Жизнь. Книга 1. Все течет
– Не задавай вопросов, девочка! – загудел колокол сзади, и, вздрогнув, Варвара отпрянула, ухватившись за столбик крыльца, чтобы сохранить равновесие.
Отец Савелий заключил свой совет изречением:
– Сказано: «Умножающий мудрость – умножает скорбь». Дети же, знаешь ли, цветы земли. Ты цвети себе и молчи.
– О чём ты спрашиваешь, девочка? – заговорила возвратившаяся хозяйка, протягивая на ладони плату: медный пятачок и позеленевшую монету ценностью в три копейки. – Возьми вот, да неси осторожно. Кулак зажми. Не потеряй.
– Я спросила… – расхрабрилась Варвара.
– Поди сюда! Сядь-ка со мною вот тут, на ступеньке. На-ка огурчик свеженький с моего огорода. Съешь, а потом и спросишь, что тебе надо.
Они сели на ступеньках веранды. Варвара шумно откусывала и жевала огурчик вместе с кожей. Он хрустел на её крепеньких белых зубах. Старушка же сидела, устремив взгляд вслед уходящему солнцу, медленно, словно в знак согласия, покачивая головой. Через промежутки времени она вздыхала. Эти горькие, глубокие вздохи уже давно стали её твёрдо установившейся привычкой. Казалось, внутри её тела был устроен и заведён часовой механизм, который правильно работал уже десять лет. Старушку «точила скорбь».
Этот златовласый дьякон Анатолий был её единственным, «вымоленным» сыном. В детстве он заболел скарлатиной, и доктор сказал, что смерть неизбежна. И тогда – в какой горячей, в какой пламенной молитве! – она вымолила у Бога жизнь ребёнку, обещав посвятить его церкви, воспитать его «духовным лицом». И сын поправился чудесным образом и рос – благословение Божие! – необыкновенно красивым ребёнком: прохожие останавливались на улице. Затем у него появился необыкновенный, незабываемо прекрасный голос. Радовалась вдова: Господь указывал ей путь. Как трудилась она, как работала и как терпела, чтобы дать ему возможность учиться в семинарии. Настал наконец и знаменательный день – исполнение всех молитв, всех желаний: Анатолий стал соборным дьяконом.
Но тут же и кончилось счастье. От восхищения людского изменился дьякон: его стало увлекать «мирское».
Как же был великолепен дьякон! С чем сравнить? Высокий и стройный, как тополь, с византийским овалом лица, с глазами – миндалём из светящегося сапфира, с золотой, сияющей гривой волос и с этим необыкновенным голосом! Всё, всё, кажется, было в нём, за исключением призвания к духовной жизни. И женат он был разумно (мать сама и женила) – на благочестивой девушке, чтоб укрепить его на стезе добродетели. Без особой красоты телесной была невеста, но исполнена добродетелей, могла бы заменить ему и мать, случись той умереть преждевременно. От невесты же, как приданое, был и этот домик, и огородик, и садик, и мебель, и кое-что (немного, правда) в казначействе, на книжке. Увы! – помимо этого в брачный союз невеста внесла и унылое свое лицо, коричневатое от болезни печени, и исключительный дар в немногих словах выражать горчайшие истины. Годами она была лет на десять старше дьякона и, постоянно помышляя о бренности всего земного, о неизбежности конца, не переносила веселья: ни пирушек, ни пикников, ни на лодках катанья, ни плясок, ни светского пения. Благочестивые разговоры единственно услаждали её.
И вот, когда в уютном домике поселились две добродетельные женщины, дьякон стал избегать и дома, и благочестивых бесед, и жены, и матери. Он отсутствовал, как только к тому представлялась возможность. После обедни ли, после вечерни ли напрасно ждали его у стола, подбрасывая в самовар угольки, чтоб кипел и шумел. Где-то в ином доме дьякон пил чай, кто-то другой наливал ему чашку.
