Письма с Первой мировой (1914–1917)

Вопрос о моем отпуске находится в такой стадии: главн[ый] врач эвакуационного] п[ункта] куда-то уехал, откомандирован, про меня, очевидно, забыл. П. П. предложил мне сегодня написать и подать ему рапорт о том, что я по таким-то и таким-то причинам желаю получить отпуск на один месяц, чтобы показаться в Москве профессорам, поставить и урегулировать правильное лечение, которое дало бы мне возможность продолжать работу в этом же госпитале.

Приходится лавировать между Сциллой и Харибдой: если недосолить, могут не дать отпуска; если же пересолить, то могут назначить в комиссию, которая в свою очередь может определить врачом в дружину ополченцев, считая, очевидно, это более легкой работой. Дело в том, что один врач с бронхиальной астмой и хроническим миокардитом, признанный комиссией совершенно негодным к службе, совсем больной, задыхающийся, врачебным инспектором был назначен в дружину, где ему теперь приходится делать по холоду и грязи переходы в десятки верст в день! Благодарю за такое облегчение! Я отклонился от темы.

С моим рапортом П. П. завтра утром поедет в Подволочиск и представит его с личными объяснениями полковнику, начальнику эвакуационного пункта.

Я надеюсь, что завтра дело выяснится окончательно. Если даже дадут не месяц, а только две недели, и то хорошо. Но, Шурочка, возможно, что и ничего не дадут, а Р. М. [Левитский] высказывает даже подозрение, не устраивает ли П. П. комедию со всеми этими рапортами, желая улучшить наши взаимные отношения и зная наверно, что из прошения ничего не выйдет. Так что, милая, не будь уже вполне уверена, никогда нельзя знать. А все-таки я уже сильно надеюсь!..

Если дадут месяц, то я сначала недельку пробуду с тобой в Москве, затем недельку-полторы в Риге, а затем опять в Москве! Ух, как заживем! И тогда я лично тебе отвечу на все твои рассуждения по поводу моих слов о «лишенных перспективы женщинах». В тебе, моя милая, опять оскорблена женщина, ее достоинство, а я и не посягал, я просто хотел установить некоторую разницу в мышлении, в реакции на внешние раздражения. И поэтому я вовсе не скажу по поводу наспех прочитанных тобою газет того, что ты предполагаешь. Нет, я с тобой совсем и безусловно согласен. В общем следует признать, что женский вопрос при нашем свидании едва ли послужит камнем преткновения и разрешается нами очень недурно. Так ведь, Шурочка? Дал бы Бог нам почаще доказывать это.

Вчера в Подволочиске, в аптеке мы достали уже немногое, почти всё уже разобрано. Имеется только избыток всяких минеральных вод, которых мы и забрали около 40 бутылок, главным образом щелочные столовые, Vichy etc., Apenta, Franz Joseph, Hunyadi Janos. Эти поездки мне страшно нравятся из-за впервые открывающихся красот природы. Тебе всё это знакомо, но мой восторг велик и искренен.

Левитский немного огорчен, что на его долю в посылке нет ничего. Он так надеялся на словари и хрестоматии с переводом. Мы это поправим, выберем сообща!

Давно уж, кроме как от тебя, ни от кого не получаю писем!

Сейчас 12 ч. ночи. Все спят и тихо, а по комоду на подоконник перебирается осторожно красивенький наивный мышонок, их здесь много. Аптекарь их боится до смешного. Кутька все эти дни так и не приходил.

Общественное собрание, довольно примитивное, у нас, вероятно, откроется через неделю. Взносы сделаны.

Ну, прощай, дорогая, хорошая. Спи хорошо.

Твой Ежа*.

Бедная! Опять у тебя голова болит так часто! И опять этот pyramidon играет видную роль!

* Далее приписка на полях письма.

34.

Волочиск, 19-го ноября 1914

Ну вот, Шурочка, я сегодня с опозданием получил все-таки твое письмо от 12-го, а также очередное ликующее. Ох, боюсь, Шурочка, как бы не сглазить. Сегодня вышло так неудачно: П. П. поехал в Подволочиск, а одновременно начальник эвакуационного] пункта поехал сюда, в Волочиск, осматривать госпитали. П. П. немедленно вернулся, ждали здесь в госпитале, но к нам он почему-то не явился. Так и не удалось передать ему рапорт.

А П. П. собирается на этих днях опять во Львов, встречает, кажется, кроме того свою жену. Я все-таки думаю, что он завтра нарочно поедет в Подволочиск, чтобы лично переговорить относительно причин моего ходатайства. По крайней мере, он сегодня за обедом говорил, что просто так послать рапорт без словесных комментариев не следует. Придется, значит, еще подождать. Все-таки я сильно надеюсь.

