Дочь воздуха

Дизайнер обложки Денис Вадимович Жердев

© Наталья Авербух, 2019

© Денис Вадимович Жердев, дизайн обложки, 2019

ISBN 978-5-0050-0841-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава первая. Зов

На постоялом дворе было необычайно людно. Зелёное лето уже сменялось золотой осенью, а это означало, что люди, столь вросшие в землю все остальные времена года, бросят свои дома и отправятся в путь. Кто ради наживы, кто – продать на ярмарке урожай и прикупить расписных платков и шалей жёнам, дочерям и невестам, кто – приключений ради, а кто – вслед за своим бродячим сердцем. Мимы, путешествующие бурги и тэны, даже самые из всех тяжёлые на подъём керлы – все сословия высыпали на дорогу, пользуясь последней в году возможностью повидать мир – пока дороги не развезло осенней распутицей. А это означает радость для хозяев постоялых дворов – можно взвинтить цены на комнаты, кровати, лавки в общих залах и даже сеновалы. Но это означает и постоянную тревогу для хозяев постоялых дворов – не хватили ли они лишку, заломив цену? Что, если гости уйдут от них на дворы соперников или вовсе – пока погода позволяет – спать под открытым небом? А уж если гость окажется не из тех, кого можно безнаказанно обсчитать – так и вовсе пиши пропало. Но жить-то надо, и надо запасаться средствами на позднюю осень и зиму – время холодов, злых ветров и безлюдных путей.

Переступив порог, я внимательно оглянулась, следуя наставлениям древности. Тело клонила к земле нечеловеческая усталость, но нужно было прежде всего убедиться в безопасности пристанища. Вот семья керлов – продали корову и всё пересчитывают деньги, споря, достаточно ли выручили за свой дорогой товар. Вот бродячий фокусник, возмущается, что сидящий рядом сын тэна назвал его мимом, а не бургом. Ну, и сын тэна рядом с ним – пользуется преимуществом своего сословия, пронёс меч на постоялый двор и теперь посмеивается над бесполезной злостью. Вон бург, одетый так плохо, что сразу видно – богач. Это ещё и не считая пятёрки сынов тэнов, сидящих на лавках недалеко от него. А вон – бродячая танцовщица. Эта не обижается, если её назвать мимми, она будет счастлива и горда таким обращением. Вижу, платить ей сегодня не придётся – ни за обед, ни за комнату. Немолодая керли (из тех, что продали корову), по виду, мать семейства, неодобрительно косится на бесстыдницу, а молодёжь глазеет на неё в восторге. Юношам нравится женщина, девушкам – ярко-красное платье, лёгкое, летящее, при одном взгляде на которое хочется засмеяться. Но вот меня заметила хозяйка двора.

– Эй, мимми! – грубо окликнула она меня. – Нечего стоять на пороге, ветра в дом гулять пускать! Хочешь ночевать – это ко мне, хочешь есть – ко мне, заплатишь, так напиться принесу. А стоять и глазеть у меня не положено.

– А чем тебе не угодили ветра, керли? – удивилась я, но всё же шагнула вперёд, в душный зал, где пахло плохой едой, немытыми человеческими телами и гнилью. – Коли с ними по-доброму, они тебе одно только добро сделают.

Хозяйка постоялого двора презрительно фыркнула, не то обидевшись на обращение, не то выражая отношение к моим словам.

– Чего тебе, мимми? – хмуро спросила она.

– Всего, керли, – улыбнулась я. – И еды, и питья, и ночлега. Рада, что у тебя всё это найдётся.

– Мы не эльфы, – так же хмуро ответила хозяйка, – радостью не рассчитываемся.

– Я тоже, – спокойно ответила я. – Найдётся, чем заплатить, уж не сомневайся.

– Заплатишь вперёд! – потребовала хозяйка, на что я кивнула и поманила её в угол, где стоял колченогий (и только от того не занятый) стол. Там я спустила с плеч котомку, развязала её и достала со дна припрятанный узелок.

– Перец, корица, кардамон, розмарин, кориандр, куркума, гвоздика… – начала перечислять я, и глаза хозяйки зажглись алчностью.

– Не боишься с собой эдакое богатство таскать, керли? – более почтительно, чем раньше, спросила она меня.

– Не боюсь, – улыбнулась я. – За полузелка, думаю, сторгуемся, керли? От всего, что тут есть – половина.

