Русский октябрь. Что такое национал-большевизм

Если же обратить внимание на духовные возможности всечеловеческого объединения, то нельзя не прийти к выводу, что они вполне укладываются в рамки великих религий человечества. Только глубочайшим недоразумением можно объяснить утверждение, будто интернациональная идея нашего времени «по своей мощи и резонансу шире христианства, буддизма». Превзойти христианство широтой заданий, универсализмом единства и любви – задача заведомо неразрешимая. Поскольку в новом движении проявляются моменты высшей любви и действительной жертвенности, а не эгоизма и холодного практического расчета (в своей сфере вполне закономерного), оно исполняет общественные заветы евангельской этики. «Интернационализм» всецело умещается в эти заветы, для коих не было «эллина и иудея». Но в том-то и дело, что по «своей мощи и резонансу» религиозные заповеди всегда были и навсегда останутся несравненно шире, глубже, «органичнее» отвлеченно-этических императивов и тем более односторонне практических максим. Этицизм – сумерки религии, технический практицизм – сумерки этики.

Нельзя отрицать возможности возникновения в будущем каких-либо новых религиозных устремлений, новой «религиозной реставрации» (согласно позитивистскому термину проф. Виппера), причем косвенно, «в порядке генезиса», она может быть связна с великим историческим кризисом нашей эпохи. Тем более, что кризис этот бесспорно вскрыл наличность серьезного внутреннего неблагополучия в «историческом христианстве». Проблема «религиозного ренессанса», таким образом, в известных пределах вполне закономерна. Но когда, исходя отсюда, техника, как таковая, претендует стать «новой религией», то получается кричащая фальшь, обычно скоро разоблачаемая и философски, и исторически. Соответствующие массовые движения неизбежно тускнеют и вырождаются, лишенные подлинно творческого зерна. Великой культуры без помощи ценностей чистого духа им не создать. Аэропланами неба не завоюешь и физической сытостью духовного голода не удовлетворишь. Своеобразно повторится история Вавилонской башни…

Вот почему, ничуть не отрицая приближения «велико-океанской эпохи», не будем искажать ее подлинного смысла и тщетно искать его значения в том плане, коему она, по формальным своим признакам (интернационализм), индифферентна.

3

Однако остережемся в публицистической статье слишком растечься мыслью по древу философских рассуждений. В данный момент перед нами более конкретные и очередные проблемы. Гадая же о наступающем «новом периоде всемирной истории», мы вообще всегда рискуем слишком далеко уйти от величин более или менее определенных и затеряться в дебрях не только мысли, но и фантазии.

Отсюда, конечно, вовсе не следует, что размышлять на эти темы бесполезно. Нужно только всегда помнить ограниченность средств нашего познания в такого рода исследованиях и уметь критически относиться к собственным теориям. В частности, необходимо внести больше ясности в модные ныне интернационалистические конструкции, продумать самую сущность грядущего интернационализма. – «Отменяет» ли он национальные определения? Упраздняет ли он самое понятие нации?

Всматриваясь в общий стиль совершающегося процесса, вряд ли можно ответить на эти вопросы утвердительно. Превращение мира в одно хозяйственное целое еще далеко не убивает ни национальных культур, ни национальных особенностей. Интернационал, по самому смыслу этого термина, есть не уничтожение наций, а только установление постоянной и положительной связи между ними. В пределах исторического предвидения (и то достаточно еще отдаленного и туманного) рисуются «соединенные штаты мира», а не «единый человеческий народ», лишенный расовых и национальных перегородок. Этнографические и культурные типы сохранят свое индивидуальное бытие. Монголы не утратят не только своих «раскосых и жадных очей», но и специфических черт своего расового характера. Тоже и арийцы в целом, тоже, в частности, отдельные нации. Останутся еще надолго – покуда живут соответствующие народы – «и острый галльский смысл, и сумрачный германский гений». В расе, а частью и в цивилизации, есть нечто изначальное, духовно-органическое. Сгладятся разве лишь межгосударственные конфликты нынешнего стиля, в лучшем случае разрешится нерешенная еще мировой историей проблема бурных противоречий между «самоопределениями» различных национально-государственных организмов, сталкивающихся в процессе своего роста и самоутверждения31. Но, во всяком случае, интернационализм не есть принципиальная нивелировка, а поскольку он хочет ею быть, он упирается в неотразимое сопротивление жизни. Подобно тому, как истинная гармония «не есть мирный унисон, а плодотворная, чреватая творчеством, по временам и жестокая борьба» (К.Леонтьев), – так и жизнь человечества не может быть сведена к узкому единству отвлеченного космополитизма, ибо представляет собою своего рода радугу расовых особенностей и национальных культур. Пусть эта радуга в процессе всемирной истории перманентно тяготеет к «белому лучу» всечеловеческой идеи, но никогда нельзя забывать, что белый луч есть, в свою очередь, результат сочетания красок, творческий синтез цветов. Воистину, – «на противоположном напряжении основана гармония мира, подобно гармонии лука и лиры» (знаменитый фрагмент Гераклита Темного)…