От душевной скорби жена всё больше желтела лицом, морщинилась, старилась быстро, дьякон же стал получать письма по городской почте. Городские бесстыдницы писали ему – духовной особе, женатому же человеку! Порою письма были ещё и надушены, и в доме, где доныне пахло лишь ладаном да валериановыми каплями, запах духов казался кощунственным. В ответ на духи в доме воцарился запах жаренного на постном масле, ибо обе женщины дали обет не вкушать отныне скоромного. А Анатолий подружился с отцом Савелием. Савелий же, несомненно, был великий грешник! Это каждый мог сам увидеть при первой же встрече: чревоугодник, любитель и выпить, и мало ли что ещё; человек без всякой «духовности», даже и во внешнем облике. А что делалось у него внутри – лучше не думать. И в церкви его больше терпели за голос. Голос у него, слов нет, был. Архиерей, невзирая на голос, то и дело ставил Савелия на епитимьи, однако же – странно: не упущение ли это? – был к нему благосклонен, как к ребёнку, отпуская его грехи «за незлобие». Главный грех – отец Савелий выпивал ежедневно «для поддержания голоса», а если ожидался молебен с многолетием или предание анафеме, то выпивал и добавочное. Не раз, благословляя духовенство перед церковной службой, архиерей, потянув носом и почуяв запах вина, вдруг скажет: «Отец Савелий, стань-ка вот тут на колени – кайся. Триста поклонов!»
Затем пошли слухи, что обоих дьяконов приглашают в Москву. Смутно намекалось – для светского пения: для концертов вначале, потом и в оперу.
Напуганные слухами, обе женщины упали в ноги сначала архиерею, потом полицмейстеру, умоляя «учинить препятствие» и Анатолия из города не выпускать. Дьяконы же дома начали репетировать светское. В открытые окна лилось на улицу то «Любви все возрасты покорны», то «Я тот, которому внимала», а на смену – «Я люблю вас, Ольга». Имя же матери было Евпраксия, жены – Агриппина. Обе женщины сгорали от стыда. Публика же наслаждалась, и гуляющие в летний вечер парочки останавливались под окнами и аплодировали. А раз, когда Анатолий спел «В сиянье ночи лунной тебя я увидал», то какой-то незнакомый господин, хорошо одетый, даже в дом вошёл и, пожимая руку Анатолию, сказал:
– Лучше Собинова поёте! Честное слово! Да что вы тут делаете? Сбрасывайте рясу и катите в Москву. Подумайте, если бы Шаляпин сидел на месте, не стал бы великим артистом!
Господин этот, несомненно, был дьяволом, и такая открытая прямая атака искусителя повергла обеих женщин в ужас. После усердной молитвы мать Анатолия приняла решение. В случае, если Анатолий покинет духовный сан, уедет в столицу и станет петь по театрам, она – мать – будет бороться за спасение его души такими путями: во-первых, лишит его материнского благословения; во-вторых, отречётся от него «церковным способом» (она полагала, что есть специальный обряд в богослужебных книгах – отречение от сына); в-третьих, будет следовать за ним, куда бы он ни поехал, чтобы, собирая толпу, «стеная и плача», рассказывать всё людям – при входе в театр, где он будет петь, до начала спектакля, там же во время исполнения, при выходе после окончания, под окнами, где он будет ночевать.
Над такой угрозой дьякон задумался. Он легко перенёс бы два первых пункта, но третий повергал его в смущение. Он знал свою мать и предвидел, что эти обращения к толпе, рассказы и слёзы её – «да ужасаются людие» – станут основным её религиозным упражнением до конца жизни. К тому же и Агриппина смиренно, но твёрдо объявила, что, ставя дочерний долг выше супружеского, она поможет матери во всех её начинаниях, будет с ней и под окнами и перед театрами проливать горькие свои слёзы. Обе женщины не оставляли надежды вернуть заблудшую овцу в лоно семьи и церкви, уверенные в том, что две благочестивые женщины сильнее какого угодно дьякона.
