихожей, видимо, поджидал дочь. Услышав скрип двери, приоткрыл один глаз и внятно сказал сыну: “Еще раз так поздно приведешь мою дочь – дам ход доносам на твоего отца”».
И еще один маленький штрих. Б. Сарнов вспоминает, как его двоюродный брат попросил оформить его дочку его литературным секретарем. Она не смогла поступить на дневное отделение Института иностранных языков, поступила на вечернее. «А там нужна была справка (хотя бы и липовая), подтверждающая, что она где-то работает. Дело это было простое. Я должен был написать заявление, мне выдавали соответствующую бумагу, с которой я должен был пойти в какую-ту контору (профсоюзную, что ли), где оформляли (договором) домашних работниц, секретарей и прочих служащих у частных лиц по вольному найму. Препятствием тут могло служить только одно: слишком маленький доход нанимателя. Поэтому в заявлении я свой доход несколько преувеличил.
Написав заявление и придя за бумагой, я не сомневался, что она уже лежит там для меня – готовенькая. Но секретарша… сказала:
– Виктор Николаевич твою справку не подписал. Он сказал, чтобы ты к нему заглянул.
Я заглянул.
Виктор Николаевич был, как всегда, вежлив. Осведомившись о том, как я живу, и получив соответствующий ответ, не торопясь, приступил к делу. Стал расспрашивать про девицу, которую я хочу оформить своим литературным секретарем: сколько ей лет, чем занималась раньше, не родственница ли она мне? Я, не моргнув глазом, ответил, что нет, не родственница. Ложь эта далась мне легко: во все время этого разговора я видел, что беспокоит его вовсе не возможное мое родство с будущим моим литературным секретарем, а что-то совсем другое.
И вдруг в какой-то момент я почувствовал, что все это его беспокойство как рукой сняло. Случилось это, когда на прямой вопрос о моей Ирке – кто она? – я ответил: «Студентка-вечерница».
Тут у него словно камень с души свалился. Он быстро подмахнул нужную мне бумагу и милостиво отпустил мою душу на покаяние.
Он понимал, конечно, что справка липовая. Но эта “липа” его совершенно не волновала. А волновало его вот что. Как мне тогда же рассказали, незадолго до моего визита к Виктору Николаевичу Володя Максимов оформил своим литературным секретарем только что вышедшего (увы, ненадолго) из тюрьмы известного диссидента Володю Буковского. И Виктор Николаевич решил на всякий случай меня пощупать: не принадлежит ли девушка, которую я хочу снабдить липовой справкой, к той же шайке диссидентов-правозащитников».
Как мы видим, неоднозначно относились писатели к Виктору Николаевичу Ильину. Но многие его, безусловно, недолюбливали или же вовсе ненавидели. «Гэбэшник», как они называли оргсекретаря за глаза, никак не мог быть им другом. Да что там другом – даже товарищем! Однако большинство из них не знали всю трагедию его жизни. Окружающие его писатели не знали, как однажды Ильину сломал всю его жизнь коллега Абакумов. Как система доламывала его долгие годы в тюремной камере, а потом и на свободе за сто первым километром. Но если бы хоть один из них оказался в роли ненавидимого им Ильина, то интересно, что бы он сделал на своем месте? А ведь многие из них считали, что он жил в душевном комфорте до глубокой старости и казался неизносимым. Да нет! Просто этот человек пережил такое… и выжил, вопреки системе, вопреки Абакумову, вопреки смерти, что, как человек сильный, пережил многих. В том числе и своих врагов…
В отличие от большинства свидетельство литературного критика и писателя Владимира Федоровича Огнева можно назвать теплым, объективным и, если хотите, честным. В «Бликах памяти» он пишет: «Про Ильина кто только не писал потом. Все, разумеется, хулили. А он был не худшим из множества тех, кого к нам приставляли “для порядка”. Получше многих. Известно, что и сам сидел, за то же самое, за что ему надо было сажать других. У него было свое понятие чести, преданность идее имела границы хотя бы элементарной порядочности. Для последующих охранителей эти качества вообще были недосягаемы.