«Общечеловеческий, планетарный патриотизм» не исключает расовых корней и национальных ликов. Недаром же сами деятели интернационализма глубоко национальны в лице лучших своих представителей: Ленин – столь же подлинно русский, сколь Бебель и Каутский – немцы, Жорес – француз, а, скажем, Макдональд или Гендерсон – англичане.

Таким образом, признание неизбежности и желательности существенных изменений в сфере взаимоотношений между государствами и нациями отнюдь не может парализовать работы по уяснению «ликов» отдельных национальных культур и тем более стремления к собственному национальному самосознанию. В доме Отца обителей много, и каждый народ призван заботиться прежде всего о своей обители. Украшая ее, он совершенствует весь «дом Отца».

Не должно отрекаться от общечеловеческих начал и ценностей, отдаваясь служению своей стране. Но, вместе с тем, общечеловеческие начала не исключают, а, напротив, предполагают национальное служение. Вопреки кошмарной фантазии нашего Печерина, «денница всемирного пробужденья никогда не воссияет, если ее пришествия будут добиваться путем «сокрушения отчизны»32. На этом пути живут лишь беды, поражения и разочарования.

Между интернационализмом и нацией логически нет непримиримого противоречия, и Лежнев совсем напрасно приписывает нам игнорирование этой святой истины (см. его письмо ко мне).

Плох интернационалист, убивающий «энтелехию» собственной нации, но плох и националист, замыкающийся в китайскую стену самодовольной ограниченности и отнимающий у национальной идеи общечеловеческое значение. Интернационал есть категория техническая по преимуществу. Нация есть по преимуществу категория духа, «культуры». Интернационал – алгебраическая формула, нация – ее реальное содержание, постигаемое раскрытием конкретного смысла алгебраических знаков.

4

«Познай самого себя!» – Этот старый сократовский императив должен быть обращен не только к отдельным людям, но и к нациям. Национальное самосознание – высший расцвет национального бытия. При этом необходимо уяснить себе, что самосознание означает одновременно как проникновение в собственную «субстанцию», постижение своей «идеи», так вместе с тем и отчетливое представление о степени собственной развитости, о границах своих конкретных возможностей в данных условиях. О внутренней зрелости своей к осуществлению «миссии»…

Конечно, большому кораблю большое и плавание. Но и у больших кораблей должны быть умные капитаны. А в мелких местах – и опытные лоцманы.

Пусть мы вступаем в «новый исторический период». Пусть русская революция – «величайшая, какую знала когда-либо человеческая история». Но, признавая обе эти становящиеся банальными истины, ни в коем случае нельзя настолько путать времена и сроки, чтобы не отличить столетия от года и конечного результата от первых шагов. Извращение исторической перспективы грозит привести к полной утрате практического чутья.

Это предостережение непосредственно относится к тем русским революционным романтикам, которые доселе почти что готовы утверждать, будто мир и впрямь одним, хотя и длинным, прыжком перепрыгивает из царства необходимости в царство свободы, из провинции «отечества» на простор «человечества». В конкретной сегодняшней деятельности они не прочь равняться прямо на «конечную цель», смешивая, подобно бесперспективной футуристической картине, отдаленный ландшафт с фигурами передового плана. В результате – восторженная путаница, беды и срывы…

Покровский нас упрекает в нечуткости к «диалектическому процессу» истории. Но он сам, очевидно, не хочет понять, что и современный интернационализм развивается диалектически. Чтобы достичь высот интернационала, необходимо прежде пробудить и развить в нациях подлинное культурное самосознание. Иначе вместо интернационала «мировых штатов» – явления высшей дифференциации и интеграции – получится просто первобытный хаос, таящий в себе неизбежный распад.

