Убить Марата. Дело Марии Шарлотты Корде

– Тебе он нравится? – простодушно спросила Роза, склоняясь к уху Марии. – Что до меня, то я, кажется, от него без ума. Вот настоящий кавалер! Не то, что наши неотесанные грубияны. Красив, умён, изящен, и при этом как мужественен! Правда, скажи?

– Правда, правда, – отвечала Мария со смехом. – Но как же твой Капитен?

– По сравнению с ним и мой Капитен, и твой Бугон просто увальни.

– И что же, Роза, ты уже представлена ему?

– Ещё нет. А ты?

– Вроде бы да… – молвила Мария. – Мы беседовали как-то с полчаса или более.

– Беседовали?! – изумилась Роза. – Ух, ты! Что же ты молчала? Ни слова лучшей подруге!?

– Но это было ещё до твоего приезда.

– Всё равно. И где ты с ним виделась?

– В Интендантстве. Приходила на приём к представителям. И попала к нему.

– Тс-с! – Роза приложила палец к губам. – Сейчас не будем отвлекаться. Но после парада, клянусь небом, ты расскажешь мне обо всём в мельчайших подробностях. И если выяснится, что ты перешла мне дорогу и занималась с ним амурами, то я проломлю тебе голову камнем. Договорились?

Тем временем митинг на Гран-Куре продолжался. После Барбару с высоты помоста выступили Бюзо и Гюаде. Их речи мало чем отличались от речи Барбару; разве что им недоставало её страстности. Оба оратора заклеймили Гору как виновницу ужасной резни в Париже в сентябре прошлого года, когда было зверски растерзано, по их словам, десять тысяч арестантов, и теперь, чтобы предотвратить повторение такого же по всей стране, все добрые граждане должны взяться за оружие, идти в Париж и ниспровергнуть «шайку маратистов».

Никто из выступавших не допустил даже туманного намёка на то, что нужно выступить против Конвента. Само слово «Конвент» было для каждого француза священным (почтения к нему не питали лишь роялисты-эмигранты, да мятежники-вандейцы), как в прежние времена понятия «король», «Бог» или «Церковь». Боже упаси, никто и не собирается бороться с Конвентом! Напротив, ораторы призывали выступить за Конвент, – то есть за новый Конвент, очищенный от узурпаторов-монтаньяров. Стоявшие на помосте шестнадцать беглых депутатов как бы олицетворяли собою этот будущий, очищенный и свободный Конвент.

– Уже знамёна Кальвадоса, Иль-и-Вилена и Эра собрались при криках общей радости, – заключил свою речь Гюаде. – Уже ваш авангард стоит в Эврё, – всё возмутилось против анархистов. Вы хотите, чтобы они были наказаны, и они будут наказаны! Да, они будут наказаны, творцы сентябрьских убийств, те, которые всеми средствами добивались учреждения триумвирата, чтобы отдать власть Марату и его подлым сообщникам; те, которые давно уже, с первых дней Конвента готовили его низложение и роспуск.

Канские патриоты ответили шумной овацией. Солдаты запели «Марсельезу нормандцев», сочинённую бриссотинским поэтом Жире-Дюпре, опубликованную в «Афише Кальвадоса» и разученную накануне в казармах:

Город республиканцев возвышенный,О Кан, ты северный Марсель!И на знамёнах твоих написано:«Господство Закона или смерть!»[8]В чертогах своих, в своём сердцеУкрыл ты народа избранников, —Вся Франция теперь твоя данница,И слава твоя не померкнет!К оружию, граждане! сокрушим разбойничью банду!Закон – единственный зов, который слышат нормандцы.

Вслед за солдатами песню подхватили многие собравшиеся на Гран-Куре:

Святой Закон, Свобода, НародВедут нас сквозь бури и беды;Ведь против анархии идём мы в походИ возвратимся после победы.О, жертвы сентябрьского глумленья,Мы отомстим за вашу смерть, ваши раны!Франция, мы избавим тебя от тиранов;Они искупят свои преступленья.К оружию, граждане! сокрушим разбойничью банду!Закон – единственный зов, который слышат нормандцы.

Рядом с Барбару на помосте стоял человек невысокого роста, с блеклыми впалыми глазами, без парика, уже заметно лысеющий, несмотря на свою молодость. На вид никто и не подумал бы, что этот щуплый неказистый субъект и есть знаменитый Луве де-Кувре, автор романа «Любовные похождения кавалера де-Фоблаза», наделавшего много шума в предреволюционные годы.