Сегодня, сознаемся, странно читать рассказ Роя Медведева. В.Н. Ильин первым допрашивает Бухарина – они пьют чай с бутербродами, говорят о “деле”, потом, видя, что Бухарин устал, Ильин предлагает ему лечь на диван тут же, в комнате следователя. Накрывшись кожаной курткой, Бухарин спит. И только где-то в первом часу ночи уходит в камеру. Соображение о том, что “добрый” и “злой” следователи так и были задуманы, имеет резон. Но скажем и так: “злой” и не смог бы сыграть роль “доброго”…
Не знаю, как там было дело с Бухариным. А как со мной – знаю.
Ильин питал ко мне, как он понимал, добрые чувства. Любил беседовать на темы нейтральные или рассказывал об отсидке. Оказывается, знал стихи и сам писал их. Ей-богу, не графоманские. Особенно запомнилось мне одно – об отчаянии. “Три шага вперед, три шага назад. Там – стена. И там стена”. Сидел он в карцере, ждал приговора, и, видно, пронзило – стал писать стихи. Важно вовремя почувствовать себя в чужой шкуре. Несомненно, зашоренный и ограниченный, Ильин и служа режиму, не чужд был шагов “в сторону”, не только – в стену.
Помню, как он достал для Окуджавы фотографию его отца из секретного архива, как искренне был обижен, что Булат якобы забыл фото на столике в ресторане. Помню, как он умолял нас со Слуцким уговорить Коржавина не эмигрировать, как мы с Борисом его почти уговорили. Но на следующий день переуговорила его жена. Ильин качал головой: “Ну что он там будет делать! Он же не такой…” “Не такой” – в устах генерала КГБ многое значило.
В те времена без визы Ильина (считалось, что – Правления МО) никто не мог выехать в загранкомандировку. Не мог и я после подписания “Письма 63-х”.
Ильин приглашает меня. “Правила для всех одни, – сурово говорит он, – но если вы напишете письмо о раскаянии, для меня, я положу его в сейф, и даю слово чести…” Я усердно дергаю головой, чтоб и сомнения не оставалось, что продолжать не следует, не покаюсь.
– Постойте, – раздраженно, – неужели вы думаете, что я прошу от вас отречения? Хотите работать, хотите ездить – надо соблюдать правила. А правило простое. Вы сожалеете, ведь правда – ничего изменить вы и товарищи ваши не смогли?
Это подсказка? Я беру листок бумаги и пишу: “Теперь я сожалею, что подписал письмо 63-х. Оно ничего не изменило – ни в судьбе Синявского и Даниэля, ни в положении в литературе”. Подпись.
Ильин читает бумагу и… хохочет! Хохочет! Потом рвет бумагу на мелкие кусочки и, продолжая уже хихикать фальцетом, дает отмашку: “Идите, Огнев”.
Я звоню Слуцкому. Борис серьезно, после паузы, роняет сухо: “Иллюзий не питайте. Но В.Н. хорош. По-своему хорош”, – на всякий случай добавляет Борис. Я соглашаюсь.
За границу меня, конечно, не пустили, но то, что Ильин не так уж скрупулезно служил “правилам”, – для меня вне сомнений.
Он многое знал и по одну и по другую сторону баррикад”.
В 1949 году в камеру, где сидел Виктор Николаевич, конвоир привел нового заключенного. Им оказался писатель Абрам Гонтарь. Они познакомились. Спустя годы А. Гонтарь расскажет: “Первое время, я, по правде говоря, растерялся. Мне казалось, что выхода из этих стен нет… Но моим счастьем в этих невероятных условиях было то, что моим соседом по камере оказался Виктор Николаевич. Он понял мое состояние и убеждал меня: “Не оговаривай себя и не оговаривай других; правда восторжествует. Ты коммунист и не имеешь права поступать против совести. Я сам чекист и нахожусь здесь потому, что не хотел поступиться совестью…” Почти целый год я просидел с Виктором Ильиным в одной камере, и этот человек стал для меня примером коммуниста, который ни на минуту не переставал верить в справедливость ленинской партии.
