Про папу. Антироман

Столица

Во времена моего детства ближайшим мегаполисом был город Бельцы.

«Рая уехала в Бельцы», – произносили со значением. «В Бельцы! Что вы говорите!» На лицах отражалось величие происходящего. Многие прощались с Раей навсегда: автобус до Бельц шёл битый час, и люди в нём тряслись, многим становилось дурно. Из Бельц привозили часы, авторучки, блокноты, батарейки; мой дед иногда наведывался в Бельцы за свечами для Хануки и мацой на Песах. Он возвращался, как Одиссей, умудрённый опытом, неузнаваемый.

– Знаешь, кого я встретил?

– Кого?

– Раю.

– Как? Раю?

– Раю.

– И что она сказала?

– Она сказала: «Привет».

– Привет?

– Привет.

– Рая?

– Рая.

– В Бельцах?

– В Бельцах.

– Что она себе думает, эта Рая? Я не понимаю: что она себе думает?

– Я не знаю, Хануся, что она себе думает. Она всегда была мишигинер коп, эта Рая…

Мой папа однажды был свидетелем подобного диалога и запомнил его на всю жизнь как пример крайней степени бытового абсурда.

О, Бельцы, Бельцы! Конечно, был ещё Кишинёв, но он не брался в расчёт. Он существовал где-то на краю мира, мифический город, что-то вроде рериховской Шамбалы. В Кишинёве бывал Пушкин… Нет, это решительно невозможно себе представить.

– А я жил в Кишинёве, – говорил я во дворе.

– Не надо ля-ля, Никитин. Ты б ещё сказал – в Москве. Ты б ещё сказал – в Нью-Йорке! Давай, дуй отсюда, Никитин. Вали!

Когда внука местного парикмахера Фимы в школе спросили, как называется столица Молдовы, он ответил «Израиль». Это были для него вещи примерно одного порядка. Он сказал это на уроке молдавского языка. E capitala Republicii Moldova este Israel. Для него это было так. Фима взял свою маму, бабу Гитлю (во дворе мы звали её Гитлер), дочь, внука, остриг перед отъездом каждого волосатого жителя Рышкан и уехал в Israel, столицу Молдовы.

Как я делал предложение

Наш учитель физкультуры никогда не звал меня иначе как «гнида».

– Гнида, лови мяч! Теперь кидай, гнида! Опять мимо, вот гнида!

Однажды, во времена базарного капитализма, дедушка, пытавшийся тогда продавать рышканцам электронные часы «с музыкой», послал меня за чебуреком. В чебуречной сидел физкультурник. У него был взгляд человека, который изо всех сил пытается, но совершенно не способен опьянеть. Он всегда бывает трезв как стеклышко и ужасно мучается от этого.

Физкультурник сразу меня увидел и через секунду заголосил на всю чебуречную:

– Ах ты, гнида мелкая! В школе он мне глаза мозолит, гнида, так этого ему мало! Ещё сюда припёрся и маячит, гнида… Эй, гнида! Уйди нахуй отсюда! Дай человеку отдохнуть. Пшёл вон!

Я вышел в слезах, отнёс деду чебурек и с тех пор стал прогуливать все уроки физкультуры. Я ходил на озеро и смотрел на воду. И благодаря этому случилась со мной вот какая история.

Как-то в мае я пришёл на озеро, а там сидели две девушки. Одна из моего класса – Надя (я про неё уже писал стихотворение, если кто помнит) и другая, как зовут – забыл.

Надю я безответно любил вот уже много лет – и это несмотря на её открытый, честный антисемитизм. Я всё терпел, начиная с 6 класса. Со мной можно было поступать как угодно. Вторую девушку я знал плохо.

– О, Никитин, – обрадовалась девушка-как-зовут-забыл. —Прогуливаешь?

– Ну да.

– Как это? Подожди. Я думала, Никитин – отличник, – обратилась она к Наде.

– Никитин давно опустился, – ответила Надя Басова. – Будто он и не еврей. Еле учится. Раньше-то да, все носились с ним, как с писаной торбой.

Всё это было полной ерундой. Отличником я никогда не был, учился на четвёрки (по тогдашней молдавской системе это были восьмёрки), и умничал только на литературе. Но это неважно.