– Гляди-ка! – подмигнул он Барбару, кивая в толпу. – Опять эти аристократки. С тех пор, как мы в Кане, они не отходят от нас ни на шаг.

– Где?

– Вон, стоят в тени дерева. Две девицы в белых платьицах, машущие косынками. О, да они даже поют! Ты не находишь это забавным, Шарль? Баронессы и виконтессы затягивают нашу «Марсельезу».

Луве был в своём духе. Уже перестав описывать прелести салонных красоток, приняв на себя звание депутата и борца за народное счастье (Манон Ролан сравнивала его с Филопеменом), он по-прежнему провожал пристальным взором каждую проходящую мимо женщину.

– Ту, что повыше, я знаю, – сказал Барбару. – Это Корде. Она приходила вместе со слугою к нам в Интендантство. А кто рядом с ней?

– Её подруга, мадемуазель Фужеро. Недавно приехала из Байё. Неужели ты с ней до сих пор не знаком? Это на тебя не похоже.

– Нет, не знаком, – молвил Барбару задумчиво. – По мне, так гораздо интереснее гражданка Корде. Правда, что она правнучка Корнеля?

– Это она тебе сказала? Вполне может быть. Мне говорили, что Корде д'Армон – старинный баронский род, корни которого уходят в глубину веков. Не удивлюсь, если в числе её предков был сам Вильгельм Завоеватель. Однако, Шарль, советую тебе быть поосторожней, – Луве кивнул через плечо на светловолосого молодца в мундире, стоявшего на помосте позади депутатов. – Говорят, что она пассия Бугона-Лонгре, прокурора-синдика здешнего департамента, и что он давно уже опекает её.

Барбару повернул голову, взглянул на орлиный нос и гордо выпяченную грудь наречённого жениха и ответил с подчёркнутым равнодушием:

– Я думаю, они будут хорошей парой.

Митинг близился к концу. Последним из бриссотинцев слово взял Петион, чувствовавший себя вождём всей группы депутатов и поэтому обязанный как бы обобщить сказанное. На федералистском собрании его единодушно избрали почётным председателем «Центрального совета». В коричневой шинели[9] с отложным бархатным воротником ярко-красного цвета, в белом фланелевом жилете с огромными серебряными пуговицами, в щедро напудренном парике, он и в изгнании сохранял важный вид, бывший мэр Парижа, первый председатель Конвента, которого столичная толпа титуловала некогда «королём Петионом».

– Силы департаментов, направляющиеся к Парижу, – заявил он, – идут туда не затем, чтобы искать встречи с врагами для борьбы с ними, а для того, чтобы побрататься с парижанами и утвердить колеблющуюся статую Свободы. Граждане, когда вы увидите, как эти дружественные войска будут проходить по вашим дорогам, по вашим городам и вашим сёлам, побратайтесь с ними. Не допустите, чтобы среди вас появились враги Свободы и человечества и остановили их во время их шествия. Оказывайте этим патриотам всемерное содействие, предоставляйте им кров и пищу, присоединяйтесь к ним в их благородном порыве!

В шумной овации никто не обратил внимание, что речь Петиона разительным образом отличались от той речи, которую произнёс Барбару, а также от выступлений Бюзо и Гюаде. Она совершенно дезавуировала их. Словно бы в пламенеющий огонь плеснули водой, горящие угли посыпали песком. И если предыдущие ораторы, по возможности избегая имён, называли только всем ненавистного Марата, говорили в общих словах о «триумвирате» и «шайке маратистов», то Петион настолько тщательно замаскировал призыв к гражданской войне, что его бы не обнаружил и самый придирчивый трибунал.

После такой речи петь подстрекательскую «Марсельезу нормандцев» было неуместно, поэтому с подачи Салля и Валади площадь затянула общенациональную Карманьолу, делая особое ударение на следующем катрене:

Друзья, в согласье мы сильны,Врагов бояться не должны.Пусть вздумают напасть на нас, —Бежать заставим их тотчас.[10]

Наверное, громче всех Карманьолу распевали наши подруги, так что даже стоящий за спинами депутатов Бугон-Лонгре услышал их голоса и разглядел их лица. Он тут же спустился с помоста, и, растолкав толпу, пробрался к двум барышням:

– Что же вы тут стоите? Идёмте за мною, я проведу вас на трибуну.

