Цыганочка, ваш выход!

– Как же нам быть теперь? – шёпотом спросила она. – Ты мужчина… Говори, решай.

– Тебе сколько лет? – помолчав, спросил Беркуло.

– Шестнадцать.

– О, господи… Поедешь со мной?

– Конечно, – пожав плечами, спокойно, даже чуть раздражённо сказала она. – Когда хочешь ехать?

– Сегодня. Ночью на дороге тебя ждать буду.

– Мишто[18], – коротко сказала Симка. Встала и, не глядя на него, быстро вышла из шатра. Почти сразу же, словно дожидаясь этого, яростно бухнул гром, и на палатку обрушился ливень. Беркуло торчком сел на смятой перине, обхватил руками колени, чувствуя, как что-то горячее и озорное распирает его изнутри, и понимая, что не так-то просто будет сегодня дожить до вечера.

…К крошечному полустанку в степи Беркуло и Симка подошли ранним утром, когда гроза, отгремев, уползла за Дон, а очистившееся небо залилось прозрачно-розовой зарёй. Напоённый дождём воздух был свежим, влажным, вкусным, как родниковая вода. Шагая по дорожным лужам, Беркуло искоса поглядывал на идущую рядом девочку, беспокоясь про себя: не устала ли. Какое там!.. Симка шла как плясала, упруго ступая босыми, измазанными рыжей грязью ногами. Она на ходу встряхивала ладонью мокрые волосы, и они, понемногу высыхая под ранним солнцем, пышно кудрявились над её головой. Никогда в жизни он такой гривы не видел! Беркуло невольно передёрнул плечами, замедлил ход, чувствуя, как сладкий туман кружит голову. С ним теперь эта девочка! Навсегда… до сих пор не верится. Прибавив шагу, он догнал её, обнял сзади, потянув на себя. Симка ахнула от неожиданности, споткнулась. И со смущённой улыбкой, мягко, но настойчиво отвела его руки.

– Что ты? – удивился он.

– Не надо… Не надо пока, хорошо? – прошептала она. – Давай доедем до твоих, как собирались! Пусть твоя семья знает, что я честная… И так, верно, не рады будут, что чужую взял. А если ещё и рубашки моей не увидят!..

Она была права, и Беркуло, вздохнув, отстранился. Чуть помедлив, попросил:

– Посмотри на меня.

Ой, как же он это любил! Раз за разом не уставал любоваться, как вздрагивают, начинают шевелиться, словно живые, длиннющие Симкины ресницы, как они медленно поднимаются, словно крылья какой-то сказочной птицы, как начинают сумрачно светиться из-под них чёрные глаза, – и как, наконец, ресницы распахиваются совсем, и эта чернота плещет тебе в лицо, останавливая дыхание, лишая разума… Ведра золота не жаль за такие глаза. Глупая… Боится, что его родня бурчать будет. Да родня, когда эти глаза увидит да этот голос услышит, ума лишится! Братья обзавидуются! Нет… Он, Беркуло, умирать будет – не пожалеет, что украл для себя эту девочку!

Вдали показался окутанный чёрным облаком дыма паровоз. Беркуло сощурился против солнца, дёрнул Симку за руку:

– Ну-ка, быстрей! Если помедленней пойдёт, в вагон попросимся, до Ростова с ними доедем. А там до наших рукой подать.

– А пустят? – опасливо спросила Симка. – Верно, денег дать нужно?

– Кому – солдатам?.. – рассмеялся Беркуло. – Да ты им спой, спляши – и они тебе сами накидают! Учить тебя, цыганка?!

Симка заливисто расхохоталась, откинув голову, блестя влажной подковой зубов. И впереди него кинулась к составу из вагонов-теплушек, который в самом деле замедлял ход. Беркуло удержал Симку за руку и сунул ей тяжёлый узелок с монетами из своей сумки. Увидев изумлённо округлившиеся глаза девчонки, пояснил:

– Ежели чего – тебя-то обыскивать не будут.

Поезд притормозил перед подъёмом, но останавливаться не собирался, и Симка, на бегу спрятав узелок в кофту, обернулась к Беркуло:

– Прыгаем?