В архивах Союза писателей найдутся копии документов за подписью Ильина, в которых он ходатайствовал перед Военной коллегией Верховного Суда о моей реабилитации. Я находился еще в лагере, когда Виктор Николаевич разыскал мою семью и нашел для нее слова утешения. Мне известно, что он помог в реабилитации семьи поэта И. Фефера.
Не случайно одно из первых моих стихотворений после реабилитации было посвящено В.Н. Ильину. Оно заканчивается словами:
Меня рукопожатие спасло
В минуту одиночества большого!
Это стихотворение опубликовано в моем сборнике “Серебряные нити”.
Член КПСС с 1940 года. Член Союза писателей».
«О принципиальности нашей, – вспоминает В. Ф. Огнев. – Уже после ухода на пенсию В.Н. встретился мне как-то на улице. Звал в гости. Я мялся, мямлил, что собираюсь в отпуск. Мне было его жалко. Он все время говорил о том, что, пока работал, ему надарили столько книг, что негде держать их, а теперь “забыли”. Особенно запомнилось: “Эх, Огнев, знали бы вы, какие посвящения! Какие признания в дружбе! И кто, вы думаете?” – он горько усмехнулся и почему-то поднял худой, подагрический палец в небо…»
В 1990 году уже плохо видевший Виктор Николаевич Ильин попал под машину возле своего дома.
* * *У него была достаточно просторная комната, вся заполненная книгами. И действительно, превеликое множество автографов на авторских экземплярах книг – непременно теплых и дружественных.
Например, от самого Федина: «Дорогой друг, Виктор Николаевич, поздравляю Вас, чуткого, талантливого организатора нашей писательской жизни. Благодарю за все хорошее. Будьте здоровы, счастливы. Ваш Федин».
Или от самого Константина Симонова: «Мне хочется сказать Вам о том глубочайшем уважении, которое я испытываю к Вам, к тому огромному труду, который Вы вложили и продолжаете вкладывать в наше нелегкое общественное и писательское дело… Вы настоящий человек, человек, отдающий себя людям… Живите подольше и подольше работайте вместе с нами – я очень этого хочу, любя Вас и любя то дело, которое Вы делаете».
Писатель Анатолий Рыбаков не в первый раз внимательно рассматривал комнату старого чекиста.
– Все уже увидел, а теперь слушай и запоминай. Тебе это очень пригодится, – сказал Ильин и загадочно улыбнулся. – Абакумов у нас в отделе появился весной 37-го простым оперуполномоченным секретно-политического отдела. До этого он просидел тем же оперуполномоченным в 3-м отделении Отдела охраны ГУЛАГа. У нас Витя Абакумов первое время подшивал бумаги. На большее не годился. Но скоро пошел в гору. Сначала его назначили помощником начальника отделения СПО, а затем и начальником отделения. Еще при Ежове поставил у себя в кабинете шкафы с конфискованными книгами, а ведь за всю жизнь, наверное, ни одной не прочитал. Темный, необразованный, матерщинник, бабник, фокстротчик, такой медведь, а почитал себя великим танцором.
Уже при Берия становится он начальником Ростовского областного управления НКВД. И это сразу же после начальника отделения! Притом, что Ростовское управление было одним из крупнейших в наркомате. Так вот, после этого появлялся он на Лубянке (а в Москву он наезжал часто) как-то шумно, как самый что ни на есть большой начальник. Тот самый, который еще недавно допрашивал своих бывших начальников и сослуживцев по СПО. В общем, шел он шумно, не кричал, не стучал, сапогами не топал, а все равно было видно, что идет большой начальник. Никому дороги не уступает, прет как танк посередине коридора, кивает головой и знакомым и незнакомым, и часовым кивает мимоходом, а те у него пропуск даже не спрашивают, уже знают в лицо.
