Мы были юны, мы любили

Глава 3

До Смоленска добирались десять дней. Илья ругался, гнал ни в чем не повинных гнедых, орал на Варьку, поднимал всех до рассвета и останавливал лошадей уже в полной темноте – но ничего не помогло. Они опоздали: табор уехал из деревни, где обычно зимовал, и тронулся в путь. Немного утешило Илью только одно: деревенские рассказали, что свадьбу цыгане играть не стали, уговорившись справить ее под Рославлем.

– Да за каким нечистым их в Рославль-то понесло?! – не мог успокоиться Илья. – Каким там медом намазано? Из ума они выжили, что ли?

– Каждый год ведь так ездили… – напомнила Варька. Лучше бы не напоминала.

– А ты молчи! Из-за тебя все! То ей на ярмарку надо, то в село, то ей кофту какую-то подавай, то черта лысого… Вот как брошу вас посередь дороги и верхом уеду! Да чтоб я к Мотьке на свадьбу из-за бабья опоздал?! Он мне до гроба не простит, и прав будет!

И на ярмарку заехать, и кофту купить нужно было не Варьке, а Насте, и та все время порывалась сказать мужу об этом, но посмеивающаяся в кулак Варька украдкой дергала ее за рукав, вынуждая молчать. Когда Илья, вволю наоравшись, плюнул на дорогу, вспрыгнул на передок и завертел кнутом над спинами гнедых, она шепнула расстроенной Насте:

– Ну, что ты суешься-то? Не будет ничего… Знаешь, как черт кошку стриг? Шуму много, а шерсти мало. Илья, если по-настоящему злой, молчит, как каменный. Вон, когда ты за него замуж не шла, он за всю зиму пяти слов не сказал… Эй, морэ, ты куда погнал?! Не догоним ведь!

– А по мне, так и оставайтесь, толку с вас… – донеслось с телеги. Варька с Настей переглянулись, засмеялись и побежали взапуски вслед за скрипящей и раскачивающейся колымагой.

Вороную кобылу Илья продал на смоленском рынке, продал быстро и за хорошие деньги. У Насти появились две новые юбки, золотые серьги, шелковый красный платок и настоящая персидская шаль из переливающейся ткани. Про последнюю обнову Илья с гордостью говорил: «Полкобылы на нее одну ушло!» Теперь было не стыдно ехать и на свадьбу. Подарок – вороной жеребец – бодро бежал за телегой, и Илья уже поглядывал на него с сожалением. Варька шутила:

– До Рославля Илью жаба задушит, не отдаст, сам ездить будет.

– Не дождешься! – рычал Илья. – Слово сказал – значит, так и будет! Успеть бы только, дэвлалэ!

Они успели. К вечеру четвертого дня еще издали послышались песни и крики, которые с каждым шагом лошадей звучали все отчетливей и звонче. Задремавший было с вожжами в руках Илья разом встряхнулся, поднял голову, привстал на передке – и вытянул кнутом гнедых:

– Сыгэдыр, бэнга!!![14]

Испуганные лошади рванули так, что спящие в телеге Варька и Настя проснулись и завизжали на всю дорогу. Илья даже не обернулся и сплеча хлестал кнутом гнедых, встав на передке в полный рост.

– Дэвла, что такое?! – Настя, держась за край качающейся телеги, неловко села. – Илья! Что там?!

– Да ничего! – ответила вместо Ильи Варька. – Вытаскивай свое платье, серьги надевай! Кажись, успели на свадьбу-то, сейчас с налету тебя плясать погонит! Чтоб он утерпел тобой не похвастаться?..

Впереди уже показались верхушки цыганских палаток, дым костров поднимался к небу, многоголосая песня гремела над полем, слышался смех, топот сотни пляшущих ног. Еще один удар кнутом – и перед Ильей открылась небольшая горка, вся, как заплатами, покрытая шатрами. Навстречу подъезжающим бросилась голая мелюзга. Телега чудом не влетела в свадебную толпу, уже раздались испуганные крики, но Илья со всей силы потянул на себя вожжи:

– Тпр-р-р, стоять! Стоять, проклятые!

Лошади стали как вкопанные. Илья спрыгнул на землю, бросил на передок кнут и с широкой улыбкой крикнул:

– Тэ явэньти бахталэ, ромалэ!

Толпа цыган тут же взорвалась восторженными воплями:

– Илья! Илья! Смотрите, это же наш Илья! Смоляко!