– А сможешь? – усомнился он. Она засмеялась и вдруг припустила, мелькая коричневыми ногами, так, что вмиг поравнялась с теплушкой, из которой скалились весёлые рожи красноармейцев.

– Солдатики, родненькие, словите, за ради бога! – заголосила Симка. Вагон взорвался хохотом, и сразу несколько рук потянулись ей навстречу.

– Гей, товарищи, цыганку лови! Эка несётся, чичас паровоз обгонит!

– Спёрла, поди, чего на хуторах? Во ногами-то мельтешит, гляньте!

– Давай, чернявая, чепляйся! Руку тяни!

– А мужа-то, а мужа-то моего!!! – заверещала Симка, уже возносимая в вагон крепкими мужскими руками. – Ой, разбрильянтовые, а мужа-то моего поймайте!

– Га-а-а! – затряслись от гогота стены теплушки. – Красавица, а он нам на что, мужик-то твой? У нас тут гарных много, зараз нового выберешь!

Симка задохнулась от ужаса… Но тут же растерянно улыбнулась, поняв, что солдаты шутят. К тому же Беркуло уже и сам стоял в вагоне, взлетев в него без всякой помощи. Симка сразу же бросилась к нему и, не пряча облегчённого вздоха, спряталась за его плечо.

– Далеко едете, цыгане? – спросил немолодой красноармеец с морщинистым лицом.

– Куда получится, – пожал плечами Беркуло, усаживаясь на затоптанный пол вагона. – Если повезёт, так до Ростова.

– А с чего так бежали? Не украли ль чего?

– Вот её украл, – кивнул Беркуло на улыбающуюся Симку.

– Вон куда! – Дядька блеснул крепкими желтоватыми зубами и с усмешкой взглянул на молодых солдат. – Видали, пентюхи, как надо? Это вам не за солдатками, как за курями, по сараям бегать!

– А какая, дядя Митяй, разница? – усмехнулся рябой парень с нагловатой физиономией. – Под подолом-то у них одинаково, поди, всё налажено…

– Всё, да не всё. Женишься – узнаешь… Может, Сеньку добудимся? Пущай на них поглядит!

– Да он от коней не ворочался… Вот станет паровоз – сбегаем за ним.

– Это кто? – настороженно спросил Беркуло, на всякий случай косясь в сторону неприкрытых дверей теплушки. – Старшой ваш?

– Да не… Цыган у нас тут один имеется, Семёном звать. Только он здесь не едет, а завсегда в лошадином вагоне. Так и говорит: «На чёрта вы мне, дурачьё, когда кони есть?» И то сказать – больной до них! Он с ними говорит – а они его понимают!

– Из каких он, Сенька ваш?

– Да кто ж вас разберёт? – искренне удивился дядя Митяй. – Цыган и цыган… Морда, как у тебя, копчёная, глазастый… Смоляков фамилие. Знаешь?

– Нет, я здешних цыган не знаю. Она вот, может… – Беркуло скосил глаза на Симку и увидел, что она уже спит, откинув голову на щелястую стену вагона и по-детски приоткрыв розовые губы.

– Устала красавица твоя! – Рябой парень, смеясь, хлопнул Беркуло по плечу. – И ты бы спал, цыган, дорога ещё долгая. Поснедать не хочешь? Таранька есть, сухари…

– Спасибо. Не голодный.

– Тады ложись туда к стенке и девку туда ж откати, вам там потише будет, – распорядился дядя Митяй. – Как остановимся водички набрать, я за Смоляковым схожу. Авось вам и родня отыщется.

Беркуло поднял неподвижную, обвисшую в его руках Симку на плечо, отнёс в темноту, к стене, сам повалился рядом, чувствуя, как страшная, чугунная усталость давит на голову, не давая даже вдохнуть ещё раз Симкин запах, коснуться её шеи, руки… «Девочка… моя теперь…» – подумалось в последний раз. И Беркуло провалился в сон, как в колодец.