Они, конечно, обе глубоко страдали – и Евпраксия, и Агриппина, – так как обе боготворили вероломного дьякона. В «совращении» же с пути обвиняли исключительно искусителя, для этой цели принявшего облик отца Савелия. Обе женщины готовы были жизнь свою отдать, лишь бы спасти душу дьякона Анатолия.
Итак, эти две женщины, ближайшие родственницы прекрасного дьякона, мать и жена, кому завидовали столь многие в городе, проводили дни свои в скорби. Это и вызвало привычку «вздыхать». Мать положила начало, а жена последовала примеру; ей казалось непристойным присутствовать молча при том, когда вздыхает старшая в доме, – и она эхом отзывалась на вздохи.
И вот, поглядев на Варвару, которая закончила грызть огурчик, хозяйка спросила:
– Теперь расскажи мне, девочка, что ты хочешь узнать, о чём спрашиваешь?
– Я хочу узнать, – зашептала Варвара с опаской, – как достать от Бога, что мне надо.
– Ах, дитя-несмышлёныш, – вздохнула старушка, – не так надо бы сказать. Сказать надо бы – как получить от Господа милость, по горячей, неустанной молитве и с верой о том.
– Чтоб получить, – подчеркнула Варвара.
– В молитвенном прошении главное, чего человек просит у Бога, – наставляла старушка. Она любила «духовные» разговоры и по многим церковным вопросам считала себя специалистом. – Глаза болят – молиться надо святому Пантелеймону, в летнюю засуху Илья-пророк посылает дожди, в хозяйстве корова или что другое потеряется – Иван-воин великий помощник, стоит на страже, небесный часовой. О счастливой семейной жизни, – тут она остановилась и горько-горько вздохнула, – начинать надо со святого Иосифа-обручника, пока ещё невестишься, а как семейное горе начнётся, тут святые помощники идут уже парами: Иоаким и Анна, Ксенофонт и Мария, Андриац и Наталия. Добрых вестей ожидаешь – приносит их вестник архангел Гавриил. Гонение неправедное терпишь – молись святителю Николаю. Вот это святой так святой! Недаром назван «Скорая помощь». Попросишь – получишь.
– А долго надо просить? – задохнулась Варвара.
– Ни-ни, случается, и рот не успеешь закрыть, попросивши, – получай, исполнено.
– О! – Варвара вздрогнула и спрыгнула со ступеньки, готовая бежать и использовать полученное знание.
– Стой! Стой, девочка! – старуха схватила её за подол. – Куда ты? – В голосе и взгляде её появилось подозрение. – Что за дело у тебя такое спешное? Сядь вот тут и расскажи.
– Я хочу… – Варвара нагнулась к самому уху старушки и зашептала в него: – Я хочу учиться в школе.
– Вот как!
– И я хочу… – Девочка ещё раз оглянулась кругом, в опасении, не подслушивает ли кто, и ещё тише зашептала в ухо: – Я хочу учиться в самой хорошей школе – в гимназии.
– В гимназии? – удивилась старушка. – Не много ли ты, девочка, хочешь?! Надо знать христианскую меру в желаниях. Соблюдай уничижение, и «желание твое да будет смиренно». А ты – в гимназию! Просить у Бога надо осторожно. Иной безумец просит, чтоб у соседа случилось несчастье, – глядь, у самого случился пожар или подохла корова. Совершенно исключается исполнение для тщеславия: кончится худо, если получишь. Удовольствий грешно просить, они расслабляют душу. И для жадности, для гордости, для зависти грешно просить. Мало о чём допускается просить христианину: пищу – хлеб да воду, крышу над головою, одежду – покрыть нагое тело, да безболезненную кончину живота.
– А гимназию?