– Правда!? – воскликнула Роза, хлопая в ладоши. – Ух, как здорово! Значит, мы увидим всё-всё…

Энергичный кавалер подхватил дам под руки и пустился с ними в обратный путь сквозь плотные ряды зрителей.

– Сегодня, дорогая Роза, вы просто сияете от счастья, – говорил он по пути, кланяясь мадемуазель Фужеро. – В этом повинен наш митинг или есть причина повесомее? Получили весточку от Капитена?

– От Капитена? – переспросила Роза. – Вовсе нет. Третий месяц не имею от него никаких известий.

– Не переживайте, – посочувствовал Бугон. – Он вам обязательно напишет. Уж я-то знаю, как он обожает вас.

– С чего вы взяли, что я переживаю? Какой вы смешной, Жан Ипполит! – отмахнулась она и залилась лёгким беззаботным смехом.

Бугон окинул её взором с головы до ног и подумал, что такой ослепительной красотке сердечные переживания, в самом деле, ни к чему; для этого вокруг неё есть восторженные воздыхатели. Прекратив разговор с мадемуазель Фужеро, Бугон склонился к уху Марии:

– Сегодня, перед смотром, я зашёл за вами в Большую Обитель, но ваша кузина сказала, что вы в гостях у мадам Мальфилатр. Тогда я направился туда и опять не застал вас.

– Правильно, – отвечала она. – Я недолго пробыла у мадам Мальфилатр. Оттуда я поспешила к Фужеро, потому что мы должны были с ней кое-что обсудить.

– У меня такое впечатление, Мари, что вы избегаете меня. Вчера вы умчались куда-то, едва мы поздоровались, а сегодня я вовсе не могу вас найти.

Мария готовилась к этому вопросу.

– Почему я должна вас избегать?

– Не знаю… – прищурился прокурор-синдик. – Для меня это загадка. Уже второй месяц, как вы не отвечаете на мои письма, хотя я пишу их с прежним усердием и прежней почтительностью. Я не встречаю вас больше в салоне гражданки Левальян, вы не заходите в нашу администрацию. За что такая немилость? Я чем-то вас обидел?

– Ничем.

– Что же тогда? – не отступал Бугон. – С тех пор, как вы вернулись из поездки в Аржантан, вас словно бы подменили. Да-да, в конце апреля… Я тогда был по делам в Париже, а когда приехал, то не мог вас узнать. У вас появился кто-то другой, который занял моё место?

– А у вас было место? – тут же парировала Мария.

– Полагаю: да. Во всяком случае, наши отношения давали мне право надеяться…

В этот момент на площади вновь зазвучала барабанная дробь. Речи депутатов закончились; начинался парад гарнизонного войска.

– Скорее, скорее! – вскрикнула Роза, прибавляя шаг.

Хотя Бугон и доставил подруг к крутой лестнице, ведущей на помост, подняться вместе с ними не смог. На всех ступенях теснились чиновники и служащие, не реагирующие на крики и требования прокурора-синдика. Помощь пришла с неожиданной стороны. На помосте, прямо напротив лестницы стоял Петион. Услышав за спиною шум, он обернулся, нахмурив брови, но при виде двух молодых особ лицо его прояснилось:

– Пропустите здешних патриоток! Пропустите гражданку Корде и её подругу!

Как славно, что он вспомнил Марию, хотя до этого видел её лишь мельком, когда она приходила в Интендантство. Его зычный, закалённый на митингах голос возымел своё действие. Толпа немного расступилась, подруги пробрались по лестнице наверх, причём Петион протянул им руки, поднял на помост и поставил рядом с собою, у самых перил, на виду у всей площади. Быть может, ему показалось не лишним, чтобы скученную мужскую группу на «трибуне» разбавляла пара изящных женских фигур, а возможно, он подумал, что на их фоне он сам будет лучше смотреться. Как бы то ни было, Роза и Мария оказались в центре событий, между тем как их попечитель Бугон-Лонгре застрял внизу. Впрочем, Роза о нём уже забыла, а Мария радовалась, что избавилась от его назойливых расспросов.

Генерал Вимпфен взмахнул саблей. Два батальона из его бывшего Шербурского войска и отряд национальных гвардейцев Кана, поблёскивая начищенными штыками, сделали разворот и под грохот барабанов начали парадное шествие.