Я сегодня написал матери, что, может быть, удастся получить кратковременный отпуск и появиться на несколько дней в Риге, что мы теперь ищем как бы устроить это официально, с отпускной бумагой. Конечно, ни слова об истинных причинах. Если буду в Риге, то расскажу старшему брату, и только.

В остальном у нас без перемен, даже сог[170] – idem. Следует только отметить весьма предупредительное к нам отношение П. П-ча, деликатность чрезвычайная.

Левитский купил себе за трешник балалайку и бренчит на ней без устали, забывая даже французский язык. Какая ни на есть музыка, а все-таки музыка! <…>

Кутя всё не заходит. От матери Кольки Гефтера я сегодня получил письмо, в котором она мне только пишет, что сын ее до сих пор находится где-то под Москвой, не объясняя где, почему и в каком чине и должности. Для меня это загадочно, так как московские гренадеры, по газетным известиям, были уже во многих боях и потерпели весьма крупные потери. Почему он остался? Что же, я этому только рад.

Получил также сегодня открытку от Зайцева из Воронежа. Пишет, что у него сейчас там много работы. Говорят, что их переведут на Кавказ. Кажется так, что всё более или менее работают, только мы здесь в Волочиске почием на лаврах. <…>

Мне очень нравится Елпатьевский. Он пишет просто и сердечно. <…> Надо будет купить его «Крымские очерки»[171].

Милая, ты, может быть, удивляешься, почему я в последних письмах не задеваю тех вопросов, которые мучают нас обоих. Но я боюсь, что в таком случае письмо может и не дойти до тебя, я стал более осторожен. И я так надеюсь, что скоро, скоро мы с тобой лично обо всем поговорим, что нас волнует, чем мы живем. Все-таки я продолжаю верить, что к весне война кончится.

Шурочка, дорогая, как хорошо будет наше свидание, только бы не сглазить! Ты мне только обещай, милая, что если почему-либо моя поездка не состоится, ты не будешь отчаиваться и падать духом. Поверь, что я постараюсь изыскать другой путь, другие поводы.

Твой Ежка.

<…>

35.

Волочиск, 20-го ноября 1914

Милая, сомнения терзают меня, сегодня я порядочно нервничал. Дело об отпуске осложняется чем дальше, тем больше. Дело об отпуске осложняется чем дальше, тем больше. П. П. поехал сегодня в Подволочиск, но наткнулся на целый ряд «но». Надо предварительно отметить, что начальник] эвакуационного] п[ункта], который отпустил коллегу на месяц, о чем я тебе раньше писал, недавно сменен за что-то, а на его место назначен весьма суровый служака, наводящий ужас и страх на всех. При старом-то это было бы пустяк устроить, и сомнений не могло бы даже быть. Тот был милейший господин!

Другая личность, играющая некоторую роль, это главн[ый] врач эвакуационного] п[ункта]. Он недавно уехал на целый месяц. Это не беда, что он уехал, потому что он личность суровая и взбалмошная. Он обижался, когда его называли доктором – он прежде всего статский советник!.. Его сейчас заменяет его помощник, очень милый и предупредительный господин, который с удовольствием сделает всё что может. Вот та обстановка, в которой приходится действовать.

Так вот, начальник] эвакуационного] п[ункта] сначала заявил П. П., что отпусков он никому не дает, а если кто болен, то пускай лечится в госпитале. Затем немного смягчился и заявил, что необходима комиссия в Киеве, что, дескать, она определит и назначит. П. П. старался его убедить, чтобы комиссию устроить здесь, а отпуск давать не в Киев, а в Москву, где у меня есть знакомые профессора и подходящая обстановка. Наконец он заявил, что передаст и. д. главного] врача, с ним посоветуется. Так П. П. с ним и покончил.

Поговорил он затем с этим самым главным врачом. Тот был очень мил, согласился со всеми доводами П. П-ча и обещал устроить всё возможное, назначить комиссию здесь и отправить в Москву. П. П. его предупреждал, чтобы он устроил бы так, чтобы меня не отправили бы как слабосильного куда-нибудь в дружину. Обещал и это.

Теперь вопрос в том, передаст ли начальник] эвакуационного] п[ункта] мой рапорт для дальнейшего направления главн[ому] врачу, или завтра, просматривая его, просто поставит резолюцию: отказать! Для резолюции он ему будет представлен завтра. Вспомнит ли он обещание передать главкому] врачу? За того я ручаюсь. Про него все говорят, что он очень милый человек. П. П. на мой вопрос, какое у него осталось впечатление, попаду ли я в Москву, ответил, что ему кажется, что да.

