Красная мельница

Федот Евлампиевич, проведя бредовую ночь и чувствуя ломоту во всем теле и жар в груди, ранним утром, открыв глаза, увидел безмолвно сидящую рядом на табуретке племянницу. Пахло огарками. Из экономии керосина в лампе Настя жгла самодельные сальники.

– Ты что же, так и сидела всю ночь? – хрипло спросил он, трогая ее мягкую руку.

– Как же тут уснуть? Боязно мне.

– Ну, не помер же, обойдется, – как можно мягче произнес Федот Евлампиевич. – Поди приляг. Мне стало полегше.

– Правда?

– Еще немного и порядок будет. Что мне сделается? Поди отдохни. И так намаялась со мной.

– Значит, помогли порошки? А вы боялись меня отпускать до села. Я быстро обернулась. Тетя Елизавета привет передавала, вот и гостинцев отправила.

– Хорошие они люди. По дороге все тихо было?

– Тихо, только казаков видела. Но все обошлося. Офицер с ними был. Наплела ему три короба, что, мол, с покоса за харчем домой направляюсь. Офицер совсем молодой. Такой обходчивый…

– Ишь ты…

– Пойду яишню спеку на завтрак. – Настя соскочила с табуретки, обрадованная тем, что больной пошел на поправку.

Ночью, мечась в жару, бредился старику мерзкий продотрядовец. Оскалившись щербатым ртом, тыкал дулом маузера больно в грудь, злобно повторяя:

– Отдавай, что тебе лишнее! Отдавай! Отдавай! Племянницу свою отдавай!

…Несколько дней назад перехватил его Федот Евлампиевич, когда тот, по-волчьи озираясь, пробирался в сторону заимки, пожираемый похотью…

– Уйди, старик, с дороги! Хуже будет! – схватился он за резную рукоятку маузера, заткнутого за ремень.

Вцепившись друг другу в глотки, оба упали с обрывистого берега в осеннюю ледяную воду. Обоих понесло течением. Запомнились красные кровяные жилки в белках бестыжих глаз утопленника…

План разгрома японского гарнизона, тщательно разработанный командиром отряда Матвеем Бирюковым, передали в штаб партизанского фронта, где бумагу горячо одобрили и обещали поддержку боеприпасами. Когда из штаба вернулся человек с утвержденным планом операции, в отрогах хребта полным ходом началась подготовка к проведению операции.

Партизанские знатоки стрельбы из пулемета и взрывного дела обучали людей, вновь прибывших в отряд. А приходили сюда почти каждый день. К сентябрю численность отряда достигла двухсот человек, из них шестьдесят конных. Это большая сила для таежного вооруженного люда.

Опасаясь утечки информации о предстоящей операции, Бирюков придирчиво, с особым вниманием, изучал прибывающих товарищей. Японцы в округе, обозленные партизанскими набегами, совсем разошлись в своих злодеяниях.

Идет по улице японский патруль. Навстречу мирно шагает ничего не подозревающий прохожий. Японцы кидаются к нему, приставляя широкий штык к горлу, лопочут, дико вращая глазами и брызгая слюной:

– Твоя лусская товалиса палтизана?

Прохожий, немея от ужаса, не может произнести ничего, кроме животного мычания.

Японцы отбрасывают человека в сторону и идут дальше, провоцируя людей.

На рассвете на станции громыхнул взрыв. На воздух взлетели четыре цистерны с керосином. Из теплушек, по которым хлестанули ружейно-пулеметные выстрелы, выскакивали и разбегались в стороны японские солдаты. Особенно поражающим был огонь «максима», установленного на водонапорной башне.

Из окон казарм прыгали, охваченные паникой, фигурки, падая под огнем партизан, обложивших гарнизон со всех сторон.

Часть японцев, дежурный взвод, все-таки вырвалась из кольца. Отстреливаясь, они уходили от казарм. Но тут на улицу ворвался партизанский эскадрон, стремительно летящий галопом. На полном скаку конники рубили шашками обезумевших от всеобщего хаоса японцев.