Илья шагу не успел сделать – а к нему со всех сторон помчались молодые цыгане, налетели, облапили, чуть не повалили на землю:

– Смоляко! Гляди ты – прилетел! Как ты? Что ты? Откуда? У, какой вороной привязан!

– Отстаньте, черти! – со смехом отбивался Илья. – Пошли вон, кому говорю! Будете жениться – и к вам на свадьбу прилечу! Где дед?

Но дед Корча уже сам шел навстречу. Цыгане расступались перед ним.

– А-а, Смоляко. Явился все-таки, – сказал он вместо приветствия. Илья опустился перед стариком на колени.

– Будь здоров, дед.

– И тебе здоровья. А мы-то ждали-гадали – будешь на свадьбу или в городе корни пустишь… Нет, смотрите – принесся как на крыльях, чуть весь табор не передавил, как урядник какой! Кнута бы тебе хорошего за такую езду!

Цыгане грохнули смехом.

– Я ведь Мотьке обещал! – Илья вскочил на ноги, осмотрелся. – Где он?

Но сначала требовалось подойти к родителям молодых, и Илья пошел в окружении смеющихся цыган к праздничному шатру. По всему холму чадили угли, на них бурлили огромные котлы с едой, прямо на траве были расстелены ковры и скатерти, на которых красовалась лучшая посуда, стояли блюда с мясом, курами, картошкой и овощами, возле одной палатки исходил паром пузатый самовар. Вокруг варева суетились женщины; на коврах восседали, солидно поджав под себя ноги, мужчины и старухи. Несколько молодых цыган играли на гармонях, девушки плясали, поднимая босыми ногами пыль. Илья прошел к самой высокой палатке, возле которой чинно сидели родители жениха и невесты.

– Будь здоров, дядя Степан, тетя Таня… Тэ явэн бахталэ, Иван Федорыч, Прасковья Семеновна. Счастья вам, поздравляю.

– Будь здоров и ты, – ответил за всех отец невесты, серьезный некрасивый цыган с длинным шрамом через все лицо. – Вспомнил-таки про нас в своей Москве? Ну, иди, иди, чяво, с Мотькой поздоровайся.

Все приличия были соблюдены – и Илья, уже без всякой чинности, кинулся к молодым. Жених вскочил навстречу, друзья обнялись с размаху и заговорили, засмеялись одновременно, хлопая друг друга по плечам.

– Смоляко! Ну, слава богу! Я думал – не явишься!

– Да знаю, знаю! Тебя жадность заела друга на свадьбе напоить! Только не дождешься! Чуть коней не загнали, так спешили!

– Варька с тобой или в хоре бросил?

– И Варька со мной, и еще кой-кто… – Через плечо Мотьки Илья взглянул на невесту друга и разом перестал улыбаться. В упор на него смотрели темные, с синей ведьминой искрой, никогда не смеющиеся Данкины глаза, сейчас полные слез.

Семья Мотькиной невесты была небогатой, но строгих правил: дядька Степан прочно держал в узде всех шестерых дочерей, старшие из которых уже вышли замуж и имели своих детей, а младшие еще до заката солнца всегда сидели как пришитые у своей палатки рядом с матерью. Данку сосватали больше года назад, и цыгане говорили: Мотька не прогадал. Невеста – красавица, несмотря на неполных пятнадцать лет. Фигура ее была тоненькой и стройной. Мелкокудрявые черные волосы не держались ни в каких узлах и косах, победно выбиваясь отовсюду вьющимися прядями. С нецыгански тонкого лица кофейной смуглоты, из-под изящно изломленных бровей не по-девичьи мрачно смотрели глаза – большие, удлинненные, темные, как вода в глубоком омуте. Этим взглядом Данка отличалась с детских лет, и красоты ее он не портил. Кроме того, девушка великолепно пела, забивая порой даже признанную певицу – Варьку, а когда та уехала в Москву, осталась лучшей в таборе. Сваты начали приходить к Степану табунами, едва Данке исполнилось двенадцать, но тот всем отказывал, надеясь пристроить красавицу-дочь в богатую семью. Так и вышло в конце концов, когда Данку сосватал для сына Мотькин отец.

Встретившись глазами с Данкой, Илья поспешил отвести взгляд: еще не хватало, чтобы цыгане подумали, что он пялится на невесту лучшего друга. Мельком подумал: невесела она, ох как невесела… Год после сватовства прошел, а так, похоже, и не свыклась. Знает ли Мотька? А хоть и знает – что толку? Илья тряхнул головой, отгоняя несвадебные мысли, и позвал:

– Варька! Настька!

