Собрание сочинений. Том 6. Граф Блудов и его время (Царствование Александра I)

Катерина Ермолаевна Блудова жила уединенно, в ружейной улице[7], близ Смоленского рынка, на Арбатской, у Благовещения на бережках, в собственном доме. Она была очень дружна с женой фельдмаршала Каменского, который жил рядом с ее домом[8]. Виделись они каждый день, когда обе живали в Москве; Блудова устроила калитку в своем саду, прямо в сад Каменской, так что не нужно было делать для этого неизбежных в то время выездов, а этикет никак не дозволил бы жене фельдмаршала показаться пешком на улице; суровый фельдмаршал, большей частью и не знал об этих ежедневных свиданиях. Между тем, Дмитрию Николаевичу минуло уже 16-ть лет. Он кончил свое образование дома: надо было думать о поступлении на службу, что составляло предмет важной заботы для матери, посвятившей всю жизнь свою сыну, и обе подруги часто толковали об этом.

При Екатерине II, дворяне, почти исключительно, поступали в военную службу, считая для себя унизительным канцелярские и другие приказные обязанности. Коллегии, приказы, управы были наполнены семинаристами, детьми духовных или таких же приказных, составлявших как бы особое племя. Жизнь их была трудовая и доля незавидная. Беспрестанные войны заставили правительство поддерживать и даже усиливать наклонность русского дворянства, дарованием военному сословию новых прав и преимуществ, которыми не пользовались поступающие в гражданскую службу. Ряд побед и завоеваний славного царствования Екатерины II весьма естественно возвысил еще более звание военных; на них смотрели как на избранников государства. Жизнь военная тогда была полна или боевых тревог и опасностей или совершенного разгула, к сожалению иногда доходившего до невероятного в наше время буйства: случалось, например, какому-нибудь хмельному ротному командиру штурмовать жидовское местечко в своем собственном отечестве, – все сходило с рук: не смели и подумать заводить с ним дела. Но при Императоре Павле Петровиче пошло иначе. Строгая дисциплина, постоянное учение, фронт, выправка, взыскания и наказания, переходившие всякие пределы, заставили дворян бежать из военной службы, которая и в мирное время представляла более опасностей, чем прежде самая война. В предупреждение «такого самовольства дворян» Император Павел запретил им начинать службу иначе, как в военном звании; исключение сделано было только для коллегии иностранных дел, где в то время был первоприсутствующим граф Растопчин, пользовавшийся неограниченным доверием Императора Павла.

Дмитрий Николаевич Блудов, записанный дядей своим, поэтом Державиным, подобно другим столбовым дворянам, чуть не с пеленок, в Измайловский гвардейский полк, давно уже был из него уволен по просьбе матери. Надо было хлопотать о помещении в гражданскую службу, сообразно его наклонностям и образованию. При содействии Каменских и родственных связях с Наумовым, другом Бантыш-Каменского, удалось поместить его в московский Архив государственной коллегии иностранных дел, находившийся под начальством Бантыш-Каменского. Здесь, необыкновенные способности и знание иностранных языков Блудова очень скоро обратили на него внимание. В 1800 году (июля 5-го) он поступил юнкером в Архив, через полгода произведен был в переводчики, а 14-го октября 1801 года в коллежские асессоры.

Вероятно, вследствие дарованного московскому Архиву права, он был наполнен молодыми людьми лучших фамилий, желавших избежать тягостной военной службы, и приобретших впоследствии известность в московском обществе под названием архивных юношей. Они, впрочем, не успели вытеснить прежнее поколение чиновников, да едва ли и могли, потому что и в Архиве коллегии иностранных дел, особенно при тогдашних его начальниках, необходимы были труженики и дельцы. Он представлял в то время самое странное смешение служащих. Вигель, в своих записках, оставил нам любопытное описание его; тут были: князь Гагарин, граф Мусин-Пушкин, и с ними за одним столом семинарист в фризовом изношенном сюртуке. Тут были, между прочими, два брата Тургеневых – Андрей и Александр и впоследствии Дашков, с которыми Блудов сблизился более других. Вигель, поступивший после долгих ходатайств и мытарств также в московский Архив, в своих записках не щадит никого из прежних товарищей, ни пролетариев, ни аристократов; только для Блудова и Андрея Тургенева, к сожалению, так рано умершего, делает исключение. О Блудове он отзывается с каким-то увлечением, вовсе ему не свойственным. По его собственным словам, Блудов, своим блестящим умом, сделал на него впечатление необыкновенное. Слушая его, он постоянно находился под магическим влиянием его слова.