Через полтора часа состав с шипением и грохотом, исходя паром, остановился у крошечной станции, и рябой красноармеец немедленно унёсся куда-то вдоль перрона. Вскоре в вагон бесшумно, как дикое животное, впрыгнул молодой красноармеец в сбитой на затылок будёновке, из-под которой буйно лохматились иссиня-чёрные волосы. С загорелого лица, из-под сросшихся бровей смотрели огромные, сумрачные глаза.

– Здорово! Где тут у вас цыгане?

– А, Смоляков, залазь! Надолго тебя кони-то отпустили? Вороной увольнительную с печатью выписал? – заржали парни, но Семён отмахнулся от них, как от мух, и шагнул к тёмной стене вагона, где спали неожиданные пассажиры.

– Вот ведь дрыхнут цыгане-то! – с уважением сказал дядя Митяй. – Девчонка прямо сразу заснула, как в вагон влезла, да и мужик её тоже… – Он осёкся, увидев, как с пола смотрят на него светлые спокойные глаза Беркуло.

– Гляди, проснулся! Ну, вставай, цыган, узнавай родню!

– Он мне не родня, – негромко сказал Беркуло, усаживаясь и пристально разглядывая тёмную физиономию Семёна. – Чей ты, брат?

Тот ответил не сразу, внимательно разглядывая лежащую у стены Симку. Беркуло проследил за его взглядом и сразу подобрался весь, но Семён уже повернулся к нему и, улыбнувшись, сказал:

– Русско ром[19].

– А я из кишинёвцев, – глядя на него в упор, улыбнулся Беркуло. Он знал, как пугает людей его улыбка, но на тёмном, неподвижном лице парня, напротив, не отразилось ничего. Он задал ещё несколько коротких вопросов, Беркуло ответил ещё короче: да, едет к своим в Ростов. Да, вот взял девочку из русских цыган. Да, согласилась убежать с ним. Да, вот этой ночью и рванули из её табора, помолясь… А ты почему спрашиваешь? Родня ты ей, что ли? Разбудить её, брат, поговорить хочешь?

Разбудить Симку и в самом деле стоило, хотя бы для того, чтобы в случае чего сигануть вместе с ней из вагона – и плевать, что под откос. Чем вежливее и сдержаннее вёл себя этот молодой цыган с громадными чёрными глазами, тем сильнее росла тревога Беркуло. Он никак не мог понять, отчего ему так беспокойно, ведь парень вёл себя так, как любой цыган, встретивший на своей дороге другого цыгана. И вопросы были знакомыми, и ничего лишнего он не спрашивал, но… Но горячая игла вертелась в сердце, и Беркуло никак не мог унять её.

К счастью, Семён быстро выяснил, что людей из его табора Беркуло не встречал, и, сразу утратив интерес к кишинёвцу, вернулся к своим лошадям. Беркуло тут же успокоился. Объяснил недоумевающим красноармейцам, что они с этим Смоляковым знать друг друга не знают и родни общей у них не имеется, съел предложенную тараньку и снова заснул.

– Вона как… А мы-то думали, что все цыгане промеж себя родня! – удивлённо толковали красноармейцы. – Когда в Харькове стояли, так Смоляков на базаре каку-то цыганку отловил и битый час из неё душу мотал – всё про родню свою добивался. Она, бедная, аж охрипла рассказывать… А с этим двумя словами перебросились – и разбежались! Вот и поди их разбери!

– У них черти в родне, вот нашему брату их и не понять, – степенно пояснил дядя Митяй, глядя на то, как состав набирает ход и мимо всё быстрее начинает мелькать отцветающая степь. – Это нам Совецкая власть чертей отменила, а им-то, отсталому элементу, кто запретит?.. Пущай их…

Ночью в дверь теплушки заглядывала рыжая тревожная луна. По временам её заволакивали полосы облаков, которые становились всё плотней и гуще, а за курганами уже глухо погромыхивала новая гроза. Красноармейцы спали. Вагон был наполнен ровным густым храпом, пахло перекисшими портянками, потом, табаком.