Анатолий Рыбаков старался все запомнить близко к тексту. Ведь никаких магнитофонов, да и на Ильина сослаться можно было только после смерти… И все же несколько встреч дали для романа много, но, увы, не все. Подводила старика память. Годы взяли свое…
* * *В свой роман Рыбаков ввел образ чекиста под подлинной фамилией Шарок. Его неплохо знал Ильин. Но то ли Виктор Николаевич сам многое не знал, то ли не захотел говорить про него всю правду, неизвестно. Словно СИСТЕМА так и не отпустила его от себя даже перед смертью. А значит, не получилось и исповеди!
Глава 2. Чекист нового поколения
Рожденный в наводнение
Он родился 11 (24) апреля 1908 года в Москве в Хамовниках[1]. К слову сказать, «хамовниками» в Московской Руси называли жителей одной из многочисленных дворцовых черных слобод, занимавшихся тканьем столового белья на дворец. Именно там, в Хамовниках, младенца четы Абакумовых нарекли именем Виктор, что означает «победитель». Именно там, в Хамовниках, его крестили в церкви Николы по месту жительства родителей, в рабочем квартале около Хамовнических казарм.
Отец Виктора, Семен Семенович Абакумов, до революции работал на Московской фармацевтической фабрике братьев Келлер простым рабочим, а мать – Ефросинья Петровна швеей по разным мастерским, и, кроме того, ей приходилось еще брать шитье на дом, чтобы подзаработать. Жили Абакумовы, как многие простые смертные на Руси, тяжело. «Заработок отец получал очень низкий, семья из 5-ти человек (брат, сестра и я) всегда находилась в нужде», – напишет спустя годы в своей автобиографии Виктор Семенович. Рождение известного в будущем чекиста по-настоящему «подпортило» лишь одно немаловажное событие – катастрофическое наводнение, ставшее одним из крупнейших в истории Москвы. Произошло оно, как сообщают летописцы, 10–14 апреля (23–27) 1908 года из-за сверхснежной затянувшейся зимы, резкого потепления и дождей. Именно по этим причинам уровень воды в Москве-реке поднялся на 8,9 метра выше постоянного летнего горизонта – она вышла из берегов, затопив низменные районы и набережные. Неглинка, Кузнецкий мост, Зарядье, «Болотный» остров, Садовники, Кадаши, Зацепа, Хамовники, Драгомилово, Лужники превратились в самую настоящую Венецию. Москва-река и Водоотводный канал слились в одно русло шириной до 1,5 километра. Стены Кремля были затоплены в среднем до 2,2 метра от уровня мостовой. Едва не погибла Третьяковская галерея, не работал трамвай, а половина Москвы осталась без света. Около 100 километров московских улиц и переулков ушли под воду. Затопленной оказалась пятая часть территории города. Кроме всего прочего, это огромное бедствие произошло накануне Светлого праздника Пасхи.
Газета «Русское Слово» в день рождения Виктора Абакумова, в частности, писала: «Два-три теплых дня кряду и несколько дождей сразу настолько дружно продвинули таяние снегов и разрыхлили лед, что быстрый и многоотводный разлив реки Москвы был уже вне сомнения. <…>
К 9 час. веч. Центр города – вся площадь между Москвой и Водоотводным каналом представляла оригинальную картину, полную удивительной красоты. Начиная от дома Протопопова, у Каменного моста уже не было возможности проехать ни на Неглинный проезд, ни вдоль кремлевской стены, ни по Московской набережной, так как все это было залито водой. Небольшой сухой оазис был лишь у въезда с Балчуга на Москворецкий мост. Далее по Москворецкой набережной можно было проехать только до Китайского проезда: вперед по направлению к Устьинскому мосту двигаться на лошадях было уже невозможно, и городовые героически бросались в воду, хватая любопытствующих обывателей и заставляя их поворачивать обратно.