– А… – оторопела от моей щедрости хозяйка. – А… По рукам!

– Прекрасно. Значит, договорились – полузелка, а за это вечернюю и утреннюю трапезы, да получше, и отдельную комнату.

Хозяйка постоялого двора поскучнела и отодвинула узелок.

– Нет, керли, чего нет, того нет. Нет у меня отдельной комнаты, радоваться будешь, если свободную лавку найду!

– Есть, керли, – холодно возразила я. – Чуланчик за дверью, который ты за отдельную плату сдаёшь, да не на ночь, а на стражу, да не одному человеку, а парочке. А в поза-том году так пятерым сдала, помнишь? С ними ещё девчонка была такая молоденькая…

– Откуда? – еле выговорила женщина, явно не ожидавшая такой осведомлённости.

– Ветра нашептали, – беспечно улыбнулась я. – Ну, как, сторгуемся, керли?

– Гори в пламени, ведьма, и подавись моим чуланом, – выругалась хозяйка, и я нахмурилась.

– Учти, керли, в этой комнате я буду спать одна, и ты никого туда не поселишь, пока я не уйду.

– У меня так мало кроватей осталось, – покачала головой хозяйка, – а гости всё пребывают и пребывают… куда мне всех селить?

– Не знаю, – пожала плечами я. – Но вот что я тебе скажу, керли… вернее, покажу.

И я откинула серый плащ, под которым за крученный бело-голубой пояс был заткнут длинный прямой нож. Ничем, в сущности, не примечательный, если бы не рукоять – грубо вырезанная в форме сложившего крылья стрижа. Голова птицы вышла навершием. Этот нож, я знала, многое скажет хозяйке.

– П-прости, тэнни! – с запинкой выговорила она. – Я ж не знала! Ты бы сразу представилась!

– Полузелка тебе, и мне комната, еда и питьё, – ответила я. Страх женщины был мне неприятен.

Вскоре я сидела в общем зале за отдельным столом (роль которого выполняла доска, спешно приколоченная к чурбану) и с благодушным настроением уписывала поданную мне кашу. Пока мы решали дела с хозяйкой постоялого двора, туда вошёл новый гость – невысокий юноша в коричневом плаще и такой же цвета шляпе с голубым пером. Не то отправленный с поручением отцом или старшим братом бург, не то удачливый мим, из тех, кому не приходится спать под забором. В отличие от меня, он сперва стремился поесть, а только потом договориться о ночлеге, так что еду нам подали одновременно. Гость потребовал пива, и только тогда хозяйка спохватилась, что не принесла мне напиться.

– Чего я желаю? – переспросила я на угодливый вопрос женщины. – Нет, ни вина, ни пива мне не нужно, и мёд как-нибудь в другой раз. Подай простой воды, керли.

– Вода плохой напиток, тэнни, – скорбно покачала головой хозяйка. – Никогда не знаешь, что за болезнь в ней таится. Послушайся совета, тэнни, возьми пива. Принести тебе кружку?

– Нет-нет, керли, – замахала руками я. – Нет воды, что ж – подай настой на семи травах.

– Каких травах, тэнни? – оторопела женщина.

– Любых, керли, кроме ядовитых. Главное, чтобы их было ровно семь, и в одинаковом соотношении. Сделаешь? А не то так неси мне простую воду. Увидишь, со мной беды не случится.

– Да где ж мне сейчас взять-то их? – взмолилась женщина. – Я ж не маг, не знахарка, откуда мне…

– Воду, – приказала я. – Обычную воду. И побыстрей.

– Но…

– Если мне будет позволено… – вмешался зашедший следом за мной гость. – Моя мать знахарка, и я как раз везу ей травы… могу я угостить прекрасную тэнни?

Я взглянула на юношу с интересом. Человек как человек. Светлые волосы острижены коротко, как носят почти все мужчины, светло-карие глаза, широко расставлены и чуть навыкате. Говорят, это означает мечтательность. А вот такие вот полные губы – это к жадности к жизни, а ещё к страстности. Нос забавный, «картошкой», которой питаются только керлы. О таких носах никто ничего умного не говорит, но все считают их обладателей наивными простаками, если не сказать хуже. А подбородок твёрдый, решительный. Вот и разбирайся после этого в людях! Одет человек был в серые штаны и жёлтую тунику, на ногах у него красовались кожаные сапоги – слишком хорошо для сына знахарки, которого мать послала собирать травы.