Здесь же, рядом с «трибуной» велась запись в федералистскую армию добровольцев из числа местных жителей. На плакате, протянутом над записными столами, было написано крупными буквами: «Французы, вставайте с оружием в руках на защиту попранного Закона!». К концу парада к этим столам подбежало десятка два канских парней, воодушевленных речами депутатов и готовых пожертвовать своими жизнями ради восстановления конституционного порядка в стране. Даже этот мизерный контингент (вокруг стояло до тысячи здоровых мужчин, которые так и не двинулись с места) привёл горожан в ликование. «Да здравствуют наши герои! Да здравствуют каработы!» – кричали им со всех сторон. Женщины взмахивали шарфами и чепцами, а у Марии от переизбытка чувств на глаза навернулись слёзы. Глядя на неё, прослезилась и Роза.

– Вы плачете, Корде? – спросил Петион, удивлённо поднимая брови. – Отчего же? Ах, кажется, я вас понимаю… Вам стало жаль этих цветущих, прекрасных юношей, ваших друзей и сверстников, которые теперь пойдут в пекло войны, и вероятно, – что делать, такова солдатская доля! – не все из них вернутся назад. Может быть, среди них есть и тот, который особенно дорог вашему сердцу? Да-да, я отлично понимаю вас…

– Ничего вы не понимаете, Петион, в моих слезах! – резко оборвала его Мария, и слёзы её мигом просохли. – Вы мерите всех женщин одной меркой, и все они для вас – легкомысленные ветреные существа, не мечтающие ни о чём другом, кроме плотских удовольствий.

– Это слёзы гордости за наших солдат, – пояснила Роза Фужеро.

Петион несказанно дивился, слушая юных провинциалок. Воображавший себя знатоком женской природы, кумиром столичных дам, очаровавшим саму принцессу Елизавету, он воспринял слёзы двух изнеженных барышень всё с той же хвалёной «проницательностью», какою отличался и в политике. Всё ещё отказываясь поверить, что его стрела пролетела мимо цели, он пытливо вопросил:

– Может, оно и так, но скажите-ка мне, положа руку на сердце: разве вам не было бы приятно, если бы они вовсе не уходили отсюда?

При этих словах Мария отвернулась от Петиона, не в силах более вынести вида его мясистого одутловатого лица, на котором играла самодовольная усмешка. До окончания парада она больше ни словом не перемолвилась с парижским «королём».

После того, как воинская колонна во главе с генералом Вимпфеном прошествовала к выходу из города (можно подумать, прямо в поход) и помост стал понемногу пустеть, Мария сухо поклонилась сановному благодетелю и дёрнула Розу за рукав, увлекая её за собою на лестницу. Последняя сопротивлялась и медлила, надеясь оказаться рядом с Барбару. Однако марселец продолжал о чём-то беседовать со своими коллегами-депутатами и, казалось, вовсе не замечал присутствия на «трибуне» двух девушек. Что же до Бугона-Лонгре, застрявшего внизу, то он был оттеснён спускающимися по лестнице представителями народа, так что подруги уже не встретили его на пути, о чём, впрочем, не очень сожалели.

– Ты такая храбрая! – сказала восхищённая Роза, когда они удалились от Гран-Кура на порядочное расстояние. – Так смело говорила с этим, в парике… Он даже оторопел. Правильно, так и надо. Я тебя поддерживаю. В самом деле: отчего столь пренебрежительное отношение к нашему полу? Кем нас считают? Мы и не девочки уже: тебе двадцать четыре, мне двадцать два. В таком возрасте мужчины уже командуют батальоном, а то и полком.

– Подожди немного, – молвила Мария приглушённым голосом. – Скоро они раскаются в своих сомнениях на наш счёт. – Её глаза устремились куда-то вдаль, и в них зажёгся какой-то странный огонёк, – Да, раскаются… Gladius, gladius exacutus est et limatus, ut caedat victimas exacutus est, ut splendeat limatus est![11]

– Это по-латыни? – спросила Роза. – Из Цицерона? Звучит как-то угрожающе…

– Это из Библии.

– Из Библии?! О чём же это?

– Мне трудно перевести.

– Какая ты интересная! Помнишь то, что читали в монастыре…

– Нет, этого там не читали.

Донесение в Комитет общей безопасности от 8 июля

Город Кан, департамент Кальвадос, 8 июля 5-го года Свободы, 2-го года Республики единой и неделимой.