– Рассмотри своё желание, девочка! Учиться – это ещё ничего: церковь учения не возбраняет. Были среди угодивших Богу и учёные. Но не соблазн ли гимназия? Есть начальные школы для простых детей. Не от гордости ли ты просишь? не от зависти ли, жадности или тщеславия? Зачем тебе гимназия?
– Я хочу очень-очень хорошо выучиться.
– Так, так. Ну что ж, проси Николу-угодника – и будешь в гимназии.
Варвара опять вспрыгнула, готовая бежать и просить.
– Да постой! – и старушка снова поймала её за подол. – А ты знаешь, как надо молиться? Найди место чисто и свято, – заговорила она деловито, тоном эксперта, – лучше всего, поди в собор. Направо придел святителю Николаю. Узнаешь: риза в крестах, в руке книга – Евангелие. Седой, на голове маленькая плешка, и голова непокрыта. Найди уголок потемнее: в уединении надо молиться. Собери все мысли на своё желание и пади ниц. Умеешь?
– Так? – спросила Варвара, упав и расстилаясь на полу.
– Так, только ноги собери вместе, не расставляй ноги-то.
– Сейчас и побегу в собор! – вскочила Варвара.
– Да постой ты! – Старушке не хотелось оставить душеспасительной беседы. Проведя полжизни в просительной молитве, с воздержаниями, обетами и постами, а другую половину – в благодарении за полученное, опять же с обетами и постами, и, наконец, находясь «в скорби», она знала кое-что о тщетности человеческих желаний и о риске, таящемся в их исполнении. – Вот что надо бы помнить, да ты мала, не поймёшь. «Всякая земная в мире сем сладость душевной печали бывает причастна». Запомнишь?
– Уже запомнила. – И Варвара повторила изречение.
– Да ты и вправду умная девочка! – удивилась старушка. – Что ж, молись и проси. Так вот: падши ниц, прошепчи свою просьбу. Всё сердце вложи в слово. Затем – плачь и рыдай. Дар слёз – великое дело. Бей себя в грудь, вот так, правой рукой, кулачком. Гори в молитве, как в огне. Пусть глаза твои тают в слезах и ничего не видят. А зубы стисни. Встань и упади. Бей своё тело о камень. И молись и проси, и молись и проси. И получишь.
Глава III
Узнав, что ей нужно, Варвара стрелою мчалась домой. Она задыхалась от нетерпения, от радостного волнения и мыслей. Её, испытавшую уже кое-что в жизни, нисколько не испугали трудности предстоявшей ей молитвы. В получении же благодати она не сомневалась.
Варвара знала кое-что о Боге, но смутно. Она знала наизусть и «Богородицу», и «Отче наш»; знала также, что обе эти персоны – на небесах, очень далеко от человека и потому невидимы глазу. Молитвы она читала наспех, без интереса, не ожидая взамен ничего. Она крестилась, проходя мимо церкви, не зная, зачем это нужно. О том, что есть прямой и верный путь общения с Божеством, она услыхала сегодня впервые. Её одарили могуществом. Так вот как надо молиться! Она уже сожалела о времени, потерянном в незнании. Жизнь отныне казалась ей лёгкой. С пренебрежением к себе она вспомнила теперь свои прежние неумелые и невежественные молитвы. О чём она просила? Найти кошелёк, и в нём три рубля, – это была жадность. Чтоб Бог наказал парикмахера Оливко, самого требовательного клиента Бубликов, и наказал бы как следует, смертью, – но это значило желать зла ближнему. Как-то раз, увидев очень нарядную даму, она горячо молила Бога о таком же небесно-голубом длинном платье в оборку и о прозрачном зонтике – и это, конечно, были и зависть, и тщеславие. Она однажды просила даже скоропостижной смерти соседскому мальчишке, ударившему её по спине лопатой! Нет, нет. Совершенно отрезвлённая, она оставит людей в покое. Она станет разумно просить исключительно для себя. Её желание, рассмотренное со всех сторон матерью дьякона, было одобрено – подлежит исполнению. Гимназия! Она спасёт Варвару от судьбы прачек. Сейчас же, сию минуту, только вот отдать столь нужные в хозяйстве восемь копеек матери, и она побежит в собор, попросит и получит.