– Слушай, Никитин, – сказала девушка-как-зовут-забыл.

– Слушаю.

– Если бы мы тебе сейчас отдались, ты бы нас взял?

Сказать, что я охренел от этого вопроса, значит ничего не сказать. Но я решил на него ответить, и это больно вспоминать.

– Смотря кого. Вот ты, к сожалению, не совсем в моём вкусе.

– А Надя?

– Тут другая проблема. Это ситуация просто невозможна. Этого не может случиться никогда.

Надя молча кивнула, подтверждая, что нет, никогда. И вдруг сказала:

– Он меня за человека не считает.

– Это ты меня за человека не считаешь! – воскликнул я.

Наступило молчание, которое оборвала девушка-как-зовут-забыл.

– А ты Надю – любишь?

– Люблю, – честно ответил я.

На лице у Нади появилось выражение глубокой обиды и презрения. По-видимому, она решила, что я над ней издеваюсь.

– А за что любишь? – спросила девушка-как-зовут-забыл.

– Не знаю… – тупо сказал я. – Глаза красивые.

Через год я уехал в Германию и оттуда позвонил Наде. Я знал её телефон. Собственно, я до сих пор его помню, и могу позвонить хоть сейчас. Но не стану. Хотя чем чёрт не шутит.

– Привет, Надя, – сказал я в телефон.

– Привет, Никитин.

– Слушай, выходи за меня замуж. Давай я тебя увезу в Германию.

– И что мне там делать, в этой Германии?

И тут мир стал свидетелем самого безмозглого ответа, какой можно только себе вообразить:

– Трахаться, – ответил я.

– Ну… Это я и здесь могу, – сухо сказала Надя.

Вот таким я был дебилом.

Капитализм

Каждое утро дедушка, как всякий честный гражданин Рышкан, уходил на базар.

– Хануся, я пошёл на базар. Целуйте нас.

Пенсий хватало только на верёвку, мыло и прощальный ломоть мамалыги. Чтобы купить что-нибудь нужное, надо было продать что-нибудь ненужное, как сказал бы дядя Фёдор. Например, душу.

Так и сообщила всему классу несломленная учительница истории Ольга Васильевна, узнав, что мой дедушка, бывший главный агроном и член партии, перепродаёт с наценкой мелкие бытовые товары, закупленные во время паломничества в Бельцы.

– Никитин, твоя семья продала душу мировому капитализму.

Она запросто могла встретить меня в коридоре и заявить:

– Ты, Никитин, – внук мелкого эксплуататора, дело твоё дрянь. Когда народ снова придёт к власти, с тобой разберутся в первую очередь.

Мы её очень любили: у неё почти отсутствовало чувство юмора, но при этом был острый, как бритва, ум. Весь он, практически без остатка, использовался на борьбу с угнетателями.

Ольга Васильевна постоянно думала о народе. Она была в этом ужасно одинока – большинство учителей тем же летом сами подались на базар: им задолжали зарплату примерно на год.

Торговали, кто чем мог. Я тоже торговал. Я продавал свои диафильмы и книжки. Надо сказать, я не преуспел в эксплуататорстве: мне удалось сбыть только сохранившееся от отчима жизнеописание известной американской проститутки по прозвищу «Мадам» (книга так и называлась). На вырученные деньги я несколько раз купил деду мороженое.

(Между прочим, это пример типичного литературного вранья: разумеется, я не был таким уж заботливым внуком. На самом деле, я в тот же день сходил в местный книжный – а тогда он ещё существовал – и на свои отнятые у народа барыши приобрёл ещё более чудовищную книгу: «У-шу. Стиль тигра».)

Между тем, Ольга Васильевна продолжала свою борьбу: она мужественно распространяла листовки молдавской компартии. Спустя много лет она праздновала триумф: коммунисты действительно пришли к власти. Но за нас так и не взялись: к тому времени дедушка с бабушкой уже жили в Петах-Тикве, а я – в Москве.

Медицина

Моя мама всю жизнь боролась с псориазом. Рышканский криминальный авторитет инвалид Дядя Боря посоветовал ей сыпать на голову сигаретный пепел.

