Радигост и Сварог. Славянские боги

Катанию с гор первоначально придавалось магическое значение. Это можно видеть и в сохранившемся кое-где еще в начале ХХ века пережитке – «кататься на долгий лен». Так, в Кубенском у. Вологодской губ. с гор катались и замужние женщины. Делалось это не только ради развлечения. Считалось, что если скатишься удачно, то и лен будет хорошим. В Шенкурском у. «в «чистый» понедельник девки, прежде стоя, с горы катались, чтобы лен вырос мягкий». Ради хорошего урожая льна катались с гор и на донцах от прялок; такой же обычай был зафиксирован и у белорусов». (Соколова В.К. Весенне-летние обряды русских, украинцев и белорусов ХIХ – начала ХХ века, М., 1979, с. 43–44). Связь плодородия почвы и, в частности, урожая льна с имитацией брака Неба и Земли, в том числе путем ритуального катания по земле, была подробно показана в пятой главе, и нет надобности повторять приводившиеся там данные. Все это показывает, что каждый брачный союз воспринимался архаичным сознанием как постоянное повторение и отражение в малом акта миротворения, в результате чего должно было родиться как новое потомство в семье, так и урожай в поле. Как отмечает В.К. Соколова, в мифологическом сознании между человеческим и земным плодородием существовала тесная взаимная связь: «Молодые, недавно поженившиеся пары, по древним воззрениям, должны были магически способствовать плодородию и одновременно сами, участвуя в обряде, получали как бы новые силы, укрепляли семью, обеспечивали потомство. Особенно явственно магия плодородия выступает в катании молодых с горы, в наваливании на них присутствовавших на гулянии, зарывании их в снег и т. п.» (Соколова В.К. Масленица // Славянский и балканский фольклор, М., 1978, с. 63). Поскольку гора являлась символом бога Неба, супруга Матери-Земли, то в силу созвучия весенние браки в массовом порядке совершались на так называемую Красную горку (приуроченную к воскресенью после христианской Пасхи). И. Снегирев, видный отечественный этнограф ХIХ в., так описывал современное ему положение дел: «По общему употреблению и по отношению к поверьям древнего быта народного Красные горки издревле должны быть местами игрищ, какими начинается красная весна – пора брачных союзов. Доселе во многих селениях Тульской и других губерний горки или пригорки, на кои сбираются поселяне весною, слывут красными горками» (Снегирев И.М. Русские простонародные праздники и суеверные обряды, вып. 3, М., 1838, с. 26). В этот же день в большинстве мест происходил и обряд встречи весны, первоначально, как полагают исследователи, входивший в состав масленичной обрядности. Записанное этнографами в ХIХ в. заклинание весны и грядущего урожая у украинцев и белорусов разительно напоминает нам приводившееся выше моление о хлебе славян-язычников, описанное арабскими авторами тысячу лет назад:

Благослови, боже,Зимы замыкаци,Весну выкликаци,Дай же нам, боже,Жита и пшаницы,Зяленой травицы.Дай же нам, боже,На хлеб-жито род,А на статок плод,На людзей здороуе.