Что, каким образом, в каком виде надеялась она получить, Варвара не знала. Смутно ей представлялось, как Николай-угодник, Скорая помощь, возьмёт её за руку и поведёт в гимназию, там он властно прикажет, чтоб Варвару учили, а расход весь возьмёт на себя. Увы, она щедро была одарена талантами бедняка: желать и мечтать! Доверчивая и прямая по натуре, она не понимала, что могли ещё возникнуть препятствия, словесные оговорки, вообще осложнения. Она не знала ещё о существовании символов, аллегорий – всего, что должен принять человек вместе с верой.
Варвара знала, что для поступления в школу прежде всего надо «подать прошенйе». Писать и читать она умела. Два года тому назад на неё обратила внимание одна женщина, жившая по соседству: «Какая разумная девочка!» Она объяснила Варваре гласные звуки и буквы и как их писать и читать. Затем показала несколько согласных. И вдруг эта женщина исчезла. Говорили о ней шёпотом – «политическая», и Варвара не понимала этого слова. Догадываясь, что знает не все буквы, Варвара старалась добыть сведения об остальных, где случалась возможность: у приказчика в лавке, когда он был не очень занят и сердит, у извозчика на углу, если он не спал, у сапожника, если он не был пьян, у нищего «из благородных», заканчивавшего и карьеру, и жизнь с протянутой рукой у ограды собора. Наконец, она могла свободно читать. Но что? Книг не было, о том, чтоб купить их, не могло быть и речи. Она читала обрывки газет, что ветер, вместе с другим мусором, разносил по улицам, афиши, расклеенные по заборам, вывески магазинов. Она знала заглавия всех книг в. витрине магазина. И жизнь для неё стала наполняться тайнами. «Энциклопедия Брокгауза и Ефрона», – шептала она, содрогаясь в непонятном ей мире, и никто – ни извозчик, ни приказчик, ни сапожник – не мог ей сказать, что это было такое. Войти в книжную лавку и там спросить она никогда бы не решилась.
А нищий «из благородных» на её вопрос об «Энциклопедии Брокгауза и Ефрона» вспылил: «Пошла вон! Тоже ещё, вздумала дразниться!»
У ней была замечательно хорошая, исключительная память: она помнила всё, что читала. Непонятное входило в неё, создавая в ней сознание, что помимо её жизни, известных ей людей, слов и обстановки, где всё было ясно, понятно и просто, существует иной мир, полный тайн и чудес, и вход в него доступен далеко не всем, и один из путей в него – учение и книги. Мысль об этом скрытом где-то поблизости мире волновала её. По ночам она часто думала о нём. Она вспоминала прочитанное и удивлялась. Удивлялась и размышляла. И то, что никто вокруг не мог помочь ей, ещё более укрепляло её в мысли, что тот, скрытый мир необыкновенно пленителен и чудесен. Но были и страшные слова: аттракцион, гонорар (гнали, должно быть, кого-то, и – странно! – «по соглашению»). Были и милые слова, как игрушки: «Трильби», например; были вкусные – «Абрикосов». Всё это в том же самом мире, где «сдаются комнаты», «принимаются заказы» и где «цены без запроса». Как вступить из мира известного в тот неизвестный? Она уже слышала это слово – учение. И те, кто выучился, она видела, жили иначе: они входили в магазины без страха, рассматривали книги, шли в театр, где «после спектакля – танцы», очевидно, это им – «оптовым покупателям – большая скидка», это для них, едущих в экипажах, – «всем держаться правой стороны». Как стать одной из них? Нашёлся ответ: гимназия.