– И каков будет приговор? – усмехнулся юноша. – Я достоин оказать эту услугу прекрасной тэнни?

Смутившись, я отвела взгляд. Такое разглядывание и в самом деле неприлично для любой женщины, кроме мимми. Но назваться мимми – себе дороже, небось, на всех мужчин бродячей танцовщицы не хватит.

– Я буду рада, если ты поможешь мне, – ответила я. Юноша ничего не сказал, только поклонился и повернулся к хозяйке гостиницы. Странно, почему он не назвал своего сословия, чтобы я знала, как к нему обращаться?

Принесённый напиток благоухал смесью таких запахов, что я мгновенно опьянела и развеселилась. Горьковатая ромашка, медовый аромат донника, пахнувший летним лугом… Яркий солнечный день, синее небо над головой, ветерок, отгоняющий жару и приносящий пьянящие запахи… А за жарким днём приходит спокойный вечер, как лето сменяется осенью. Пряный, тёплый оттенок тимьяна… горьковато-свежий запах мелиссы и похожий, но мягче – душицы. А вот лаванда… и кое-что ещё… Добрый юноша наблюдал за мной с жадным интересом. Настой на семи травах – очень хорошо, но неужели обязательно добавлять зёрна колдовской ржи – посеянной при луне, собранной на закате? Я вдохнула ещё раз пьянивший меня запах, которому чары придавали особенно изысканный оттенок. Не стоит пить, не стоит пьянеть, но… Отсалютовав приготовившему предательский напиток юноше, я выпила залпом всю чашку. Пропади всё пропадом, неужели я не могу расслабиться и отдохнуть в этом страшном мире, когда каждый шаг даётся с трудом и ноги едва отрываются от земли? Юноша торжествующе улыбнулся. Я подмигнула ему, чувствуя в голове приятную лёгкость и радуясь этому ощущению. Человек встал и подошёл ко мне.

– Позволено ли мне будет составить компанию прекрасной тэнни? – спросил он, и я впервые обратила внимание, какой красивый у него голос. Изысканный, бархатистый, «вкусный», богатый оттенками и интонациями. Этот голос пьянил не меньше, чем настой на семи травах.

– Позволено, – живо кивнула я. – Эй, хозяйка! Подай-ка нам ещё одну лавку! Благородному юноше не на что сесть! Как мне прикажешь с ним разговаривать – стоя или выворачивая шею?

– Не обязательно лавку, – мягко добавил юноша, и я снова восхитилась его голосом. – Хотя б чурбачок какой-нибудь…

– Но, тэнни, – пролепетала подбежавшая к нам хозяйка постоялого двора. – Как же?.. Ведь он же… Ведь ты же…

– Прошу тебя, керли, – ядовитым тоном отозвалась я. – Неси лавку, чурбан, хоть камень, но я хочу поговорить с этим человеком!

– Да, милая керли, – поддержал меня юноша. – Не откажи нам в такой простой просьбе.

Произнеся эти слова, он со значением взглянул на женщину и она стушевалась.

– Как знаете оба, – махнула рукой она и ушла выполнять приказание. Вскоре мы сидели за одним столом с добрым юношей и болтали как старые приятели – по крайней мере, так могло показаться со стороны. Я чувствовала себя совершенно пьяной и счастливой, человек – он просил называть его Рейнеке, без сословного обращения, – был очень мил и приветливо улыбался. Он спрашивал, куда я иду – я пожала плечами, – и откуда – я махнула рукой, указывая направление. Бродячие торговцы живут немногим лучше мимов и почти так же не уважаются. Но я разносила пряности, а это товар такой дорогой, что на год хватало небольшой торбочки, а ведь я раздавала его с невероятной щедростью.

– Иду, куда ветер несёт, – откровенно призналась я. Рейнеке улыбнулся.

– Я живу точно так же, – подбодрил меня он.

– Не-е-ет, – затрясла головой я. – Так же, а не так. Вот скажи, где ты будешь через декаду?

– Откуда я знаю? – засмеялся Рейнеке, и я замерла, всем своим существом впитывая звуки его волшебного голоса.

– Вот! – торжествующе выкрикнула я, когда смех стих.

– А тэнни о себе – знает? – заинтересовался юноша.

– Нет, – погрустнела я. – Не знаю. Раньше всегда знала, а теперь – фьюить!

– Куда ветер подует, да? – подсказал Рейнеке. – Но кто выследит ветер?