Не менее резкую противоположность составлял и начальник относительно этой блестящей молодежи.

Московский Архив состоял из трех отделений, более или менее зависящих от Бантыш-Каменского. Одним из них управлял ученый Стритер, тогда уже дряхлый старик, другим – Соколовский едва ли моложе его и третьим – сам Бантыш-Каменский; в это отделение попал Блудов. Бантыш-Каменский – племянник известного архиепископа московского Амвросия Зартыс-Каменского, убитого разъяренной чернью во время московской чумы, – жил у дяди во время этой страшной катастрофы и сам от нее жестоко пострадал; избитый, он брошен был на улице, где чья-то благодетельная рука спасла его. От этого памятного события у него осталась на всю жизнь глухота, непримиримая ненависть к черни, затаенная злоба к знати, постоянное раздражение и подозрительность против всех. Он был брюзглив, но не жесток, как говорит Вигель, строг, и взыскателен к подчиненным; жил в архивной пыли, работал, трудился, знакомство и дружбу вел только с монахами и архиереями.

Блудов был доволен своим положением; но вдруг пронеслась по архиву грозная весть, всполошившая всех служивших в нем, будто Император Павел, узнавши о чрезмерном числе сверхштатных чиновников, приказал их разместить по полкам, оставивши только необходимое число для занятий. По-видимому, это произвело панический страх между служащими и их родными. Вот, что пишет Катерина Ермолаевна Блудова к Наумову, находившемуся, как мы сказали, в дружеских отношениях с начальником Архива, Бантыш-Каменским и принимавшему участие в Дмитрии Николаевиче:

«Один Бог может проникнуть оскорбленное сердце мое, которое стеснено вчерашней вестью». Далее, сказавши, что оставлены будут в Архиве, вероятно те, которые имеют сильных заступников и покровителей, а такие есть у большей части служащих, она прибавляет: «а сын мой, кроме слез бедной своей матери, никого не имеет. Если она от горести и дух свой испустит у крыльца Николая Николаевича (Бантыш-Каменский), кто возрит на умирающую вдову и подвигнут будет к сожалению». Умоляя Наумова именем той горячей любви, которую к нему питала мать его, вступиться за сына, она просит «хотя о той милости, чтобы заранее была я уведомлена о судьбе сына моего: может быть его назначат на край света в полк, куда горестная мать должна будет за ним последовать, то хоть бы меры я могла взять для устройства своего имения….. Пойми грусть бедной твоей родственницы», и проч.

И в этом случае ее искренний, верный друг, графиня Каменская, ходатайствует и просит вместе с нею; но к счастью их обеих, опасения оказались напрасны и слухи несправедливы: все осталось в прежнем виде и Архив переполнялся молодыми людьми.

Бантыш-Каменский не оставлял праздным многочисленное общество своей блестящей молодежи, большей частью числившейся сверх штата; ей нечего было делать в самом Архиве, а потому он, вместе с Малиновским, придумал другие занятия, заставляя переводить иностранных писателей. Из этих переводов составился огромный писанный том, хранящийся в Императорской Публичной Библиотеке и носящий такое странное заглавие «Дипломатические статьи из Всеобщего Робинстонова Словаря перев. при московском Архиве, служащими благородными юношами в 1802, 1803, 1804 и 1805 годах под надзиранием Статского Советника Алек. Малиновского», как видно в то время слову благородный (конечно по происхождению) придавали большое значение. Блудов выступает в этом сборнике на литературное поприще со следующей статьей: «О союзах заключенных между государствами, перев. Коллежским Асессором Блудовым (ст. XII, стр. 193–232). Надо сознаться, что как эта статья, так и большая часть других не отличаются ни правильностью слога, ни легкостью речи.