Ты видишь, Шурочка, мы с ним чуть ли не друзьями сделались! А он 23-го на несколько дней уезжает во Львов. Так что в комиссию я попаду уж без него. Если мне дадут отпуск, я подожду его возвращения, чтобы конец отпуска пал бы на Рождество. Ты подумай, Шурочка, как хорошо, если Рождество я мог бы провести в Москве!

Вот я теперь и терзаюсь сомнением, дадут или не дадут? Так страстно хочется, чтобы дали! Я так боюсь, Шурочка, что ты опять упадешь духом, у тебя начнутся сомнения и терзания. Крепись, Шурочка. Если не сейчас, то другой раз!

Читаю Осоргина «Очерки Италии». Мне нравится, он пишет просто, без претензий и хорошим стилем.

Получил сегодня твое письмо от 16/XI. Как хорошо, если бы и тебе удалось уйти из дифтерита. Сколько бы у нас было времени! И уж конечно, читали бы вместе. Мне только немножко завидно о твоих успехах в языках. Я остановился на мертвой точке. Мне совестно, ведь, в сущности, мне немного нужно, чтобы одолеть французский язык.

Мы сегодня смотрели лошадей, приценивались. Завтра опять будем смотреть, должно быть, и купим. Денег куры не клюют. Есть на что пожить в Москве, и на подарки хватит, только бы доехать. <…>

Как твоя голова? Неужели продолжает так часто болеть?! Обходись, ради Бога, без pyramidon’a!

Твой Ежка.

<…>

36.

Волочиск, 21-го ноября 1914 г.

Надежда еще не потеряна, милая моя Шурочка, хотя вопрос всё больше осложняется. Дело в следующем. Поехали мы сегодня с Покровским по направлению в Подволочиск смотреть лошадей. Заодно решили заехать и в самый Подволочиск, поговорить с гл[авным] вр[ачом] эвакуационного] п[ункта], узнать от него что и как. Человек он оказался в самом деле милый, но всё же огорошил меня с самого начала заявлением, что у нас, как главном эвакуационном] пункте, не может быть никаких комиссий, что даже мечтать об этом не приходится. А начальник эвакуационного] п[ункта] относительно моего рапорта и не думал с ним переговорить. Всё это кончено. (А П. П. вчера утверждал обратное. Либо он глуп, либо хотел из себя корчить благодетеля!) При прежнем начальстве это можно бы устроить, но теперь даже речи быть не может!

Я, конечно, сразу поник головой. Тогда он мне посоветовал следующее: как больной, я могу быть эвакуирован во всякое время, только я буду тогда направлен в Черкассы, как наш тыловой эвакуационный] пункт, где я должен буду представиться комиссии, от которой будет зависеть дальнейшее. Он тут же прибавил, что в комиссии в Черкассах заседают люди хорошие, с которыми можно говорить по-человечески. Во всяком случае, это единственный легальный путь попасть в Москву. О нелегальных путях я теперь и не мечтаю, так как П. П. при смене начальства ни за что не рискнет.

И вот я только что настрочил длинное весьма убедительное письмо Алексею Афанасьевичу [Морозову] в Черкассы, узнать через посредство его главного врача, каковы будут мои шансы в случае, если я представлюсь комиссии. Его главный врач очень толковый человек, и я надеюсь, что он мне ничего глупого не ответит, а узнает толком. Я ему подчеркнул, что я ни в коем случае не соглашаюсь на перевод или отпуск куда-нибудь в Тмутаракань, что мне нужен только отпуск и только отпуск в Москву, всё остальное меня не устраивает.

Теперь буду с жгучим интересом ждать от него ответа, который может быть только через неделю. Если ответ будет благоприятным, – а мне так хочется верить, что это будет так, – то мне придется еще несколько дней числиться здесь больным в госпитале, а затем уже только можно будет и эвакуироваться. Как видишь, Шурочка, даже в лучшем случае канитель еще на две с лишним недели.

Ты помнишь, милая моя Шурочка, как мы во время оно оба утверждали, что характер у нас непостоянный, – с глаз долой, из сердца вон!? Ты помнишь? А что же оказывается на самом деле? Как раз обратное. Наша кривая возрастает и не видно конца! Душа моя стремится к тебе! Милая, я знаю, что даже у тебя уже нет сомнений на этот счет. Чудно устроен человек!