Жители железнодорожного поселка проснулись от грохота ночного боя. Сначала громыхнули взрывы на станционных путях, затем затарахтели пулеметные очереди в пристанционном саду.

Окошки отсвечивали сполохами огромного зарева, над которым клубился черный дым на фоне светлеющего рассветного утра.

Бирюков, довольный, отмечал, что это первая крупная победа с начала боевых действий отряда:

– Дали мы им жару! Долго будут помнить!

Боевые действия в Забайкалье велись, главным образом, вдоль железной дороги. В армии Семенова имелось до полутора десятков бронепоездов. Сам по себе бронепоезд, как боевая единица, угрозы не представляет, он может только поддерживать силы, находящиеся вне его: пехоту или конницу в качестве огневой поддержки. Орудиями, бьющими шрапнелью, и пулеметами. А так к нему можно подобраться и захватить путем переговорного процесса, перед этим лишив хода по колее… Один из бронепоездов попал в засаду партизанам, разобравшим железнодорожную колею почти на самой станции.

В металлических глухих коробках оглушительно били по ушам пулеметные очереди – горохом пуль осыпавшие снаружи неприступную броню.

– Ну, что там, прапорщик? – с тревожной надеждой смотрел поручик Гантимуров на Полонского, простучавшего сапогами по кованой лесенке из боевой командной рубки вниз. – Что там? – повторил он с нетерпением, глядя на бледного прапорщика и чувствуя, как сильно бьется в груди сердце.

– Похоже, путь впереди разобран.

– О боже, только не это! – взмолился поручик и кинулся к телефону внутренней связи, чтобы связаться с паровозом. Принялся яростно крутить рукоятку аппарата, прикрепленного к боковой стойке.

– Эй, на паровозе?! Приказываю задний ход! Что? Никак невозможно? Почему?! – Поручик с остервенением бросил трубку. Она осталась качаться на проводе, постукиваясь о стенку вагона. Из нее доносился какой-то хрип. – Все, приехали, – опустошенно произнес Гантимуров сам себе и обессиленно опустился на пустой ящик из-под пулеметных лент. – Позади состава путь заложен шпалами. Завал под огнем не разобрать.

– Как бы сейчас пригодились союзники, – почти простонал Полонский.

– Вы наивны, прапорщик! Японцы покинули станцию несколько дней назад. Какой смысл их вспоминать? На Семенова ухлопаны немалые японские капиталы в надежде вернуть их вдесятеро. Думается, японские игроки ставят не на ту лошадь. Восточная Сибирь нужна японцам для получения концессий и для отхожих промыслов… Да, впрочем, о чем это я? И, самое главное, в такой подходящий в кавычках момент. А, прапорщик Полонский? Ну, хоть что-то скажите. Знаю вашу склонность к философским измышлениям.

Стало тихо. И вдруг снаружи загремело. Стучали, вероятно, прикладом о броню. Раздалась громкая матерная брань, затем грозный голос предложил:

– Слышьте там, господа офицеры?! Выходите по добру, иначе поджарим, как поросят!!!

Гантимуров с Полонским молчали. На них испуганно смотрели оставшиеся из команды солдаты.

Стуча железными дверками, на свет выбиралась обслуга бронепоезда. Первыми унтер-офицеры. Следом рядовые. Большинство из них недавно зачислены в команду. Одеты в еще новую форму.

– Смелее! – водил стволом маузера влево-вправо человек с бородкой клинышком в защитной фуражке с красной самодельной звездочкой. Это сам товарищ Бирюков.

Воодушевленные легкой победой над захваченным бронепоездом, избежавшие потерь, партизаны расслабились. Пленную команду отвели к водокачке.

– Добрая штучка! – радовался, как ребенок, удачному трофею молодой партизан, крутя-вертя отобранным у поручика серебристым браунингом.