Много нужно было трудиться Блудову, чтобы выработать свой слог, а что он владел им вполне, это мы видим из его исторических трудов и некоторых манифестов; но конечно еще больше труда ему было совладать со своим характером, чрезвычайно пылким. Его быстрый, острый ум нередко увлекал его к возражениям метким и колким, навлекавшим ему вражду людей, с которыми он случайно сходился. Те, которые знали Дмитрия Николаевича впоследствии, могли убедиться до какой степени изменился этот характер. Конечно, много способствовали к тому тесная дружба с Карамзиным и Жуковским, людьми в высшей степени кроткими и благодушными, а впоследствии времени, влияние его жены. Дружба с Дашковым, человеком твердым, положительным и неуклонных убеждений была полезна в другом отношении, и для них обоих: они, так сказать, дополняли собой один другого.

С Жуковским он сошелся с ранних лет: их свел Дашков, который вместе с Жуковским воспитывался в благородном пансионе, находившемся при университете и даже отдан ему, как старшему, под наблюдение. Любовь к литературе и театру сблизила их; первое знакомство вскоре заменилось тесной дружбой, которой они остались верны до самой смерти. Они не только читали, но часто сочиняли вместе, то увлекаясь воображением в те заоблачные или таинственные страны, в которых потом Жуковский черпал свое вдохновение, то опускаясь к самым земным предметам. Едва ли не первое стихотворное произведение Блудова написано им обще с Жуковским; это была песня «объяснение портного в любви» и вот что послужило к ней поводом: между архивными товарищами Блудова был некто Л-у, сын портного; что этот Л-у был влюблен, это вещь весьма обыкновенная, особенно для немца, но он был влюбленный дикого свойства и сильно надоедал товарищам и особенно Блудову своей любовью. Жуковский не служил в Архиве. Он поступил на службу в какое-то странное место, над которым сам очень трунил: если не ошибаюсь, в московскую соляную Контору[9]; Л-у знал он через Блудова. Вся песня состояла в применении разных предметов портняжного мастерства к объяснению в любви; тут были стихи в роде следующих:

Нагрето сердце как утюг! или«О ты, которая пришилаМеня к себе любви иглойКак самый крепкий шов двойной».

Кончалась песня словами:

«Умрет несчастный твой портной».

По какому-то странному случаю песня эта, конечно не предназначавшаяся для печати, попала в старинные песенники; но еще страннее, что автором ее назван сам несчастный Л-у, осмеянный в ней.

Литературная деятельность Жуковского начинается гораздо ранее, и именно с 1797 года (ему было тогда 15 лет); если даже мы и не согласимся с Полторацким, что четверостишие на рождение Великого Князя Николая Павловича, напечатанное в журнале «Муза» 1796 г. и помеченное буквами В.Р., принадлежит ему. Впрочем, сам Жуковский признает первым своим напечатанным стихотворением «Сельское кладбище» переведенное с английского, поэта Грея. Отсюда, действительно, начинается его известность.

В одно печальное утро, когда над Москвой носились темные тучи, а в Москве пуще обыкновенного свирепствовал Эртель, проходившие по улицам увидели промчавшегося фельдъегеря: как ни обыкновенно было в то время это явление, но оно всякий раз возбуждало тревожные опасения: «кого еще?»… со страхом спрашивали друг друга. На этот раз фельдъегерь остановился не у квартиры Эртеля, а у дома генерал-губернатора. Не прошло и нескольких минут, как вся Москва узнала о смерти Императора Павла I-го и восшествии на престол Александра Павловича. Тот же фельдъегерь привез указ о смене Эртеля?

Для России воцарение Императора Александра I-го было зарею пробуждения. Трудно представить себе Государя и человека так щедро одаренного природой и с таким блестящим образованием как Александр I-й. Современники свидетельствуют, что при известии о его воцарении, на улицах, люди незнакомые между собой, друг друга обнимали и поздравляли… В манифесте своем он объявил, что будет править Богом врученным ему народом, по законам и по сердцу премудрой бабки своей Екатерины Великой, и первым действием его было освобождение всех, содержавшихся по делам Тайной экспедиции в крепостях и сосланных в Сибирь или в отдаленные города и деревни России под надзор местных властей, и уничтожение самой Тайной экспедиции. Рассказывают, будто Алексей Петрович Ермолов, выходя из Петропавловской крепости, надписал на стене «свободна от постоя». Государь, узнавши об этом, сказал, «желаю, чтобы навсегда».

Блудов и Жуковский были дежурными у раздачи или предъявлении билетов при входе на Кремлевскую площадь при коронации Императора Александра и оба любили вспоминать об этом знаменательном для России событии.