Но те уже и сами давно вылезли из телеги и стояли в кольце цыган. Илья подошел – и к нему повернулись восхищенные, улыбающиеся лица.

– Э, морэ, где такую красоту взял?

– Да как за тебя, черта, ее отдали-то? Допьяна, что ли, папашу ее напоил? Или миллион ему посулил?

– Бог ты мой, цветочек какой фиалковый…

Смущенная Настя стояла с опущенными ресницами. Илья протолкался к ней сквозь толпу цыган, потянул за руку:

– Идем!

Первым делом он подвел Настю к деду Корче и Стехе. Та сразу вспомнила:

– Московская? Яшки Васильева дочка? Помню тебя, как же, зимой-то этой виделись. Ах, Илья, дух нечистый, увез-таки? Не силой ли он тебя, проклятый, утащил? А то его дело лихое, мешок на голову и…

– Добром взял, – улыбнулась Настя, понимая, что старуха шутит.

– Ох и намучаешься ты с ним еще, девка… – уже без усмешки вздохнула старая цыганка. И тут же лукаво подмигнула Илье. – А ты что встал столбом? Надулся от гордости, как индюк, а женой похвалиться не торопится! Гей, чявалэ[15], вы что там, замерзли, что ли?

Трое цыган с гармонями, к которым обращалась Стеха, тут же рявкнули мехами, полилась плясовая. Настя с минуту прислушивалась, ловя ритм, а затем легко и просто, словно всю жизнь делала это здесь, посреди луга на вольном воздухе, взяла дыхание и запела свадебную:

На втором куплете песню подхватил весь табор, а Настя развела руками и пошла по кругу. На ее лице была растерянная улыбка, словно она – известная всей Москве солистка знаменитого хора – боялась не понравиться здесь, в таборе, среди мужниной родни. Но по застывшим, как статуи, цыганам, по их восхищенным лицам Илья видел: никогда в жизни они такого чуда не встречали, и даже красавица-невеста не затмит его жены.

– Да иди уже, встал… – ткнул его в спину сухой маленький кулак. Илья вздрогнул от неожиданности, обернулся, улыбнулся, увидев Стеху.

– Джя, кхэл![16] Не привык, что ли, что тебе одному это все?

Стеха была права. Илья до сих пор не мог поверить, что Настя теперь – его, и не во сне, не в мыслях, а въяве, и на много лет, навсегда, до смерти… Илья вздохнул всей грудью, почувствовав вдруг себя бесконечно счастливым. Шагнул в круг, растолкав весело загомонивших цыган, – и пошел за женой след в след, поднимая руку за голову и улыбаясь так, как Якову Васильеву ни одного раза не удалось заставить его улыбнуться в хоре. Настя чуть обернулась, опустила ресницы, повела плечами. Илья взвился в воздух, хлопнув себя по голенищу – в толпе восторженно заорали, и цыгане один за другим запрыгали в круг, и забили плечами цыганки, и дед Корча, покрякивая и поглаживая рукава рубахи, уже примеривался вступать в пляску, и старая Стеха беззвучно смеялась, поглядывая на него и повязывая на поясе шаль, чтобы та не упала в танце. Вскоре плясал весь табор, от мала до велика, плясали родители молодых, плясал жених, за руку втянули в круг невесту – и закатное солнце, заливающее холм розовым светом, казалось, тоже крутится в небе, как запущенный умелой рукой бубен.

Уже в сумерках цыгане с песней проводили молодых в стоящую чуть в стороне от других шатров палатку и расселись, уставшие от танцев, вокруг костров. Цыганки принесли новую посуду, заменили еду: после выноса рубашки молодой празднование должно было продолжиться с новой силой. Настя замешалась среди женщин: Илья отыскивал ее только по яркому красному платку на волосах, рядом с которым непременно маячил и зеленый Варькин, сестра ни на миг не отпускала Настю от себя. Сам он стоял среди молодых цыган и рассказывал, безбожно привирая, о том, как украл вороного. Свидетель его подвига переминался с ноги на ногу тут же, тыкался мордой в плечо Ильи, требовал хлеба и оспорить неправдоподобный рассказ никак не мог. Стоящие чуть поодаль цыгане постарше тоже прислушивались, хотя и посмеивались недоверчиво. Со стороны недалекой реки тянуло вечерним холодом, громче, отчетливее стрекотали в траве кузнечики. Красный диск солнца висел совсем низко над полем и уже затягивался длинным сизым облаком, обещавшим назавтра дождь.