– Не-е-ет, ты не понимаешь, сын… хм… да… не понимаешь, Рейнеке.

– Не зови меня сыном тэна, не надо, – неожиданно попросил юноша и я, на миг протрезвев, серьёзно кивнула.

– Хорошо, не буду, – обещала я, тем более, что и не собиралась так его называть.

– Спасибо, – улыбнулся юноша. – Так чего я не понимаю, прекрасная тэнни мне скажет?

– Ты? – удивилась я, снова пьянея от одного только звука голоса (зачем я просила настой на семи травах, неужто не хватило бы трёх?!). – Ах, да. Ветер нельзя выследить, это… хм…

В разгар моих пьяных откровений тот самый ветер, о котором мы только что говорили, ударил в окно, едва не разбил его. Я умолкла, не закончив своей мысли. Невежливо выслеживать ветер. Да и зачем? Можно просто спросить, куда он направляется. А можно и попросить полететь туда, куда ты хочешь. Всё просто. Но этого я собеседнику не сказала.

– Могу я обратиться с просьбой к прекрасной тэнни? – поинтересовался юноша, когда молчание затянулось.

– С просьбой? – удивилась я. – Хм. Обратиться всякий может. Но что у меня теперь можно выпросить?

– О, многое, – улыбнулся Рейнеке. – Но мне ничего не нужно, пусть прекрасная тэнни не беспокоится.

– Не понимаю, – пожаловалась я. – Говори правду, смер… хм… Рейнеке. Чего ты хочешь?

– Я слышал разговор тэнни с хозяйкой, – признался юноша. – Тэнни знает, что ей досталась последняя кровать на постоялом дворе? И лавки все заняты, и даже на сеновале этой ночью никому не попасть.

– Вот оно что, – развеселилась я. – Рейнеке, друг мой, я не затем просила себе свободный чулан, чтобы разделить его с первым встречным. Мой ответ – нет.

– Но, тэнни, – заспорил юноша.

– Моё последнее слово – нет, – отрезала я. – Этот чулан мне и самой нужен.

Рейнеке не стал спорить, проклинать мою жадность или настаивать на милосердии. Он кивнул, будто не ожидал ничего другого, поднялся из-за стола, вернулся к своей лавке, на которой оставил шляпу, плащ, котомку вроде моей и длинный пузатый свёрток. Одевшись, он вскинул на плечи котомку и свёрток, поклонился хозяйке, посмотрел мне в глаза и приподнял шляпу, прощаясь. И вышел за дверь.

Ночь – волшебное время, когда становится невидным всё, что днём застилает людям взор. Когда оживают страхи, мечты и желания, когда небыль становится былью и когда само собой получается любое, даже самое трудное колдовство. Четыре ночных стражи – с зимнего заката по летний рассвет – вот время, когда жизнь из неясности дневной суеты становится однозначной в своих самых важных проявлениях, когда ставятся все вопросы и находятся самые лучше ответы. Самые лучше – да, но, увы, не всегда самые нужные. Земля – кому мать, а кому мачеха, неумолимо тянула меня к себе, и я с болью чувствовала себя тяжелой, неуклюжей, медлительной, запертой в уродливой оболочке, которую я не могу ни изменить, ни отринуть. Постоялый двор казался мне тюрьмой, ловушкой, его воздух был пропитан потом, алчностью, дневной суетой и кислой похлёбкой. Выпрошенный чулан больше походил на гроб, там едва помещалась кровать, потолок висел на расстоянии вытянутой руки, а от привкуса вынужденной страсти меня мутило. Окошко было по обычаю заперто – хорошо, что не заколочено, ведь все люди уверены в опасности ночного воздуха, который будто бы несёт в себе болезни, как и простая вода. С трудом, то и дело ударяясь головой о потолок, я отворила окно. Пахнуло свежестью, прошедшим дождём и осенними листьями. Ворвавшийся ветер растрепал мои волосы, в полумраке кажущиеся белыми, какими они были раньше, а не светло-русыми, как сейчас. Я улыбнулась, и ветер унёс с собой затхлый запах человеческого жилища, оставив мне букет ночных ароматов.

– Лети, – прошептала я одними губами. – Хорошо быть свободным. Лети.

На постоялом дворе многое мне было в новинку. Жёстким казался набитый соломой тюфяк, невозможно тяжёлым – одеяло, а подушку я вовсе приспособила под ноги – под головой она натирала шею. От тесноты подступивших вплотную стен хотелось кричать.