– Я всё лечу пеплом, – сказал он. – Даже шизофрению.

Он отсыпал маме окурков, которые тщательно хранил в мешках, и уполз в туалет. Там он жил.

Жена Дяди Бори, моя тётка, разрешала ему курить в туалете. Дядя Боря сидел там практически круглосуточно, с гитарой и винтовкой. В плохом настроении он грозился начать стрельбу. Но, в основном, Дядя Боря вёл себя тихо, играл на гитаре. Ещё он варил самогон. В Рышканах его боялись, хотя он был маленький, как мастер Йода, и двигался на корточках. Зато Дядя Боря славился мудростью. Самогонные клиенты подчинялись ему беспрекословно.

Мама стала на ночь класть пепел на псориазные шишки. Но это не помогло. Тогда мама съездила в Бельцы, где купила на книжном развале брошюру про уринотерапию.

В брошюре было написано, что от псориаза лучше всего помогает младенческая, либо коровья моча. Я уже не был младенцем. Зато коровы в Рышканах водились в большом количестве. Прямо за нашим домом начиналась так называемая Долина – полузаболоченные луга с речкой. За Долиной жили цыгане.

Мама отправилась на Долину и издалека понаблюдала за коровами. Мы коров боялись. Мы не были настоящие сельские жители, так как жили в квартире. Улица Индепизденций и прилегающие к ней дворы с пятиэтажными домами считались «городом». В коровах мы не разбирались и близко к ним не подходили.

Короче говоря, моя мама не придумала, как безопасно заставить корову пописать ей на голову. Поэтому борьба с псориазом ввиду кризиса идей была отложена до лучших времен.

От псориаза вообще ничего не помогает. Недавно я обсуждал это с прозаиками Вячеславом Харченко и Евгением Сулесом.

– Псориаз хер выведешь, – сказал Харченко. – Тут главное – меньше пить.

– Это почему? – неприятно удивился Сулес.

Тут надо понимать, что Женя Сулес – эксперт по виски. Недавно он написал книгу про виски. Но в ней ни слова нет о связи выпивки с псориазом. Сулес почувствовал, что разверзаются бездны.

– Почему – науке неизвестно, – ответил Харченко. – Знаю только, что стоит выпить —тут-то он, гад, и полезет.

– А какие именно напитки способствуют псориазу?

Слава Харченко задумался.

– Хуже всего – пиво, – сказал он наконец. – Ужасней пива нет ничего.

– А водка? – спросил Сулес.

– А водка – ещё ужаснее.

Сулес не стал спрашивать про виски, чтобы зло, проникающее в реальность таким способом, осталось там, в платоновском мире идей.

Что касается моей мамы, то с ней случилось медицинское чудо. Лет через десять мама прекратила лечить псориаз, и он, видимо, обрадовавшись, прошёл сам собой.

Бэби-бум1

Я родился в годы «бэби-бума». Везде обитали дети, можно было глаза сломать. Каждый день из окна открывался вид на нескончаемый митинг – везде что-то происходило, крики, толпы детей. Дворы представляли собой небольшие детские государства. Они воевали между собой с утра до вечера. Некоторые дворы делились на территории. И у всех были щенята.

В нашем дворе дети содержали в подвале старую бродячую суку и целую стаю её щенят. В соседнем дворе мы с Олегом тоже выращивали щенят. Существовало даже понятие «кража щенят». Это когда дети из одного двора крадут щенят из другого двора. Все смешалось – дети, собаки, деревянные палки, каштаны. На палках мы дрались, а каштанами бросались.

Раз в день во дворе останавливалась мусорная повозка. Она появлялась точно посередине серии «Богатые тоже плачут», когда взрослые исчезали с городских улиц. Со всей округи к машине устремлялись потоки детей с вёдрами. Мусорщик, стоя в кузове машины по колено в отходах, выхватывал вёдра из кипящего моря детей и опрокидывал их себе под ноги. В этот момент он был единственным взрослым в радиусе многих километров.