Неожиданно пожилые цыганки, сидящие возле шатра молодых и устало, нестройно поющие «Поле мое, поле», разом умолкли и вскочили на ноги. В таборе один за другим начали стихать разговоры, послышались удивленные вопросы, старики запереглядывались, женщины тревожно зашумели. Через мгновение цыгане мчались к палатке молодых, из которой доносился низкий, хриплый, совсем не девичий вой. Перед палаткой стоял Мотька с застывшим лицом. К нему тут же кинулись.

– Что, чяво, что, что?!

Мотька скрипнул зубами, и на его побелевших скулах дернулись желваки. Поискав глазами родителей Данки, он молча швырнул в их сторону скомканную рубашку. Ее на лету подхватила Стеха, развернула, опустила руки и сдавленно сказала:

– Дэвлалэ, да что ж это…

Рубашка невесты была чистой как первый снег. Тишина – и взрыв криков, изумленных возгласов, причитаний. Цыгане бросились к палатке, но первым туда вскочил, расшвыряв всех, отец невесты. Через минуту раздающийся оттуда плач сменился пронзительным визгом, и Степан показался перед цыганами, волоча за волосы дочь. Та, кое-как одетая, закрывала обеими руками обнажившуюся грудь и отчаянно кричала:

– Дадо[17], нет! Дадо, нет! Не знаю почему! Я чистая, чистая! Да что же это, дадо, я не знаю почему!!! Клянусь, душой своей клянусь, я чистая!!!

Но плач Данки тут же потонул в брани и проклятиях. С обезумевшим лицом Степан выдернул из сапога ременный кнут. Две старые цыганки уже тащили огромный, тяжелый хомут[18]. Молодые девушки сбились в испуганную кучку, о чем-то тихо заговорили, зашептались, оглядываясь на палатку. Пронзительные крики Данки перекрывали общий гвалт, перемежаемые ревом ее отца: «Потаскуха! Дрянь! Опозорила семью, меня, всех!» Данкина мать глухо, тяжело рыдала, стоя на коленях и закрыв лицо руками, вокруг нее сгрудились испуганные младшие дочери. Цыганки, размахивая руками, визжали на разные голоса:

– А я так вот всегда знала! Побей меня бог, ромалэ, – знала! Нутром чуяла! С такой красотой, да себя соблюсти?! Да никак нельзя!

– Да вы в лицо-то ей гляньте! Всю свадьбу проревела, знала ведь, поди, ведьма!

– Тьфу, позорище какое… Зачем и до свадьбы доводить было…

– Как это Степан не унюхал? Полезай теперь, цыган, в хомут! Срамись на старости лет!

– Да когда она, шлюха проклятая, успела-то?! На виду ведь все, дальше палатки не уходила!

– Дурное-то дело не хитрое, милая моя… Успела, значит!

– Парня-то, ох… Парня-то как жалко…

– Родителей ее пожалей, дура! Еще три девки, а кто их возьмет теперь? Ай, ну надо же было такому стрястись… От других-то слышала, что случается, а сама первый раз такое углядела! Господи, не дай бог до этакого дожить… Врагам лютым не пожелаешь!

Илья не принимал участия в разразившемся скандале. Он остался там, где стоял, возле вороного, по-прежнему тычущегося мордой ему в плечо в поисках горбушки, и Илья машинально отталкивал его. В конце концов конь, обиженно всхрапнув, отошел и занялся придорожным кустом калины, а Илья опустился в сырую траву. Пробормотал: «Бог ты мой…», крепко провел мокрыми от росы ладонями по лицу. Возле шатров все сильней кричали, ругались цыгане, послышался звон битой посуды, Данкинины истошные вопли давно потонули в общем гаме. Из-за этого Илья даже не услышал шороха приближающихся шагов и увидел Варьку только тогда, когда она уже стояла перед ним.

– Илья!

Он сумрачно взглянул на нее.

– Что?

– Илья… – Варька села рядом, свет месяца упал на ее лицо, и Илья увидел, что сестра плачет. – Илья, да что же это такое… Как же так? Ведь это… Быть такого не может, я наверное знаю!

– Откуда знаешь-то? – нехорошо усмехнулся Илья.

Варька ахнула, закрыв ладонью рот, и вцепилась мертвой хваткой в плечо Ильи.

– Дэвла… Да ты… Илья!!!