Все с каким-то напряженным нетерпением ожидали этого дня, по некоторым обстоятельствам отсроченного. Народ отовсюду валил в Москву. Успели прийти и приехать толпами возвращенные из Сибири. Утро не обещало хорошей погоды; небо было пасмурно, но при выходе Царственной четы из собора порывом ветра сорвало с неба последние тучи, покрывавшие солнце, и торжественное шествие предстало во всем блеске. Государь был заметно взволнован при виде этой массы народа, представительницы всей России, с благоговением, с покорностью преклоненной перед ним, на одного его возлагавшей все свои надежды. Еще недавно малейшее проявление к нему приязни навлекло бы подозрение на тех, кто не боялся выразить ее, а таких смельчаков конечно было немного. В лице Государя было более задумчивости, робости, чем смелости; он как бы чувствовал всю важность, всю тягость царской власти, которую принял; не с самонадеянностью и гордым величием шел он; не страх внушали его взгляды, кроткие, приветливые, но беспредельную любовь, сочувствие и готовность на самопожертвование. Каждый мысленно ободрял его: «Смелее! Смелее! Верь, что господство дикой власти менее надежно, чем господство разума, что проявление благотворного добра в нравственной жизни народа, так же необходимо, как проявление солнечной теплоты в царстве растительном. Смелее, смелее – Бог милостив, мы за тобой!» По осанке и походке Александр напоминал собой свою державную бабку, особенно улыбка его была также очаровательна как у Екатерины; старые сподвижники ее глядели на юного Государя с какой-то суеверной любовью.

Легко себе вообразить, чего не передумали, чего не переговорили между собой двое молодых дежурных в их поэтическом настроении!

Для Блудова время коронации было знаменательно и в другом отношении: он влюбился! Это была его первая любовь и последняя; любовь страстная, сильная, которую не только не охладили всевозможные препятствия, но еще более разжигали, любовь, которой он ни разу не изменил в течение всей жизни, которая сохранила его от многого дурного и пробудила не одно благородное чувство. Ему было тогда 17 лет. У фельдмаршала Каменского он встретился с семейством князя Щербатова. Дом графа Каменского на Зубовом бульваре, где нынче помещается Земледельческое училище, принадлежал к тем старинным боярским домам, которых более не встречается и в Москве; он даже и в то время поражал чудовищною роскошью. Около старого фельдмаршала образовалось нечто в роде своего двора: управляющие, секретарь, приживатели и приживательницы, хвалители и потешатели его в различном роде, няни, мамки, калмычки, турчанки, подаренные ему или взятые в плен, воспитанные кем-нибудь из членов семейства, наполняли дом, где властвовал он сурово и деспотически. Как-то уродливо здесь смешивалась азиатская роскошь с утонченностями европейской жизни, представления французских пьес, с обрядовыми песнями сенных девушек. Русская старина била ключом из-под западной коры, которая не могла вполне даже прикрыть ее, – не то, что сдержать.

Граф Каменский был женат на княжне Анне Павловне Щербатовой, одной из первых красавиц своего времени. Князь Андрей Николаевич Щербатов, дядя Каменской, приехавший в Москву по случаю коронации Государя Александра Павловича, остановился в доме фельдмаршала. С ним были обе его дочери: старшая, Анна Андреевна, уже блистала в большом Петербургском свете и при дворе, где она была фрейлиной при Императрице Марии Феодоровне; в ней находили сходство с Елизаветой Алексеевной, особенно по той грации и всепобеждающей доброте в выражении лица и улыбке, которыми умела обворожать Императрица. Меньшая дочь, Марья Андреевна, была еще ребенком, но ребенком любимым и балованным своей матерью нередко в ущерб старшей дочери. Анне Андреевне было тогда уже 23 года; она обходилась с 17-летним Блудовым, как с мальчиком, которого в доме графа Каменского любили все, и принимали за семьянина, вместе они играли на домашнем театре, вместе читали. Молодой девушке нравился его блестящий, остроумный и пылкий разговор, столь не похожий с тем, к которому приучили ее балы большого Петербургского света. Она привыкла к его некрасивой наружности, и вскоре они сблизились, хотя в то время ей и в мысль не приходила возможность брака.