Писать она уже доучилась сама, и писание для неё было творчеством. Это очаровывало её. Палочкой на земле, около своего дома, она выцарапывала: «Тут живёт Варвара Бублик» – и у ней дух захватывало от восторга. Считать же Варвара умела, казалось, от рождения. Она любила считать. Она точно знала, на какой улице сколько домов, в каждом доме – сколько на улицу окон. Она светилась радостью, случайно узнав, что в году двенадцать месяцев, в неделе семь дней, что Рождество «стоит на месте», а Пасха «двигается», по неизвестной никому причине.
Познаниям Варвары, сколь ни бедны они были, нашлось уже и практическое применение. Она писала письма неграмотным, кто жил по соседству. Её «благодарили», скромно, правда, нищенской лептой, но и это был «заработок», вид которого неизменно вызывал слёзы в глазах вдовы Бублик. Случалось ей получить сухой бублик, престарелый пряник, а иногда и свежее яичко. Клиенты приносили с собой конверт и бумагу, а чернила и перо имелись уже у Варвары. Бутылочка стояла на полочке, в углу, за потемневшей иконой, а перед нею, рядом с засохшей веточкой вербы, лежала и ручка с пером, аккуратно завёрнутая в чистую тряпочку.
Письма бедняков! Какая область литературы! Она ещё никем не исследована, не помещена в сборники и мало кому известна. Те, кто живёт в горькой нужде, не обмениваются письмами от нечего делать, от безделья, от скуки, из вежливости, для поддержания светских отношений. Бедняк шлёт своё письмо, когда сердце уже не может молчать, и его слово, выстраданное тоской ночей, исходит из сердца. Облитое слезами, оно не нуждается в отделке, в прикрасах, в ритме и стиле. Такие письма не крылатые вестники радости, они обычно продиктованы горем, заботой, надеждой, тоской. Их слово кратко, печально и сдержанно. Бедняк не прибегает к шуткам, спутникам довольства и счастья. Он диктует письмо раздельно, торжественно, как читает молитву.
Другим родом Варвариных писаний были прошения. Смущённый клиент приносил большой лист бумаги, осторожно подавая его Варваре, расправленным, в вытянутых руках. Диктуя, он терялся в словах, заикаясь, покашливая, вновь и вновь возвращаясь к основной мысли, вёл себя так, словно уже находился в присутствии высокопоставленных лиц. Он просил Варвару «хорошо написать» – и она, напрягая силы, выводила огромные буквы, располагая слова неровными строчками.
Прошения писали чаще мужчины, письма же – обычно «на родину» – женщины.
Женщина входила медленным, торжественным шагом. Она диктовала не спеша, глядя перед собою сосредоточенным, невидящим взором. Горькие слова произносились глухо, словно комья земли падали на крышку гроба. Варвара писала старательно, низко нагнув голову над бумагой. Кругом царила настороженная тишина. Так когда-то её предки и наши высекали на камнях и скалах слова событий, свидетельствуя грядущим поколениям о пережитых несчастьях, и им внимала та же глухая тишина вечности.
Таким образом, ещё ребёнок по летам, Варвара уже причастна была к жизни человечества, касалась, главным образом, его несчастий. И когда клиент или клиентка просили прочесть написанное вслух, она читала благоговейно и строго, как читают Евангелие.
Затем у Варвары появились и письменные принадлежности. Один конторщик, служивший на железной дороге, как-то дал вдове Бублик, стиравшей на него, коробку казённой писчей бумаги, дюжину карандашей и сотню перьев. Он был выпивши и, давая подарок, предупредил, что вещи эти всё равно что краденые, их лучше никому не показывать, а при употреблении бумаги надо отрезать ножницами печатный заголовок.
И вот сегодня Варвара открыла эту коробку и бережно взяла большой лист. Осторожно и ровненько она отрезала заголовок – «…ская железная дорога» – и разложила лист на столе. Её руки дрожали. Благоговейно она вывела огромными буквами посередине листа: «Прошение».