В.К. Соловьева так комментирует это заклинание: «Это видоизмененное под влиянием христианства древнее весеннее заклинание: вместо непосредственного обращения к весне (или каким-то божествам, олицетворявшим силы природы) идет обращение к богу, но смысл и функция песни от этого не изменились. Можно думать, что песни-заклинания были наиболее древними, исконным типом веснянок» (Соколова В.К. Весенне-летние обряды русских, украинцев и белорусов ХIХ – начала ХХ века, М., 1979, с. 80). С учетом всего сказанного выше, можно предположить, что первоначально эта песня обращалась к Сварогу, в ведении которого находилось плодородие как земли, так и людей. Стоит отметить, что связанная с ним символика встречается нам и в других обрядах, посвященных встрече весны: «В Клинцовском районе Брянской обл. при заклинании весны 25 марта использовали хлеб и огонь. Все собирались на мосту, разжигали костер, и девушки прыгали через него. Пожилые женщины исполняли обряд серьезно – бросали в реку специально испеченные пироги и пели, что провожают зиму и встречают весну. (…) Об интересном обряде, встречавшемся у украинцев Черниговской губ., сообщал Б.Д. Гринченко: когда начиналась весна, варили горшок каши, выносили его на улицу и закапывали в землю, сверху прибивали колом. В этом обычае прослеживается жертвоприношение земле» (там же, с. 75). Если костер на мосту напоминает нам о мосте через огненную реку, встречавшуюся нам в сказках, то последнее жертвоприношение заставляет нас вспомнить о связи Сварога с вареной пищей и о том, что в христианское время именно Кузьму-Демьяна специально называли «кашниками». Отнюдь не случайным представляется факт, что жертва Матери-Земле состояла из предметов, связанных с ее супругом, – горшка каши и кола. Возвращаясь к Масленице, отметим в ней еще один изученный выше элемент – избыток обильной, жирной и масляной пищи, от которой этот праздник, собственно, и получил свое современное название. Вне всякого сомнения, это изобилие пищи имело обрядовый характер и должно было обеспечить изобилие плодов и скота в наступающем году. Вместе с тем обильная еда на Масленицу является отголоском изобильного вселенского пира с участием богов и умерших предков, связь которого со Сварогом будет рассмотрена ниже. С навязыванием христианства этот изначальный смысл масленичного пира теряется и обрядовое обильное потребление пищи в общественном сознании начинает восприниматься как необходимость как следует наесться перед наступающим Великим постом. В первой книге о Свароге уже отмечалось, что «сниженным» его образом был овинник, с которым также была связана брачная семантика. В.И. Даль приводит следующее народное поверье по этому поводу: «Девка кладет ночью руку в овинное окно: коли никто не тронет, в девках сидеть; голой рукой погладит – за бедным быть; мохнатою – за богатым».

Касаясь семейно-брачных отношений, отметим, что помимо ритуального катания с гор с культом Сварога связан приуроченный все к той же Масленице ритуал «столбов». Суть его состояла в том, что одетые в свои лучшие костюмы молодые вставали рядами («столбами») по обеим сторонам деревенской улицы и целовались по требованию окружающих. В Рязанской губернии молодые вставали не на улице, а в воротах и также целовались. Возможно, что первоначально этот обряд имел более эротический характер, более соответствовавший фаллической символике столба, и лишь в более поздние времена стал демонстрировать окружающим любовь и согласие между молодоженами. Поскольку по своему предназначению целый ряд масленичных обрядов были призваны пробудить плодородие Матери-Земли после зимней ночи, весьма вероятно, что изначально к этому празднику было приурочено ритуальное сексуальное общение молодежи, воспроизводящее первый союз Неба и Земли, впоследствии переосмысленное как период заключения весенних браков. Очевидно, в силу этого в отдельных местах Закарпатской Украины, где Масленица к моменту этнографических наблюдений уже не была значительным праздником, ее называли «блудный тыждень», из чего можно сделать вывод о том, что первоначально связанные с магией плодородия обряды занимали на Масленице более значительное место по сравнению с описанными в ХIХ – ХХ вв. С брачным ритуалом соотносились в той или иной форме многие элементы, имевшие прямое отношение к культу Сварога. Связь звезд с предстоящим заключением брака видна из следующего поверья: «В какой стороне в святки звезда упадет, с той стороны жених» (Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка, т. 1, М., 1999, с. 673). Связанный, как было показано в предыдущей главе, с богом неба напиток тоже имел самое непосредственное отношение к браку, дав название первому месяцу совместной жизни молодых супругов – медовому месяцу. Помимо меда, бог-кузнец имел самое прямое отношение к хлебу, что также отразилось в свадебном ритуале: «Обрядовое употребление хлебных зерен в особенности распространено на свадьбах всех славянских, более того, всех индоевропейских народов. Это настолько важный акт свадебного ритуала, что без него ни великоруссы, ни малороссы не совершают брачного пиршества…» (Сумцов Н.Ф. Хлеб в обрядах и песнях, Харьков, 1885, с. 28). Наконец, сама беременность называлась в народе горкою (Снегирев И. Русские простонародные праздники и суеверные обряды, вып.3, М., 1838, с. 27), что отсылает нас к культу гор как частному проявлению культа Сварога, бывшего одновременно и богом – покровителем брака.