Петион, Салль, Бюзо и Барбару по очереди выступали в прошлую пятницу на собрании посланцев восьми департаментов Нормандии и Бретани. Они призывали уничтожить якобинцев, сокрушить Гору, разогнать Конвент и потопить в крови Парижский муниципалитет. В результате этих подстрекательских речей было постановлено создать особый Совет, который займётся формированием федералистской армии числом в десять или пятнадцать тысяч человек, чтобы идти походом на Париж. Командующим этой армией избран генерал Вимпфен. Вчера, в воскресенье, на Гран-Куре состоялся смотр собранных к этому времени сил – около шестисот солдат. Хотя Барбару, Бюзо, Гюаде и Петион опять держали подстрекательские речи, под их знамёна вступило только семнадцать добровольцев вместо ожидаемых многих сотен.

Однако мятежники всё ещё не теряют надежды собрать многочисленное войско. Ожидается прибытие трёх батальонов из Бретани. Передовому отряду, находящемуся в Эврё, состоящему из драгунов Ла-Манша и стрелков Эра, общим числом в четыре сотни сабель, отдан приказ начать движение на Париж по дороге через Пасси, Брекур и Мант.

Настоящее письмо доставит вам добрая гражданка, являющаяся истинной республиканкой.

Спасение и братство!

Гражданин П. Л.,член Общества друзей Республики города Кана.

P.S. Представителей [народа], заключённых в Испанской гостинице, перевели в донжон городского замка и усилили охрану. Нет никакой возможности связаться с ними.

* * *

Пятый год Свободы… Ослепительное солнце сияло над Каном, щедро заливая светом его небольшие улицы, узкие переулки и крохотные дворики. Прошедший военный парад понемногу перерастал в общегородское празднество и народное гулянье. Были открыты все кабачки и закусочные, отовсюду неслись смех и веселье. Мужчины и женщины, взявшись за руки, отплясывали карманьолу. Давно уже Кан не испытывал такого приподнятого настроения. Сказать по правде, город привёл себя в более или менее благопристойный вид только с появлением парижских гостей. Шестнадцать членов Национального Конвента, хотя и беглых, – в заштатном городке это было совершенно небывалым событием (впору открывать маленький Конвент) – заставили канцев позабыть о своих внутренних склоках и почувствовать себя ответственными за судьбу всей страны. До приезда депутатов тут творилось бог весть что. Если рассказывать всё по порядку, получится история не менее бурная и не менее драматичная, чем громкие события в Париже.

Поначалу разбуянилась деревенская округа. Хотя нападения на помещичьи амбары и усадьбы происходили и раньше, но делали это не столько крестьяне, сколько бродячие шайки, внезапно выскакивающие из леса и скрывающиеся в нём вместе с награбленным добром. Теперь же к ним всё чаще стали присоединяться местные жители, деревенская голытьба, всякие оборванцы, гуё[12]. Помещики яростно защищали своё имущество, и тогда их стали резать, а усадьбы жечь, – сперва как бы случайно, в пылу возмущения, а затем всё более целенаправленно и ожесточённо. Помещики бросали имения и вместе с семьями спасались в городах. За год с небольшим в Кан переселилось от трёхсот до четырёхсот дворянских семей, либо купивших жильё, либо разместившихся у своих родственников.

Впрочем, в городе тоже становилось неспокойно. В питейных заведениях собирались местные санкюлоты (в Нормандии их называли каработами), зрело недовольство, раздавались угрозы, и можно было не сомневаться, что рано или поздно бунтари перейдут от слов к делу. Расправы начались уже летом 89-го года. Хлеботорговец Пажоль был обвинён в том, что скупал повсюду хлеб и уничтожал его, чтобы обречь людей на голод. Сбежавшаяся голытьба взломала замки и обшарила амбары Пажоля в поисках горелого зерна, а его самого потащила на суд в муниципалитет. Два бравых каработа тянули верёвку, привязанную к шее перепуганного торговца, а бегущая справа и слева толпа награждала вредителя тумаками.

Счастливый господин Пажоль! – он отделался шестью месяцами тюрьмы и конфискацией имущества. В других городах богачей просто вешали. В Ренне при стечении народа на площади был забит до смерти майор королевской пехоты Бельзунс, дальний родственник настоятельницы монастыря Аббе-о-Дам, при котором воспитывалась Мария. Его тело разрубили на части, после чего реннские женщины, подёнщицы и прачки, насадили эти куски на веретена и торжественно носили по городу. «Женщины во сто крат более жестоки в своих ужасных увлечениях», – писал с горечью Бомарше, автор «Женитьбы Фигаро», после того, как к нему в дом, в Париже, нагрянула с обыском толпа революционных фурий, и он едва спасся чёрным ходом.