Всякое прошение, как она знала, должно начинаться словами: «Ваше Высокоблагородие». Написав это, она задумалась. Затем с новой строчки добавила: «Варвара Бублик хочет учиться».
Казалось, это было всё. Но, опасаясь быть непонятой, она добавила: «в гимназии». Ещё подумав, добавила: «не имевши денег по причине горькой бедности».
Со вздохом удовлетворения она смотрела на исписанный крупными буквами лист. Кажется, ясно. Не может возникнуть сомнений, чего хочет Варвара Бублик. Она не беспокоилась относительно грамматических ошибок, так как не знала ещё о существовании право писания, – писала как говорила. Из знаков препинания она пользовалась одной точкой, ставя её на самом конце. Оставалось ещё подписать – и готово!
Вдовы Бублик не было дома, она разносила бельё. Да Варвара и не предполагала делиться своими планами. Покорность судьбе, смирение и робость матери ей были хорошо известны: мать потеряла бы присутствие духа от одного слова «гимназия». Близких же друзей у Варвары не было. С одной стороны, даже и в том беднейшем пригороде, где жили Бублики, – даже там царил своего рода снобизм. Иные дети имели ботинки, другие ходили в приходскую или даже городскую школу, третьи получали копейки от родителей и в лавке покупали леденцы, пряничных коней, баранки. Варвара была беднее их, но, сознавая себя умнее, одарённее, она не смирялась с положением, отведённым ей в том околотке судьбою. Отсюда происходили столкновения. Царило и там право сильного: Варвара подвергалась насмешкам. С другой стороны, вдова Бублик, зная кое-что об испорченности рода человеческого в своём квартале, старалась держать дочь при себе, рано приучив её помогать в работе и затем делить радость заработка.
Итак, Варвара положила полученные за рубашку дьякона восемь копеек посредине стола, на самое видное место, сама же, аккуратно сложив прошение, помчалась к собору.
Было рано ещё, и церковная служба не началась, но одна половинка церковной двери была открыта. В большом волнении, легко ступая, на цыпочках, переступила Варвара порог. Церковь была пуста. Только старик сторож, шаркая ногами, с зажжённой свечой в руке, двигался где-то в глубине храма, зажигая лампады перед образами и прерывисто, шёпотом творя перед каждым положенные молитвы, тропари и кондаки. Он уходил, оставляя чудесные трепещущие огоньки – зелёные, красные, пурпурные, синие, – путь его был таинственно-прекрасным. Варвара зажмурила глаза, её сердце стучало. Она впервые видела храм пустым, не в толпе, не из-за спин тех, кто выше ростом, и величие и безмолвие её поразили. Она вступала – трепетно и с верою – в мир чудес. Затаив дыхание, она двинулась на поиски святителя Николая. Длинными рядами – в иконостасе и по стенам – стояли святые, сумрачно, властно и строго, в торжественных позах, в строгом порядке, словно только что появившись откуда-то и приготовляясь к богослужению. На Варвару они не обращали никакого внимания. Они глядели поверх или в сторону. Казалось, они даже слегка отворачивались от её ищущих глаз, от взора маленькой невежды, которая испытующим взглядом, бесцеремонно разглядывала атрибуты каждого из них. Вот Иоанн Креститель на фоне безотрадной, выжженной солнцем пустыни, с верблюжьей кожей, накинутой на тёмное тощее тело. А рядом архангел Гавриил, с благою вестью, только что из рая, с белой лилией на длинном стебле. Святой Пантелеймон бережно нёс свой ящичек лекарств, а Мария Магдалина – красное яичко. Вера, Надежда и Любовь толпились около своей матери, мудрой Софьи, и Любовь была самая маленькая и печальная. Кое-кто стоял в облаках. На блюде – усечённая глава. Бесстрашный воин на коне разил змея, и девушки смотрели на него из оконца. Старичок ласково кормил медведя, и голубь парил над людьми у реки. Наконец Варвара увидела святителя Николая. Здесь!