Однако уже в первобытную эпоху со Сварогом стало связываться не только воспроизведение на человеческом уровне первого брачного союза Неба и Земли, но и первые сексуальные запреты. Об этом свидетельствуют как рассмотренный выше ведийский миф о Сварбхану-Агни, покаравшем бога солнца за инцест с собственной дочерью, так и мотив «отяжеления» героя после недозволенного полового общения, выявляемого путем божьего суда с помощью огненной ямы в русских сказках. Так, в сказке «Иван Быкович» главный герой терпит поражение от неназванного демонического старика, который отправляет героя добывать ему невесту. Когда Иван Быкович справляется с этим заданием и вместе с царевной возвращается к старику, тот придумывает для него такое неожиданное испытание: «Пришли к старику. Нажег он яму уголья горячих, положил через яму жердь. Приказывает Ивану Быковичу через жердь перейти. «Ты шел с невестой дорогой, может, блуд сотворил; пройди через яму, тогда я тебя виной прощу». – «Нет, дедушко, ты сам попереди пойди, меня поучи». Старик через яму побежал, Иван Быкович жердь повернул, старик в яму в уголье и пал. Сожгли старика» (Бой на калиновом мосту, Л., 1985, с. 214). Угроза сожжения в этой сказке прямо связана с темой супружеской неверности, однако в основе своей она имеет не обычай сожжения прелюбодеев, которого на Руси не было (восточные источники, которые будут рассмотрены ниже, отмечают, что у славян прелюбодеев рассекали на части), а веру в очищающую силу огня, способного обличать любую неправду. Генетически родственный сюжет встречается нам в белорусской сказке «Искорка Парубок Девичий сын», где герой добывает царю невесту. «Прiижжаить к етуму царю, а етый царь окружив свой дом и пыкопав канавы и напалив огнем большим. Потом и говорить: а што Искорка Парубок, – жив ты зь естой девицыю, покуль довев сюды? – Не, каеть, ня жив. Ну, коли ня жив – положив сухую былинку – дык пярейдиш чириз былину, а коли жив, дык и ни пярейдиш! А девица узила, ды й дротину уткнула у былину, и ен ни заметив. Ен и пиряйшов. Искорка Парубок сказуить: а ты, царь, ездив на моей лошади? – Не, ня ездив. – Ну, коли ня ездив – пиряйди ты по етой былини. И пярейдишь, коли ня ездив. Ен узяв и пошов – надеитца, што ня ездив. Только уступив сиряди канавы, а девица ету дротину сморьг к сабе – былина пуполам, а ен у канаву и упав. А Искорка Парубок зь естой девицый и зьвинчались, и поехали у свое царство» (Романов Е.Р. Белорусский сборник, вып. 6, Витебск, 1901, с. 262). В белорусской сказке это испытание распространяется на соблюдение не только сексуальных, но и имущественных отношений, что является уже дальнейшим логическим развитием данного ритуала. Поскольку сюжет с испытанием путем перехода через огненную яму встречается нам дважды и оба раза вместе с сюжетом перековывания змеи в кобылу, неразрывно связанным со Сварогом, как это было показано в первой книге о данном боге, то можно констатировать, что и обряд определения невиновности путем перехода через огненный ров точно так же связан с богом-кузнецом.

Отзвуки этого, возможно, повлияли на то, что в славянском переводе хроники Иоанна Малалы именно Сварогу приписывалось пресечение женского блуда и ввергание прелюбодеев «в пещь огнену». Естественно, утверждение о том, что этот бог ввел единобрачие, было поздней вставкой летописца, не подтверждаемой другими данными, и является пересказом другой книги Иоанна Малалы, где он описал схожее нововведение афинского царя Кекропса. Как собственные, так и иноземные письменные источники дружно отмечают многоженство у язычников-славян, искорененное впоследствии лишь христианской церковью. Хоть наличие устойчивых брачных пар встречается даже в животном мире и вполне могло существовать с древнейших времен и у людей, нет никакого основания приписывать Сварогу введение института единобрачия. Вместе с тем, сексуальные табу хронологически являются вторыми после пищевых, и, судя по всему, первичные половые запреты, в частности запрет инцеста, появляются уже в первобытную эпоху и вполне могли быть освящены у наших далеких предков авторитетом бога неба. Поскольку часть черт Сварога перешла впоследствии не только на христианских святых Кузьму-Демьяна, но и на святого Касьяна, стоит отметить, что одноименный с последним персонаж является инициатором введения имущественного и полового табу в былине «Сорок калик со каликою». В ней рассказывается, как собравшиеся посетить святые места в Иерусалиме выбрали своим предводителем Касьяна Михайлыча. Перед тем как пуститься в дальний путь, тот кладет на своих спутников «заповедь великую»:

А в том-та ведь заповедь положена:Кто украдет или кто солжет,Али кто пустится на женский блуд,Не скажет большему атаману,Атаман про то дело проведает, —Едина оставить во чистом полеИ копать по плечи во сыру землю.