Мы сегодня купили пару лошадей и санки. Долго торговались: мы давали 150 р. за пару, а продавец требовал 280 р. Сошлись на 220 р., да санки 25 р., да упряжь тоже 25 р., да на чаи. Вот и обошлось нам всё удовольствие в 275 р. Разделить на три: пай 92 рубля! Впервые я являюсь владельцем лошади. А кони добрые, как кажется, в особенности, когда мы их подкормим. И кажется, что мы не слишком переплатили. Я пока доволен. Только как назло и сегодня тает, дороги портятся, а мы рассчитывали только на зимний путь. Сниму лошадок, пришлю тебе фотографию, хотя тебе и неинтересно.

От тебя сегодня письма нет, вообще нет письма. Газету еще не успел прочитать. Завтра едем в баню. Я, конечно, со всей осторожностью. Осоргина заканчиваю, очень доволен им. Я Левитскому много наговорил о Кони, заинтересовал его, хотел бы ему прочитать многое из него… 1-й том писем Чехова вышел 2-м изданием, на днях вышел или выйдет 5-й том.

Моя единственная, прощай, не унывай, как не унывает твой

Ежка*.

Шурочка, не пришлешь ли те французские словари, а если можно, и хрестоматии с переводом на русск[ий] яз[ык], о которых я тебе в свое время писал? Левитский сильно надеется, что ты пришлешь!!!

Надо подписаться на «Солнце России», 1915 г. Белорусов, «Франция» тоже вышли. Ты не забудешь подписаться на «Русск[ое] сл[ово]» на декабрь? <…>

В комнате жарко натоплено. Левитский играет на балалайке. Старшая сестра – злюка, злится и дуется на Левитского.

Милая, целую много, много раз.

* Далее приписки на полях письма.

37.

Волочиск, 23-го ноября 1914 г.

Опять уже второй день нет от тебя писем!.. Старая история. Только на этот раз я себе объясняю причину несколько иначе. Может быть, ты под влиянием моих сообщений о вероятности скорого моего приезда подумала, что твои письма меня уже не застанут здесь и не писала… И как горько, как обидно должно быть разочарование после такой уверенности! Но мы еще повоюем! Посмотрим, что ответит Ал. Аф-ч. Мне почему-то кажется, что все-таки я, в конце концов, к Рождеству буду в Москве. Может быть, такая вера и наивна, но так хочется верить!.. Хочется поскорей твоих писем, знать, как ты реагируешь на все перипетии, веришь ли еще в возможность моего приезда, как я.

Новых данных сегодня нет и, вероятно, не будет до ответа Ал. Аф-ча. Шурочка, знаешь, мы вот как с тобой условимся: в случае благоприятного ответа из Черкасс, я тебе даю телеграмму, что, дескать, такого-то выезжаю в Черкассы. Аты тогда рассчитаешь и пошлешь письма уже туда «до востребования», считая, что отсюда до Черкасс minimum двое суток с санитарным поездом. Там, я сильно надеюсь, пробуду не больше суток. Конечно, сейчас же и оттуда дам тебе телеграмму. Всё мечты, мечты…

День сегодня прошел ничем не замечательный, если только не считать баню. Знаешь, Шурочка, до сих пор без изменений загар с острова Nagu! Уж не останется ли он совсем? Что же, я ничего не имею против, – постоянное воспоминание о тех счастливых и безмятежных днях!

Завтра П. П. едет во Львов. Если бы я поехал, я накупил бы подарков моей жинке, родителям, сестренкам. Я не знаю, куда девать деньги. Послать домой я еще не хочу, пока не выяснится моя поездка, а сейчас меня смущает количество ассигнаций в портфеле. Так и хочется поехать «в город» и растратить поскорее. А жалованье мы получим, когда вернется из Львова П. П.! Да еще 100 р. на покупку теплых вещей! А я сижу и ничего не делаю! Как тебе это понравится? Совестно получать деньги, а ведь не отказываться!

В последнее время я замечал, что злоупотребляю в письме восклицательными знаками. Неужели я такой экспансивный человек?

Получил ли Ник. Ив. мое письмо, написанное недели полторы тому назад?

Осоргина я прочел. Начинаю Dioneo «Меняющаяся Англия». Читаю вообще сейчас много, очень подробно газеты, ведь я хочу разобраться, докопаться до истины.

Написал сегодня матери. Опять пишу, что есть надежда выбраться на Рождество к ним, не пишу, как и почему.

Шурочка, мои письма к тебе в последнее время меня совсем не удовлетворяют, они кажутся сухими и скучными. Я боюсь задевать некоторые жгучие темы, чтобы избежать возможности задержки их, но чувствую, что качество их сильно понизилось, и мне совестно. Мне так хочется лично поговорить с тобой о многом! И приходится всё повторять «когда это будет?» и ставить восклицательные знаки. А ведь тем много, за ними дело не станет. <…>

Примечания