Ветер больше не проникал в комнату, и я снова начала задыхаться. Сбросила душащее меня одеяло, пинком отправила подушку на пол, но это помогло только на короткий миг, а потом… потом я уснула, забылась тяжёлым муторным сном, от которого устала ещё больше, чем за день.

Разбудила меня негромкая музыка, которая, казалось, разносилась над самой моей головой.

– Кого ещё ветер несёт? – удивилась я, садясь на кровати и оглядываясь. Но нет – как я ни напрягала зрение и чутьё, разглядеть мне никого не удалось. В чулане никого, кроме меня, не было. Кроме меня – и музыки. Она словно впорхнула в открытое окно, присела на плечо, оплела меня тысячью нитей, будоражила сердце, волновала кровь, звала… Звала, да так сильно, что меня охватила дрожь. Прежде я думала, что лишь эльфы могут творить такое чудо, когда собирают всех на праздник добрых ветров, отмечающий границу зимы и лета. Но сейчас не время для эльфийских танцев, отступает тепло и всё злее становятся ветры… Нет, это не могут быть эльфы.

Музыка ни о чём не просила, она звучала сама по себе, пробуждая нездешнюю тоску и неясные желания, от которых некуда скрыться и которые нельзя удовлетворить.

Русалки? Они танцуют всё лето, каждую лунную ночь, пока холод не остановит воду и не скуёт её ледяной неподвижностью. И когда они начинают свои пляски, они пением сзывают всех, кто не скрылся от ночного воздуха за затхлыми стенами. И горе тому, кто придёт на их танцы без подарка! Но я слышу перебор струн, а русалки только поют, им не подвластны музыкальные инструменты, и никому они так не рады, как человеку с мандолиной или лютней… на худой конец сгодится и скрипка, а то и тростниковая дудочка. Нет, русалки не могут меня звать – не светит луна, одни лишь звёзды приветливо мигают с вышины, и не женский голос вплетается в зовущую музыку.

Чужая магия сплела вокруг меня кокон, захватила сердце, закружила голову. Я оценивающе взглянула на окошко. Тесное, но и я не из упитанных. Ухватившись за раму, я выскользнула в ночь – искать, где играет позвавшая меня музыка.

Задыхаясь, я пробиралась сквозь лес, ломилась напрямик сквозь ветви, билась о стволы, которые прежде бы с лёгкостью бы обогнула. Спотыкалась, падала и снова вставала. Плащ я забыла на постоялом дворе, и сейчас рвала о колючки своё платье, сбивала ноги, цеплялась за сучки волосами… Скорее. Только бы успеть. Только бы успеть дойти, пока звучит песня!..

Путь через лес был чудовищной, невыносимой и бесконечно сладкой мукой. Жизнь можно отдать только за то, чтобы идти, идти и идти, не думая ни о чём, только следуя приказам захватившей сердце музыки. Прекратить это было бы просто. Так просто! Одно движение – и я свободна, но я не пыталась вырваться на волю, а послушно следовала за путеводной нитью – дальше и дальше в лес, в самую чащу, в ловушку и плен – всё равно.

Я остановилась за деревом, не решаясь выйти и попасться певцу на глаза. Мой сегодняшний знакомец, Рейнеке, сидел на сложенном пополам плаще посреди очерченного ножом круга, и перебирал струны похожего одновременно на скрипку и на лютню инструмента. Кажется, их называют гитарами – любимые игрушки тэнов и их детей, одновременно и прихоть и отличительный знак сословия. На гитарах никто больше не играет, даже сыны тэнов предпочитают любимую бургами лютню. Вот кто ты такой, сын знахарки…

Рейнеке снова запел, и я забыла обо всём на свете. Как человеку может быть дана такая сила, такой дар – завораживать голосом, звать музыкой, похищать сердце песней?

Волшебный голос умолк, и гитарный перебор звучал тихо-тихо. Я вышла из-за дерева и шагнула ближе, чтобы только слышать дивные звуки. Шаг, другой… я переступила проведённую волшебником черту, и он поднял глаза. Кивнул так, будто ничего другого и не ожидал увидеть, и знаком, не прерывая игры, предложил мне подойти ближе. Я послушалась и остановилась только в шаге от мага. Ночной воздух, залитый чарами, лесными запахами и желанием, подарил ощущение лёгкости и силы. Я села у ног мага, жадно ловя последние крохи позвавшей меня сюда музыки. Но вот всё смолкло, волшебник бережно отложил гитару и испытующе посмотрел на меня.