Дальнейшие события в былине разворачиваются по широко известному «бродячему» сюжету: по приходу в Киев в предводителя паломников влюбляется жена Владимира княгиня Апраксевна. Когда Касьян отказывается прийти к ней на свидание, она велит Алеше Поповичу подложить ему в сумку серебряную чарочку, а затем обвинить в воровстве. При виде найденной чары калики поверили обвинению и закопали Касьяна по плечи в чистом поле, после чего отправились дальше в Палестину. Возвращаясь домой тем же путем, они приходят к закопанному в поле атаману. При виде их:

Молоды Касьян сын МихайловичВыскакивал из сырой земли,Как ясен сокол из тепла гнезда,А все они, молодцы, дивуютсяНа его лицо молодецкое,Не могут зреть добры молодцы,А и кудри на нем молодецкие до самого пояса.И стоял Касьян немало число,Стоял в земле шесть месяцев,А шесть месяцев будет полгода.

По приходу в Киев калик вновь принимают в княжеском дворце, и там они узнают от Владимира, что его жена все эти полгода лежала больная. После того как княгиня покаялась в клевете, ее исцеляет предводитель паломников:

Молоды Касьян сын МихайловичА и дунул духом святым своимНа младу княгиню Апраксевну,Не стало у ней того духу, пропасти;Оградил ее святой рукой:Прощает ее плоть женскую:Захотелось ей – и пострадала она,Лежала в страму полгода.(Былины, Л., 1984, с.322, 327,328)

Хоть данный сюжет сложился уже на христианской почве, тем не менее отдельные моменты в него вполне могли попасть из языческой эпохи.

Стоит отметить, что со Сварогом мог быть связан полугодовой период. Праздник заменивших его в христианский период Кузьмы-Демьяна отмечался 1 ноября, однако в ряде змееборческих легенд в качестве божьих ковалей фигурируют не они, а первые русские святые Борис и Глеб. День Бориса и Глеба празднуется 2 мая, причем этот христианский праздник, как показал Б.А. Рыбаков на основе расшифровки календаря на сосуде IV века, заменил собой какой-то языческий праздник: «Начало календарного счета на нижнем поясе ромашковского кувшина – 2 мая – точно совпадает с русским церковным праздником Бориса и Глеба («Борис-день»). Обстоятельства установления этого памятного дня и некоторые детали борисоглебовской иконографии позволяют думать, что и в данном случае перед нами не простое совпадение чисел, а такая же замена языческого христианским.

День 2 мая не связан с днем смерти ни одного из братьев; он установлен в столетнюю годовщину их смерти… День перенесения мощей – 2 мая, ставший первым собственно русским церковным праздником, не мог быть случайным, так как вся церемония его установления была обдуманным актом нескольких соперничающих князей (Владимир Мономах, Олег и Давыд Святославичи). В дальнейшем с именами Бориса и Глеба соединилось много поговорок, связывающих этот день с разными аграрными приметами (…).

В том, что праздник 2 мая (близкий к общеевропейскому празднику весны) есть праздник всходов, молодых ростков, убеждает еще одна деталь: на древних изображениях Бориса и Глеба ХII – ХIII вв. (на золотых колтах, на серебряных монистах) рядом с погрудным рисунком князя обязательно присутствует схематичный рисунок «крина», идеограмма молодого ростка.

Думаю, что Владимир Мономах, учреждая наперекор греческой церкви первый русский национальный праздник, сознательно отошел от всех реальных дат и выбрал один из тех дней, на которые приходился какой-то древний народный праздник, праздник только что пробившихся на свет ростков яровых посевов» (Рыбаков Б.А. Язычество древней Руси, М., 1988, с. 186–187). Необходимо также вспомнить, что рассказ о канонизации Бориса и Глеба непосредственно граничит в Ипатьевской летописи с пересказом мифа о Феосте-Свароге (последний помещен в ней автором под 1114 г., а канонизация состоялась в 1115 г.). То, что в русском народном православном календаре дни Бориса и Глеба (2 мая) и Кузьмы-Демьяна (1 ноября) делят год почти на две равные половины, является прямой аналогией с кельтским календарем, в котором год делился на две части, начало которых знаменовали два главных праздника – Самайн (1 ноября) и Бельтан (1 мая). Предшествующие этим двум дням ночи считались кельтами временем, когда различные магические силы наиболее активны, когда открывалась дверь между земным и потусторонним миром и происходила встреча людей как с душами умерших (в Уэльсе в эту ночь специально оставляли пищу для покойных родственников), так и с другими сверхъестественными персонажами. Как отмечает Н.С. Широкова, все значительные и эпические события в кельтских преданиях происходят как раз во время дня начала зимы: «Это случалось в ночь Самайна (с 31 октября на 1 ноября), так как эта ночь, находясь на стыке старого и нового года кельтов, выполняла посредническую функцию между человеческим миром и божественным космосом» (Широкова Н.С. Культура кельтов и нордическая традиция античности, СПб., 2000, с. 189).