На полу вагона лежала полоса лунного света. Внезапно её пересекла чёрная тень: кто-то ловко и быстро, соскользнув с крыши вагона, вскочил в теплушку, метнулся в сторону, к темноте. Некоторое время оттуда насторожённо поблёскивали белки глаз. Но ни один из спящих в теплушке мужчин не пошевелился, и, выждав для верности ещё минуту, Семён выпрямился и, осторожно ступая, направился к дальней стене, где спали цыгане. Старые, рассохшиеся доски ни разу не скрипнули, когда он подошёл и, наклонившись над спящей Симкой, некоторое время смотрел в её лицо. Затем присел рядом на корточки и стал ждать.

Ждал он недолго: вскоре состав свистнул паровой струёй и замедлил ход, взбираясь на очередной холм. Холм был крутой: в какой-то миг поезд почти остановился. В ту же минуту Семён наклонился к Симке, схватил её в охапку, крепко прижав лицом к своему плечу, и вместе с ней бросился к открытой двери вагона. Девушка сонно, не открывая глаз трепыхнулась в его руках, застонала.

– Молчи, это я, молчи… – невнятно буркнул он и вместе со своей ношей вылетел из вагона. Ни один из лежащих на полу солдат даже не шевельнулся. По стене снова протянулась серебристая лунная полоса, которую больше никто не тревожил.

На ногах Семён, разумеется, не удержался и, не выпуская своей добычи из рук, кубарем покатился под насыпь, на дно неглубокого оврага, по которому чуть слышно журчала быстрая речушка. Мимо, стуча, проносился состав. Семён, вскочив на ноги, проводил глазами последний вагон, с лошадьми. Он был совершенно уверен, что видит морду своего вороного и верный друг удивлённо смотрит на него. Семён чуть слышно застонал сквозь стиснутые зубы… И в тот же миг в лицо ему сильно, разбив нос, ударил маленький, жёсткий кулак.

– Ах ты!.. Паскудник такой, что вздумал!!! – взметнулся над оврагом дикий крик, и Симка вскочила на ноги, растрёпанная, оскаленная и злая. – Ты кто такой, ты откуда права взял, чтоб от мужа меня красть?! Да он теперь тебя насмерть застрелит, рассукин ты сын, ну погоди!.. – Она, подобравшись, кинулась было бежать вверх по насыпи, но поезда уже не было видно.

– У-у-у-у… – бессильно завыла Симка, грозя кулаком вслед уходящему составу. Затем развернулась и молча кинулась на своего похитителя. Но тот был к этому готов и двумя сильными движениями заломил девушке руки за спину.

– Ту ромны лэскэ, ракирэса?[20] – спросил он, не обращая внимания на то, как Симка бьётся, осыпая его бранью. – А кай тыри гад, сыкав![21]

Яростная ругань смолкла, как отхваченная ножом – Симка с вытаращенными глазами уставилась на чёрную фигуру напротив. Затем с трудом, едва шевеля губами, выговорила:

– Нет… не жена… До его табора ехали, там хотели свадьбу играть, чтоб… чтоб по-хорошему… Дэвлалэ! Сенька! Пшало![22] Это ты?!! Ты живо-о-ой?!

– Я, сестрёнка, – коротко усмехнулся Семён. – Не рада?

Симка всплеснула руками и села где стояла, уткнувшись лицом в колени. В лунном свете было видно, как мелко трясутся её худые плечи. Семён, помедлив, присел рядом. Некоторое время в овраге было тихо. Луна ушла в чёрные тучи, угрожающе заворчал гром.

– Зачем, Сенька, зачем?! – хрипло, со стоном выговорила Симка, мотая растрёпанной головой. – Какой только чёрт тебя на нашу дорогу привёл, зачем?! Он же меня не силой взял… Я сама, понимаешь ты, сама с ним пошла! По уговору! По согласию!

– Тебя дед за него отдал? – ровно спросил Семён.

– Нет! – взвилась Симка. – Я и не спрашивала! Я просто с ним пошла, и всё!

– Ну, а теперь назад пойдёшь, – невозмутимо сказал он. – Коли вправду целая ещё.

– Да не трогал он меня, сволочь ты!!! – зашлась в крике Симка. – Он по-честному хотел, бревно ты несчастное, что ж ты влез-то?! Что ж ты с моей долей сделал, будь ты прок…

– Не проклинай, ещё благодарить будешь. – Семён невесело усмехнулся, повернулся к сестре, пристально взглянув на неё большими тёмными глазами. – Ты, дура, хоть знаешь, кто он?