В дальнем дворе, отделённом от нашего шоссе и местной баней, жила девочка Алина. Мальчик Вова с компанией как-то отловил девочку Алину и, пока её держали, приблизился и поцеловал. Потом он убежал обратно в наш двор. Началась война. Три двора, что за баней, объединились против нашего и пришли нас громить. Целью был мальчик Вова. Его следовало привлечь к ответственности.

Олег прибежал ко мне и захлебывающимся голосом прошептал: «Война… Война…» Он хотел, чтобы я вошёл в состав генерального штаба. Штаб находился в подвале, где держали щенят. Подвал был чёрный и пыльный, хоть задохнись. Посередине висела боксёрская груша, со стены смотрел портрет Брюса Ли, а в углу жила собака. «За что воюем?» – спросил я. Олег обрисовал мне ситуацию. Рядом на батарее мальчик Вова виновато щупал кровавый нос. Его уже брали сегодня в плен, но он вырвался и удрал. Я разработал план. Армия состояла из восьми бойцов, двое из которых были девочками, а один – малолеткой. Я не очень-то рассчитывал на них. Олег хотел начинать ответное наступление, но я объяснил, что мы окажемся на уязвимой позиции – во дворе врага, где нас неминуемо поколотят. Следовало разделиться и заманить врага к нам. Когда его основные силы будут заняты отловом мальчика Вовы, мы зашлём десант в их тыл и схватим девочку Алину. Зачем нам хватать Алину, я не знал, но в тот момент об этом никто не думал.

Мы разделились. Олег и я составляли десант. Остальные были обречены защищать двор и кровоносого Вову, сидящего в подвале. Пришлось опустошить запасы каштанов. Я достал свою генеральскую палку, на которую неизвестно зачем крепилась пластмассовая гарда. Девочек отпустили, а малолетку отправили во вражеский лагерь с белым флагом и запиской такого содержания:

«Мальчик Вова у нас, трусишки! Приходите за ним, но лёгкой поживы не ждите. Будет битва».

После этого мы спрятались и стали выжидать. Стояла жара. В соседних дворах тоже воевали, и до нас доносилось постоянное «пых-пых» и «тру-ту-ту-ту-ту», периодически тонущее на фоне общего гвалта, но нам казалось, что вокруг тишина, и мы спрятаны в этой тишине, как в коконе.

Через полчаса на горизонте появился зарёванный малолетка. Достоевский бы замучился подсчитывать его слезинки. Он не искал нас, а шёл домой к маме, но мы не показывались из укрытий. Я был уверен, что за малолеткой следят. Так враги хотели выведать, где мы прячемся. «Веди их, веди, – думал я, – прямо к маме веди, молодец». Но за ним никто не шёл. Враги оказались то ли глупее, то ли умнее нас. Скорее всего, глупее. Они не догадались проследить за малолеткой и сейчас, вероятно, готовились к наступлению.

– Они могут зайти с трёх сторон, – сказал я. – Пусть бойцы остаются, а группа десанта должна контролировать объездную дорогу.

Мы с Олегом вышли к дороге, ведущей мимо бани, и затаились в кустах. Небо было голубое, как дедушкины кальсоны, из бани торчала длинная труба, шёл дым, закручивался в водоворот и уносился к окрестным деревням. Дорога пустовала. Минут десять мы напряжённо наблюдали за ней, а потом нас схватили. Враги появились неожиданно и совсем с другой стороны. Я размахивал своей деревяшкой, но её тут же отняли. Нас держали за руки и вели вглубь вражеского двора, за баню, мимо елей, мимо покосившейся двухэтажки, мимо проволоки с развевающимся на ней бельём.

По дороге нас допрашивала подруга Алины – Верка.

– Мелкий сказал нам, что ты – главный, – сообщила она мне. – Где Вову держите?

– А что вы к нему пристали?

– Ты знаешь, что он сделал? – спросила Верка негодующе.

Глаза-угольки этой сильной, гибкой девчонки горели страшным гневом.

– Ну, знаю, – ответил я.

– Сволочи вы, раз его защищаете!

– А чего ваши ему нос разбили, – вступился Олег. – Подумаешь, Алину поцеловал! Может, она со всеми целуется.

– Сейчас получишь, сволочь! – закричала Верка.