Итак, 89-й и 90-й года стали в Нормандии едва ли не самыми кровавыми. Революция ещё толком не вступила в провинцию, а жертвы её исчислялись уже сотнями. К своему счастью Мария Корде не застала этого всплеска насилия, поскольку до февраля 91-го года оставалась жить в пансионе при монастыре; затем, после его закрытия, провела некоторое время в отцовском поместье и появилась в Кане лишь в июне того года. Обо всех этих стихийных расправах она знала лишь понаслышке, по рассказам подруг и знакомых, и искренно разделяла их возмущение. Ей было очень обидно, что великие идеи Руссо и Рейналя о всеобщем равенстве и братстве так безбожно извращаются тёмными, необразованными и сомнительными личностями, которым почему-то всегда достаются первые роли в народном движении.

Революция вступила в Кан в виде трёхцветных знамён, красных фригийских колпаков, патриотических лозунгов и вороха хлёстких брошюр. Слово «аристократ» стало синонимом слову «кровопийца». Городской муниципалитет объявил себя Домом Коммуны, городская милиция – Национальной гвардией, а всё мужское население было приведено к присяге на верность Конституции. Город разбили на пять секций: Свободы, Гражданственности, Стойкости, Равенства и Единства. Почти все улицы были переименованы: улица Сен-Пьер стала улицей Революции, Темничная улица – улицей Свободной Нации, а улица Сен-Жан, на которой проживала Мария, сделалась улицей Равенства. На Королевской площади сбросили статую Людовика XV и посадили Древо Свободы, перед собором Сен-Пьер соорудили Алтарь Отечества, а в каждом учреждении установили бюсты Катона и Брута (позже к ним присоединился бюст Лепелетье).

В конфискованной церкви Сен-Жюльен открылось Общество друзей Конституции, иначе говоря, местный Якобинский клуб, уменьшенная копия знаменитого парижского клуба. Вступительный взнос составлял шесть ливров; женщины не принимались, но им было позволено наблюдать с церковных хоров за шумными сборищами своих революционных мужей и братьев, а иногда даже участвовать в прениях.

В театре шли трагедии: «Коварство бывших королей», «Преступления феодализма», «Жертвы монастырей», комедии: «Королевская оргия или пирушка Австриячки»[13], «Тайные утехи епископов», «Бракосочетание Папы». То, чему вчера ещё поклонялись и перед чем благоговели, было подвергнуто беспощадному бичеванию.

Представления чередовались с выборами: на оглушительных, орущих до хрипа собраниях избирали то заседателей совета Коммуны, то депутатов Законодательного собрания, то членов департаментской директории, окружного и городского суда, то, наконец, попечителей сиротского приюта.

Число торжеств превысило всякие разумные пределы. Помимо общенациональных ежегодных праздников вроде 14 июля[14] и 10 августа[15] департаментские власти учредили собственные праздники и памятные дни; так же поступала городская Коммуна и почти каждая секция. Еженедельно устраивались парадные шествия с барабанным боем, сверкали фейерверки, зажигались бумажные лампионы, мужчины и женщины прогуливались, украшенные трёхцветными республиканскими лентами, танцевали, распевали Карманьолу и заключали друг друга в патриотические объятия (l'accolade patriotique).

Но все эти внешние атрибуты народного счастья не могли ни смягчить людские сердца, ни уменьшить насилия, пустившего в обществе глубокие и прочные корни. 23 августа 91-го года Якобинский клуб Кана опубликовал полный список переехавших в город аристократов, которые в опасении за свою жизнь покинули окрестные поместья. Список сопровождался точным указанием их места жительства и размеров годового дохода. Тем самым была указана цель и дан сигнал к травле.

С тех пор какие только обвинения не звучали в адрес титулованных особ! Это они, подлые кровопийцы и извечные враги народа вызвали дороговизну продуктов, из-за них произошло несколько пожаров, из-за них рухнул во время праздника крытый павильон и побил людей, потому что были подточены его опоры. А когда в городе внезапно распространилась оспа, уже никто не сомневался, что её нарочно занесли вредоносные аристократы. Не проходило недели, чтобы ретивые клубисты не возбуждали судебное преследование против какого-нибудь дворянина, благо городской муниципалитет, то бишь Коммуна, была в их руках.