– Знаю! Знаю! Он кишинёвец, его Беркуло зовут! Из мунзулештей! Он вор! И все они воры! Как наш Мардо, только ещё хуже!

– Он сам тебе сказал? – удивился Семён. И вздохнул, глядя в залитое слезами, решительное и несчастное Симкино лицо. – Дэвла… И в кого ты вовсе без ума уродилась, сестрёнка?

Симка, не ответив, схватилась за голову. Молчал и Семён. На лицо ему упала первая капля, сбежав прохладной дорожкой по разгорячённой коже. Удар грома разорвал гнетущую тишину прямо над ними, полыхнула слабым светом молния.

– Мы с тобой утра дождёмся, – наконец сказал он. – А там потихоньку до наших пойдём. Ты не бойся, целой ведь осталась – тебя этот Беркуло не пробил. Ну, покричит дед… может, даже кнутом помашет… Ну и всё. Ещё замуж выйдешь по-человечески, свадьбу сделаем.

– Будь ты проклят… – глухо, сквозь зубы выговорила Симка. – Чтоб тебя черти на тот свет за лошадиный хвост привязанным волокли… Чтоб у тебя вся жизнь почернела… Господи, зачем, зачем, зачем?! Я же всё равно от тебя сбегу! Горло тебе зубами перерву – и сбегу! К нему! Всё равно!!!

Семён без злости, изумлённо смотрел на сестру. Затем недоверчиво спросил:

– Симка, да ты рехнулась, что ли? Или оглохла? Ты хоть слышала, что я тебе говорил?! Вор он, твой Беркуло, бандит! Он людей, поди, убивал!

– И ты убивал!!! – Симка плюнула ему в лицо с такой силой, что сама закашлялась и, давясь удушьем, едва смогла договорить: – Ты сам живых людей на войне убивал, гад, а мне…

Она не договорила: удар по лицу сбил её с ног, опрокинул в невидимую воду ручья.

– Дура проклятая… – тихо сказал Семён, поднимаясь на ноги и рывком вздёргивая перед собой сестру. – Пойми ты мозгами своими курьими, он за золото… за цацки брильянтовые убивал!

– Он хоть за золото, а ты – за просто так!!! – выпалила Симка… И, поймав взгляд брата, зажмурилась от ужаса.

Семён стоял молча, неподвижно, струи дождя сбегали по его застывшему лицу. Наконец он закрыл глаза. Коротко вздохнув, негромко, очень спокойно выговорил:

– Утра дождёмся, говорю. Потом пойдём. А ещё раз гавкнешь – башку тебе скручу. Я из-за тебя, шалава чёртова, своего вороного в вагоне бросил! Насовсем бросил… понимаешь?! Он сотни таких, как ты, стоит!.. Тьфу, убил бы, паскуду… деда с бабкой жалко. – Он вытащил из кармана моток верёвки, крепко связал Симкины запястья, толкнул её на землю и, не слушая жалобного писка, сел рядом. Дождь шёл всё сильней, шлёпал по воде ручейка, шелестел в полёгшем бурьяне. Сдавленно плакала, уткнувшись лицом в землю, Симка. Мокрые волосы облепили её спину, худые, торчащие лопатки. Семён сидел не шевелясь, обхватив руками колени. Смотрел в темноту.

Красноармейский состав за неполные сутки успел уйти довольно далеко от того места, где в него вскочили Симка и Беркуло. Семён понимал, что надо спешить: в любой миг кишинёвец мог проснуться, увидеть, что Симка исчезла, вспомнить русского цыгана и кинуться в погоню. Была ещё слабая надежда на то, что Беркуло подумает, будто Симка сбежала добровольно, и не станет догонять несостоявшуюся невесту. Но Семён вспоминал загорелое, твёрдое, обманчиво добродушное лицо кишинёвца с жёстким блеском в светлых глазах и понимал, что отступится тот навряд ли. Догнать табор нужно было как можно быстрее.