Она подскочила и врезала Олегу в живот.

– Я с тобой ещё разберусь, – пообещал Олег, когда снова начал дышать.

– Говори, где Вова!

– Оставьте вы в покое этого Вову, – сказал я примирительно. – Может, он её любит.

– Раз любит, мог попросить по-человечески!

– Как попросить?

– Подойти и попросить: люблю, дескать, жить без тебя не могу. Алина захотела бы – сама бы его поцеловала.

В это мне не очень верилось. Мой собственный опыт общения с девочками был неутешительным.

– Как? – удивился я. – Просто так поцеловала бы?

– Почему нет?

– Значит, если я попрошу, ты меня поцелуешь? – спросил я.

– Тебя – нет!

– А его? – я показал на Олега.

Олег сильно отличался от меня. Я носил очки, он – нет. Я был блондин, он – брюнет. Я был спичка, он – коренаст.

– Его, может, и поцеловала бы, – вдруг сказала Верка. – Хочешь? – обратилась она к Олегу.

Олег весь аж скривился от отвращения. Он был младше меня на пару лет, и девочки его мало интересовали.

– Гадость какая! – крикнул он. – Не подходи, дура бешеная, а то плюну.

Но Верка приближалась, неумолимо, как статуя Командора. Олега скрутили. Он попытался плюнуть, но кто-то тут же заткнул ему рот рукавом. «Какой дурак! – думалось мне, – какой дурак этот Олег, его целуют, а он плюётся, вот идиот».

Верка зловеще чмокнула его в макушку и с выражением самодовольства от удавшейся мести приказала:

– Этого отпустить, а с этим, – она указала на меня, – мы сейчас разберёмся. Тащите его к Пушкину!

Я понял, что происходит что-то ужасное, непоправимое. Наверное, моя жизнь подошла к концу. Меня куда-то вели, а я от страха потерял связь с реальностью. Когда очнулся, стало ясно – мы спускаемся к речке. Я решил, что меня хотят утопить в грязной, вязко пахнущей воде, куда эфиромасличный завод годами спускал химические отходы. Речка Вонючка отделяла город от посёлка цыган. Из окон моей пятиэтажки можно было различить купола огромных домов-дворцов, которые выстраивали себе цыганские бароны. Нормальные цыгане живут в таборе, куда-то там кочуют, а наши осели за речкой и вели там свою непонятную отдельную жизнь. Так мне объясняли, а что творилось на самом деле – бог его знает.

Возле речки паслись овцы и стояли два пастуха. Один из них был мелкий пацанёнок в кэчуле, а второй – вылитый Александр Сергеевич Пушкин из портрета в учебнике.

– Эй, Пушкин, – крикнула Верка. – Мы тебе одного сморчка привели, разберись с ним.

Александр Сергеевич подошёл и схватил меня за шкирку. Это был кудрявый дылда-цыган с бакенбардами и огромными руками. В следующее мгновение я получил две затрещины. Так меня били в первый раз.

Знаете это ощущение, когда сначала – тупая боль, потом в голове звенит, и пол-лица с ухом, по которому треснули, внезапно отнимается. Я барахтался в его пятерне слишком активно – он дал мне ещё одну затрещину, чтобы я поменьше соображал, и поставил меня перед пацанёнком в шапке.

Очки улетели в траву, и всё дальнейшее я воспринимал сквозь близорукую дымку.

– Сейчас он тебя будет бить, – сказал мне Пушкин, расплываясь в этой дымке, – а ты стой смирно, руки по швам. Если тронешься, я тебе сам вмажу. Знаешь как? Локтем. Вот так, смотри.

Он приставил мне локоть к носу. Локоть цыгана был – как моя голова.

– Короче, тихо, а то потом будут мама с папой твой тру-пак из речки вылавливать.

Верка с ребятами уже уходила, покачиваясь пятнышком краски в неопределённом далеке. Её не интересовала моя дальнейшая судьба.

– Давай, бей его, – сказал Пушкин пацанёнку. – Бей, не бойся. Сначала в челюсть давай. Вот этими двумя костяшками.

Пушкин положил мне руку на плечо, чтобы я не сбежал. Пацанёнок размахнулся и, подпрыгнув, ударил меня в челюсть.