Интересно отметить, что на Руси связанный с именем бога корень в более поздний период прилагался солеварами к определению значимого для них промежутка времени. Летние месяцы с момента начала до окончания годичных работ по выварке соли назывались ими варничным годом, варей или заваром. Стоит вспомнить и то, что у балканских славян 1 мая считалось самым магическим днем в году. Связь этих двух дат мы видим и в русской легенде «О Ное праведном». Сделав ковчег за два года, Ной говорит интересующейся, чем же он занимался все это время, жене: «Вот осталось полгода до первого мая; в мае месяце, в первом числе, будет потоп» (Афанасьев А.Н. Народные русские легенды, М., 1998, с. 20). Поскольку строительство ковчега было завершено за полгода до потопа, он должен был быть построен Ноем 1 ноября.

Учитывая устойчивую связь обоих дат в кельтском и славянском календарях, можно предположить, что это деление года восточнославянской традицией также связывалось со Сварогом. Однако в былине именно полгода Касьян проводит закопанным в землю. Последняя деталь также могла быть навеяна представлениями о подземном нахождении бога-кузнеца. Хоть Касьян и не был в Иерусалиме, он уже изначально обладает и святым духом, и святой рукой, благодаря чему он и может исцелить Апраксевну. В свете этого мы можем предположить, что и мотив введения запрета на ложь, воровство и прелюбодейство в этой былине также может восходить к языческому периоду. В пользу этого говорит и то, что в белорусской сказке «Искорка Парубок» мотив испытания переходом через огненную яму используется не только в связи с определением, имели ли место половые отношения, но и для установления того, пользовался ли царь чужим имуществом, в данном случае конем. В свете того, что именно с деятельностью кузнеца народное сознание связывало возникновение самого понятия богатства, нет ничего невозможного в том, что с богом-кузнецом был связан исторически третий запрет – имущественный, призванный охранять возникающую в обществе частную собственность.

Бог неба вполне мог рассматриваться людьми как архетип супруга, и доказательство этого для эпохи, когда он приобрел уже черты бога-кузнеца, приводит на славянском материале уже А.А. Потебня: «Но как бог, кующий плуг – символ брака, так и кующий плуг первоначально сам тождествен с женихом. На это указывают следующие стихи серб. песни:

Злату те се куюнджия нати,И мени те мой суденик доти,

где кузнец – символ суженого». (Потебня А.А. О мифическом значении некоторых обрядов и поверий. 1. Рождественские обряды // ЧОИДР, 1865, кн. 2, апрель – июнь, с. 15) Стоит отметить, что с браком Сварог был связан в своих ипостасях не только бога неба или бога-кузнеца, но и бога-горшечника. Об этом свидетельствует записанное в с. Вышевичи Житомирской области поверье, согласно которому встреча с горшечником сулит девушке скорое замужество: «Як диучына зостренэ горшчана, – це добрэ, потому што ей трэба збирацця на свое хозяйство – купить горшки». Впрочем, это было уже достаточно поздним осмыслением. Более раннюю форму этих представлений, непосредственно связанную с магическим ритуалом, приводит А.Л. Топорсков: «По нашим наблюдениям, в д. Рудне (Гомельск. обл., Чечерский район) девушки крали у горшечника посуду и били ее: «Погоршник еде, деука украде горшок. Украдут тады деуки, горшки бьют. А для чяго вже? Наверно, штоб замуж вышла в этом году» (…). «Як у каляды (святки) погоршчик еде, деуки стерегуть. Яны должны горшок украсть, побить. А то замуж никто не будет брать. Шоб не сидели деуки как горшки. Бегають тадысь табуном деуки, шоб горшок украсть» (Топорков А.Л. Гончарство: мифология и ремесло // Фолькор и этнография. У этнографических истоков фольклорных сюжетов и образов, Л., 1984, с. 45–46). Весьма примечательно, что данная обрядовая кража горшков происходила на фоне поверий, категорически запрещавших красть у горшечника под угрозой возмездия в загробной жизни, приведенных выше. Напомним некоторые из них: «Ну, красты у горшчана горшка нэ можно, бо як умрэш, да на тым свети трэба кроз тэй горшчок пролэзты»; «Горшка красть – великий грех. Встретишь на том свете горшечника, протянешь ему горшок и будешь просить: «Возьми горшок!». А горшчай кажэ: «Грызи сама его замес хлеба!» Причины пренебрежения столь грозным запретом следует видеть в том, что в русской традиции гончарная посуда в первую очередь ассоциировалась именно с женщиной (вспомним в связи с этим и греческий миф о сотворении Гефестом из глины именно женщины), в результате чего магические манипуляции с горшками напрямую влияли на девичью судьбу: «В пословицах горшки и прочая полая утварь – «бабьи» метафоры: «Баба что горшок: что ни влей – все кипит». Карельская загадка: «Бока черны, / В середине красно, / Само вкусно» (горшок и масло в нем) – указывает на эту символику вполне недвусмысленно. Она же в обычае бить на свадьбе горшки и миски, желая молодой родить столько же детей, сколько черепков. Не желая рожать, жена прятала пустой горшок в чулан, где бы никто его не тронул. Говорили, что плевать в сосуд с водою – «все равно что матери в глаза». Посуду обязательно полагалось покрывать – «хоть лучинкою», – иначе, по поверьям, туда вселится нечистая сила. Ср.: обычай жене всегда покрывать голову – «хоть ремох какой наложи», – иначе увяжется леший или другая нежить» (Щепанская Т.Б. Сила: коммуникативные и репродуктивные аспекты мужской магии // Мужской сборник, вып. 1, М., 2001, с. 83). Об этом же свидетельствует и поговорка «Девка не без жениха, горшок не без покрышки», недвусмысленно указывающая на ассоциацию потенциальной невесты с горшком в сексуально-семейной сфере. Символизм продукции гончарного ремесла применительно к брачному обряду наиболее явственно прослеживается в одном украинском ритуале: «В некоторых местах Малороссии хранился еще обычай, что молодой после первой брачной ночи разбивал палкой на дворе горшок каши, а дружко добивал его. Это означало торжество супруга над невинностию молодой» (Терещенко А.В. Быт русского народа, ч. 2, СПб., 1848, с. 32). Замужняя женщина все равно продолжала ассоциироваться с этой утварью, как можно увидеть из народных поговорок: «Жена не горшок, не расшибешь» или «Не столько муж мешком, сколько жена горшком» в смысле сбережения, обеспечения достатка в доме. Происхождение этой мифо-магической аналогии становится понятно из мифа о браке Неба и Земли: из земли брали глину для изготовления горшков, которые к тому же были пустые внутри, и в силу этого они неизбежно ассоциировались с женским началом.

Однако наивысший расцвет представлений о Свароге как покровителе свадьбы приходится на период, когда с изобретением кузнечного дела он превращается в бога – покровителя этого ремесла. Уже сам кузнечный молот у многих народов недвусмысленно ассоциируется с мужским половым органом и в качестве такового становится символом плодородия. Подобное отождествление является всемирным явлением, не ограничиваясь рамками одного индоевропейского ареала: «Кузнец из почитаемого клана у центральноафриканского племени чагга считал, что от молота может зачать женщина. Передавая его своей жене, он восклицал: «Бери молот и подними его! А когда я вернусь из кузницы, ты зачнешь от него… Роди сына, который кует молотом, как твой муж и господин!» Поклонялись и наковальне, на которой приносили самые ответственные и страшные клятвы». (Черных Е.Н. Металл-человек-время, М., 1972, c. 196) Это же обстоятельство объясняет обязательное присутствие молота, который клали на колени невесте, во время скандинавского свадебного ритуала, описанного в «Старшей Эдде». Если обратиться к одному из древнерусских названий молота, «кый» или «куй», то одно изменение первой буквы превращало это слово в нецензурное название фаллоса. В свете кузнечной символики следует вспомнить, что одним из значений слова «ковать» было «самец разных животных», а «котлом» называлась залежка кабанов, а это животное, как мы увидим в последней главе, было одним из сексуальных символов еще с индоевропейских времен.