– Итак, ты пришла, – после долгого молчания выговорил он. Мне не хотелось говорить, и я только кивнула.

Глава вторая. Наследник мостов

Ветры злились всё больше и больше, пробираясь под одежду и в дома холодными пальцами. Русалки заснули подо льдом, эльфы попрятались в своих подземных жилищах, и не лучше их были люди, самые бедные из которых селились в едва защищающих от злости природы землянках. По дорогам не ходили даже самые упрямые мимы, и на каждой заставе я вызывала семидежды семь вопросов и столько же подозрений. Иногда для меня находилась работа, иногда – нет, и мне приходилось продавать пряности из всё оскудевающего запаса. До весны, когда я смогу его пополнить, протянуть было не просто, а следовать за злыми, холодными ветрами – радости мало. С непривычки я простудилась, и неделю пролежала в чьём-то доме в бреду. Приютившие меня люди позже рассказывали, будто я плакала, звала маму, просила за что-то прощения и со слезами спрашивала братьев, за что они так суровы ко мне. Однажды ветер ударил в окно с такой силой, что распахнул его, и в комнату, где меня положили, влетел ворох листьев – ко всеобщему удивлению, высушенных и совершенно не промокших, хотя с утра шёл мокрый снег, и к тому времени ничуть не перестал, а даже усилился. Придя в себя от потрясения, я настояла на том, чтобы листья были немедля заварены в том порядке, который я укажу, и выпила лекарство маленькими глоточками. Жар спал и уже на следующий день я вышла во двор – не слушая никаких возражений – поклониться исцелившим меня ветрам. А уже вечером в мои двери постучался маг из ближайшей Ложи – дом стоял в городе, державшем руку Белого Ордена, а эти люди не любят шутить, когда речь идёт о недозволенной ворожбе. Но меня в доме уже не было – я выбралась через окно, оставив людям почти все свои пряности в благодарность за доброту и проклятие за предательство. Тот, кто выдал меня Ордену, никогда не будет знать покоя – в зависимости от причин, толкнувших его или её сделать донос. Страх – так промучается весь век от страха, подлость – так узнает предательство сам, а коли от усердия, так уж и вовсе завидовать в его жизни будет нечему.

Но жизнь продолжается, и вскоре я горько раскаивалась в своей щедрости: теперь я рада была, если меня пускали греться в дома, а уж о кровати и не мечтала, на что они подешевели с наступлением осени. А ветра всё дули и дули, злые и равнодушные, и ни один не хотел привести меня во владения Серого ордена, где я могла бы работать, ни от кого не скрываясь и не боясь попасться не в меру ретивым магам Белого или Чёрного орденов.

Два раза я была на волосок от поимки, и уйти мне удавалось лишь чудом. Положа руку на сердце – не заметай ветры мои следы, ни за что бы мне не скрыться, маги меня выслеживали, преследуя буквально по пятам, пускали за мной собак, шептали заклинания и привлекали простых людей, кого подкупая, кого запугивая, кого улещивая. У меня закончились проклятия, я металась как заяц, путая следы и всякий раз едва уходя от погони… Весну я встретила оборванной, загнанной и бесконечно усталой. Даже если я виновата, если я провинилась, если нетерпение и себялюбие – зло, неужели можно за это так жестоко наказывать? Да, я забыла своё слово, заигравшись с ветрами, но ведь все сильфы такие, за что же со мной так жестоко?..

Затянись зима, я бы и вовсе не выжила, но, на счастье, ветра на этот раз рано подобрели и даже отвели меня туда, где я могла пополнить свои запасы пряностей. А после смилостивились ещё больше, и я смогла, наконец, попасть в место, по котором моё сердце тосковало всё время моих скитаний. Правил там тэн северного моста. Его сводный брат унаследовал южный мост, разбив таким образом доставшееся им от отца владение Два моста, которое само-то составляло пятнадцать гайд, причём на десяти из них сидели керлы, остальные пять возделывая по оброку. Может, для семьи керла гайды и достаточно, но для двух семей тэнов (братья не стали дробить землю, благо, южный был бездетен) пяти гайд едва-едва хватало. Маг на Мостах был серым, и я могла немного расслабиться после всех своих горестей. Но не поэтому я стремилась к северному мосту.