– Что за фигня, – сказал я Пушкину сквозь слёзы. – Я дам сдачи.

Цыган схватил меня за голову и поднял вверх, к своему обакенбарженному лицу.

– Чё ты, идиот, что ли, – сказал он мне. – Ещё раз пикнешь, убью нахрен.

Он поставил меня обратно и приказал пацанёнку стукнуть ещё раз, но теперь в солнечное сплетение. В течение следующих минут мальчонка, отбросив кэчуле, отрабатывал на мне различные удары руками и ногами. На небе собирались тучи и запахло электричеством.

– Ладно, – сказал наконец Пушкин, посмотрев вверх. – Вали домой. Ещё раз встречу – утоплю.

Я побрёл прочь. Всё тело отнималось. На полдороге началась гроза, и в подвал я вернулся мокрый, как цуцик, привалился к тёплой собаке и уснул. Бабушка и дедушка после грозы искали меня по всем соседям, но не могли найти. К вечеру я проснулся и отправился домой. Я был уже другим человеком. Совсем другим.

Дворовую красавицу Алину я встретил много лет спустя, и мы вспоминали ту памятную войну. Некоторое время я пытался за ней ухаживать. Как и все девчонки, Алина доверяла мне, словно подружке, а я использовал это, чтобы быть к ней поближе. Она рассказала страшную правду, которую не знала даже Верка. Мальчик Вова вовсе не собирался целовать Алину. Все было наоборот. Вову затащили в подъезд, связали руки, и Алина сама поцеловала его. Но поцелуй оказался таким противным, а позор неминуемым, что даже Верке Алина поведала изменённую версию. Свидетели до смерти боялись покровителя Алины, цыгана по кличке Пушкин, а Вова стыдился этой истории и тоже не рассказал никому правду о ней.

Шли годы, и однажды я приехал в родной город тридцатилетним мужчиной. Дом не изменился, но высокого тополя-свечи, который рос с ним рядом, больше не было. В нашей квартире жила чужая женщина. На креслах и кроватях лежали её покрывала, на полу – её ковёр. В шкафу стояли её книги. Несколько часов я бродил по улицам – то улыбался, то плакал. Улицы пустовали. Большинство жителей отправилось на заработки в Москву. Когда приезжал мусорщик, на улицу, прихрамывая, выбредали пожилые люди. В городе обитало больше пенсионеров, чем детей. Никто не галдел, не бегал, не носился на велике. Не было даже бродячих собак.

«Бэби-бум» закончился.

Вверх и вниз

Мы рассматривали фотографию бананового дерева.

Бананы росли на нем не вверх, а вниз. Попками кверху.

– Этого не может быть, – сказал я. – Фотография перевёрнутая. Глянь, листья тоже растут вниз.

– Так они и должны расти вниз.

– Это почему ещё?

– Смотри, какие они большие. Тяжесть клонит их к земле.

– Я тоже тяжёлый, но почему-то всю жизнь расту вверх.

Я, действительно, всю жизнь рос вверх. В этом было что-то ненормальное. Я родился маленьким, как дынька, и стал увеличиваться в размерах. Между тем, все знакомые мне люди, наоборот, уменьшались. Я видел это собственными глазами. Моя прабабка Рахиль Самойловна, в просторечии баба Иля, была огромная, как великан. Я не мог достать ей до колена. Баба Иля всё время на всех обижалась, и ей требовалось утешение в форме поглаживаний по голове.

Но из-за небольших размеров моего тела меня пока не посылали утешать её. Она сама утешалась. До поры.

Потом они заметили, что я сделался в два раза выше за пару лет. Баба Иля за это время несколько уменьшилась. Если она садилась на табуретку, я мог подтянуться и достать до её волос.

Кухня у нас была в подвале, куда вёл длинный пролёт деревянной лестницы, как в каком-нибудь средневековом замке. За обедом баба Иля всегда устраивала скандал, когда с ней кто-нибудь был не согласен. Она страшно расстраивалась и шла наверх, в комнату прадеда, который к тому времени уже умер. Мне говорили:

– Иди наверх, утешь прабабушку.