От зоркого взгляда матери Блудова не скрылось это взаимное сближение, но она знала непреклонный характер княгини Щербатовой, и потому пока молчала; только своему другу, графине Каменской, поверила она тайну и та горячо приняла ее к сердцу. Напрасны однако были все ее усилия. Гордая именем мужа (по рождению она принадлежала к польской фамилии Яворских), Щербатова слышать не хотела об этом браке, считая его унижением своей знатной фамилии. Она была умна, почти вдвое моложе своего мужа и очень хороша собой, и потому имела неограниченное влияние в семействе. В течение одиннадцати лет она останавливала всякие попытки победить ее родовые предрассудки; эти попытки только раздражали ее и охлаждали к молодым людям.

В то время в собственном семействе Каменских развивалась драма, основанная на любви и связанная также с семейством князя Щербатова, но имевшая иную, печальную развязку. Младший сын фельдмаршала, Николай Михайлович Каменский, известный победитель шведов, был утешением матери в семейных горестях, которые она переносила терпеливо и безропотно. В детстве, во время пребывания его в Петербурге в кадетском корпусе, он отдан был на попечение князя Щербатова. В семействе его воспитывалась по прихоти жены вместе с дочерьми и наравне с ними, дочь ее экономки, известная под именем Елизаветы Карловны. Девушка была молода и хороша; молодой кадет был также очень хорош собою: они влюбились друг в друга. Любовь росла и развивалась с годами: Каменский решился на ней жениться. Легко себе вообразить какую страшную бурю возбудило бы это известие, если бы дошло до фельдмаршала. Он понимал любовь по-своему; он допускал, что можно любить кого угодно и как угодно, но жениться должно только под известными условиями, что, наконец, брак нисколько не препятствует мужу иметь посторонние связи и сам пользовался этим мнимым правом вполне, хотя жена его была редкой красоты и доброты, а женщина, для которой он ею пожертвовал, свела его в могилу: он был убит своими крестьянами в деревне. Мать Елизаветы Карловны, испугавшись пагубных последствий, поспешила отдать бедную девушку замуж за чиновника К. Вскоре, молодому Каменскому представили другую выгодную партию: невеста его была из самого богатого и знатного рода в России; говорили, что она была влюблена в Каменского; вообще, его привлекательная наружность, его молодость, громкая воинская слава кружили головы многих женщин; но Каменский оставался верен своей первой любви до самой смерти Елизаветы Карловны, которая недолго прожила замужем. Тогда, равнодушный ко всему, он не сопротивлялся более настояниям матери. В семействе уже заказан был богатый образ, весь в жемчуге и бриллиантах, чтобы благословить новобрачных (этим образом благословили другую чету), но избранная невеста, гр-я О-Ч[10]

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Пунктуация и орфография в настоящем издании приближены к современным нормам русского языка, географические названия и личные имена оставлены в тексте в написании предыдущего издания (СПб., типография Второго Отделения Собственной е. и. в. канцелярии, 1866 г.) с сохранением всех встречающихся вариантов. Мы постарались устранить опечатки технического характера предыдущего издания.

Примечания настоящего издания выделены курсивом.

2

Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо. (Пер. с лат.) – Прим. ред.

3

Сюда же мы относим и русские, изданные за границей, часто в искаженном виде, или ходящие в рукописных списках и всем известные.

4

Взгляд на мою жизнь: Записки д.т.с. Ивана Ивановича Дмитриева в 3 ч. Москва: изд. М.А. Дмитриев, 1866. – Прим. ред.

5

Из записок графа Мордвинова некоторые напечатаны за границею, другие рассеяны в рукописях, иные остаются неизвестными публике.

6

По всей видимости, речь идет о бумагах графа Арсения Андреевича Закревского. Эти бумаги, включающие обширную переписку графа с П.Д.Киселевым, П.М.Волконским, а также письма А.П.Ермолова, Д.В.Давыдова и многих других к нему, планировалось подготовить к публикации еще в 1865 году, но работа не была начата из-за смерти Арсения Андреевича. Бумаги были опубликованы в 1890 г. в Сборнике Императорского русского исторического общества под редакцией Н.Дубровина. В настоящее время размещены в открытом доступе на сайте РГБ. – Прим. ред.

7

Ружейный пер. – улица в центре Москвы между Смоленским бульваром и Плющихой. – Прим. ред.

8

Смоленский бульвар, дом 17. – Прим. ред.

9

Главная соляная контора. – Прим. ред.

10

Графиня Анна Алексеевна Орлова-Чесменская. – Прим. ред.