Однако, прошагав со связанными за спиной руками и надменно задранным подбородком около получаса, Симка внезапно сообразила, что делает как раз то, что нужно брату, и остановилась так резко, что Семён налетел на неё.

– Ты что?!

– Шагу больше не сделаю! – процедила она, решительно плюхаясь в дорожную грязь и морщась от боли в связанных руках.

– Да ты одурела, что ли?! – заорал Семён. – Вставай! Пошли! Дура чёртова!!!

– Тьфу на тебя! Тьфу на тебя сто раз! Тыщу! Мильон!!!

– Симка, да что ж ты… Поднимайся, проклятая! Идти надо!

– Ага, чичас, разбегуся только – и рысью через степь пойду! – съязвила она сквозь зубы.

От отчаяния Семён выругался непотребным словом, в тоске покосился на горизонт, пропадающий в желтоватом жарком мареве, задумался о чём-то, нахмурив брови… и вдруг, пружинисто нагнувшись, схватил сестру на руки и перебросил через плечо.

– Пусти, собачий сын! Чтоб ты под забором в канаве кишками наружу околел! Чтоб у тебя в пузе черви завелись, чтоб тебе кровью под себя ходить!!! – брыкалась и извивалась Симка. Но Семён от души треснул её кулаком между лопатками, грубо встряхнул и, свернув с большой дороги, зашагал по степи к дальней, едва видной стёжке.

К счастью, он знал эти места: год за годом табор деда проезжал здесь, следуя привычным путём из-под Смоленска в придонские степи, и каждый холм, каждая извилина речушки, каждый курган были знакомы Семёну. И чуть заметную в ковыле стёжку он тоже выбрал не зря: сильно отклоняясь от большака, она долго петляла между разбросанными по степи хуторами, но в конце концов выводила терпеливого путника прямо к излучине Кубани, соединяясь там с большой дорогой. Семён был уверен, что кишинёвец об этой степной тропке знает навряд ли. Дело оставалось за малым: доволочить до неё Симку и как-то исхитриться заставить её идти дальше своими ногами.

Прошагав со связанной Симкой на плече полторы версты, Семён добрался наконец до знакомой, пустынной, убегающей сквозь сквозные метёлки ковыля дороги и с облегчением свалил сестру на обочину.

– Всё! Вставай, кобылища! Дальше на своих ногах у меня пойдёшь!

Не тут-то было. Эта паскуда не только не пошла, но, ехидно усмехнувшись, попросту разлеглась посреди дороги, закрыла глаза и перевернулась на живот, чтобы Семён мог полностью насладиться двумя кукишами. Их Симка прекрасно изобразила даже связанными руками.

– Ну, мишто… мишто, – негромко сказал Семён, чувствуя, как темнеет в глазах от ярости. – Хорошо, сестрёнка. Сидеть так сидеть.

Белое степное солнце зависло в выцветшем, звенящем от зноя небе. Прозрачное марево дрожало над травой бесцветными, переливающимися волнами. Неподвижно торчали стебли ковыля, монотонно цвиркали кузнечики. Высоко-высоко, почти невидимые глазу, парили над курганами ястребы. Изредка проскакивала через дорогу суетливая перепёлка с выводком шариков-птенцов. Душный день перевалил за полдень, небо на западе опять взбухало лилово-чёрной грозовой полосой. Поглядывая на неё, Семён с тоской думал о том, что через час их накроет грозой в чистом поле. Во рту давно пересохло, желудок, в котором с позавчерашнего дня не было ни крошки, скукожился от голода. Курево – и то осталось в вагоне, а при очередном воспоминании о покинутом вороном к горлу подступил ком.

– Симка, девочка, хватит тебе дурить, – сиплым от жары голосом попросил он, покосившись на запрокинутое к небу, покрытое коркой подсохшей грязи лицо сестры. Она лежала так уже четвёртый час, не шевелясь, не поднимая ресниц, и не оборачивалась, когда брат время от времени окликал её. Не обернулась она и сейчас.

– Ну скажи, холера упрямая, сколько ты этак собираешься? – мрачно спросил Семён. – Всё едино пить-жрать захочешь – встанешь. И я хоть подохну, а в табор тебя отволоку. Пусть и на своём горбу.

Примечания