Илья резко повернулся, взглянул на сестру в упор и сразу все понял. Оторвал руку Варьки от своего плеча, стиснув ее запястье так, что оно хрустнуло. Сквозь зубы медленно процедил:

– Последнего ума лишилась? Мотька – брат мне!

– Но…

– Пошла вон! – гаркнул он, уже не сдерживаясь, и Варьку как ветром сдуло. А Илья остался сидеть, чувствуя, как горит голова, как стучит в висках кровь, из-за которой он больше не слышал поднятого цыганами шума. В реке плеснула рыба, отражение луны задрожало и рассыпалось на горсть серебряных бликов. Илья смотрел на них до тех пор, пока не зарябило в глазах. Потом зажмурился, лег навзничь, уткнувшись лицом в мокрую траву. Подумал: и сто лет пройдет – не забыть…

И разве забудешь такое? Забудешь то жаркое, душное лето, когда табор мотался из губернии в губернию, забудешь звенящие от солнца и зноя дни, небо без конца и края, реку и отражающиеся в ней облака, высокие, до плеча, некошеные травы, медовый запах цветов… Девятнадцать было ему, а Данке не исполнилось и четырнадцати. Маленькая черная девчонка с длинными волосами, которые не заплетались в косы, не связывались в узел, а вылезали во все стороны из-под рваного платка и рассыпались по худенькой спине, скрывая линялый ситец платья. Она вплетала в кудрявые пряди ромашки, ловила решетом рыбу в реке, и ее волосы падали в воду. Она бегала по всему табору, ловя отвязавшегося коня Ильи, а однажды украла его рубашку, сушившуюся на оглобле, и вернула наутро, буйно хохоча и напрочь отказываясь объяснять, зачем проделала это. Он носил девчонке цветы, таскал слепых лисят из леса, красовался перед ней на украденном жеребце, а в один из жарких дней затащил ее в копну сена у самого леса. Медовый запах пыльцы стелился над лугом, гудела вековая дубрава, горячие солнечные пятна обжигали лицо, в густой траве пели пчелы. От молодой дури у него кружилась голова, останавливалась кровь от близости худенького смуглого тела, дрожали руки. Рассыпавшиеся волосы девочки закрывали ее лицо, неумелыми были его пальцы, скользящие по едва наметившейся груди, и слова лезли в голову тоже глупые, неумелыме.

– Ты меня любишь, Данка?

– Да-а-а…

– Только меня? Одного?

– Да… Подожди…

– Чего ждать?

– Ох, нет… Илья, постой… Подожди, послушай… Меня завтра сватать придут. Мотькина мама с моей сегодня говорила, я за шатром спряталась, подслушала. Они меня за Мотьку хотят взять. Отец отдаст, я знаю, он Ивану Федорычу с Пасхи должен… Только я к ним не пойду, ни за что не пойду! Убежим сегодня, а? Или, если хочешь, бери прямо сейчас, будешь самым моим первым, а потом… А потом я в реку кинусь.

Он ушел тогда. Ушел, так и не узнав этого молодого тела, не выпив губами полудетскую грудь, ушел, не оглядываясь и не слушая ее тихого плача. Ведь Мотька был его другом, верным другом, с которым сам черт не брат и которого не заменит ни одна девка, даже самая красивая… Только вечером, когда солнце опрокинулось за дубраву, высветив ее насквозь розовыми полосами, Илья вернулся к копне – сам не зная зачем. Девочки уже там не было. В рассыпанном, измятом сене, по которому он, обняв, катал ее, мелькали красные бусинки – одна, вторая… Илья собрал их, ведь это он разорвал неловким движением истлевшую нитку. А на другой день, на сватовстве Мотьки, сумел незаметно подойти к невесте и, пряча глаза, сунуть в ее вспотевшую ладошку найденные им красные бусинки. Все без одной. Одну он оставил себе – круглую и гладкую, как голубиное яичко. Потом потерял, конечно…

Рядом послышались медленные шаги, и Илья приподнял голову. Луна взобралась еще выше, и весь берег был залит голубоватым светом, в котором острые листья камышей и кусты ракитника казались вырезанными из металла. В таборе еще шумели, но уже не так оглушительно: лишь несколько женских голосов, сердито бранящихся, доносились от шатров. Неподалеку фыркали кони, тихо переговаривались сторожащие их дети. Тонко, надоедливо звенели комары. Илья с досадой отмахнулся от них, встал на ноги. Покосился на раскачивающиеся кусты, сквозь которые кто-то только что спустился к воде. Подумал и пошел следом.