Вряд ли возможно сомнение, что по крайней мере Россия нуждается ныне прежде всего в углубленном национальном оформлении. «Диалектический процесс» интернациональной идеи в ней достиг до уровня «антитезиса», и всякая попытка сразу перескочить на неясный еще в конкретных очертаниях синтез – заведомо обречена на крах и объективно-исторически не может быть признана «прогрессивной». Если коммунизм в России лишь неотвратимо обостряет собственническую реакцию, то и чрезмерные увлечения интернационалистического максимализма только повлекут за собой болезненную гипертрофию неминуемо грядущего интернационализма. И никакими крепкими словами («националистическое барахло» и проч.) тут делу не только не поможешь, но и определенно повредишь, ибо таковые слова лишь без нужды накаляют крайности неизбежного процесса.

Разумеется, совершенно неправильно при этом приписывать нам утверждение, что «революция есть реакция, только осуществленная иными методами». Нужно точно условиться о понятиях и терминах. Реакцией в России было бы восстановление дворянско-самодержавного или лжеконституционного строя. Но мы никогда не были сторонниками этого строя, в корне изжившему себя к 20 веку. Тем меньше оснований исповедовать нам реакционную веру сейчас. Революция есть революция, а вовсе не реакция. Равным образом, необходимо твердо запомнить, что «белая мечта» никогда не была реакционной: в реакцию вырождалась лишь белая действительность. Следует вообще воздерживаться от игры слов и путаницы понятий в серьезном политическом споре.

Государство, создаваемое революцией, не есть государство, революцией разрушенное. Но столь же бесспорно, что государство, создаваемое революцией, не есть государство, революцией проектировавшееся. Цели революции (да, да!) – «уходят в глубь предстоящих столетий»… Крестьянская Россия не есть Россия дворянская, помещичья. Но из этого все же отнюдь не вытекает, что крестьянская Россия есть в какой бы то ни было мере социалистическое и пролетарское государство. И все «боевые» ныне и столь тревожные толки о «смычках» и «уклонах» лишь подтверждают эту простую истину.

Если рискнуть парадоксом, то нельзя не подчеркнуть, что нынешняя «коммунистическая» Россия объективно является наименее социалистическим государством в современной «буржуазной» Европе. Веяния «государственного социализма» в какой-либо Англии или, скажем, в Чехии с их рабочим законодательством, финансовой политикой, усиливающимся влиянием государства на экономическую жизнь и т. д. – бесконечно ощутительнее, нежели в разоренной, окустаренной, о «первоначальном накоплении» мечтающей России. Это обстоятельство отнюдь не отнимает у русской революции ее всемирно-исторического значения, но вместе с тем, однако, фатально предопределяет собою колорит ближайшего века русской истории. И недаром сам проф. Покровский в цитированной статье принужден заявить, что базисом советской власти он считает не только «труд», но и «мелкую собственность» (с. 85). Знаменательное заявление, в 20 году прозвучавшее бы едва ли не как самая ужасная мелкобуржуазная ересь!..

«Диалектичность» исторического развития интернационализма сказывается хотя бы еще и в том несомненном явлении, что великая война нанесла тяжелый удар делу упрочения международных связей, отбросила человечество в этом отношении назад. Военные потрясения прервали процесс интернационализации хозяйства, сделали ее линию зигзагообразной, выдвинув на историческую авансцену ряд иных факторов, мощно стимулирующих кристаллизацию национальных хозяйств. По необходимости и в плане политическом все эти зигзаги должны были получить и получают соответствующее отображение. Человечество по-прежнему раздроблено, и, пока еще не найден надежный рецепт всеобщего мирного преодоления междугосударственных противоречий, рано говорить об изжитости «империализма» и «отмирании» национально-государственных принципов, утвержденных традицией длинного ряда веков. Недаром даже и отрицание этих принципов на деле принуждено воплощаться в парадоксальные формы «красного империализма», научившегося уже – не хуже Пуанкаре! – щеголять пышной словесностью «пафоса обороны»… При современных условиях «воля к мощи», воля к расширению (хотя бы «понимаемому духовно») – по-прежнему является признанием государственного здоровья, национального полнокровия. Разумеется, эта «воля» должна контролироваться «разумом», воплощаться в осмысленные формы и умеряться трезвым сознанием собственных возможностей…

И, быть может, именно здесь, «на берегах Великого океана», разительнее, чем где-либо, ощущается величие нынешнего «империализма», самодовлеющей культурной мощи великой нации, великого государства: – воистину, ведь словно вся Азия пронизана английским языком, и в захолустнейших углах, в мире Желтого Дракона, то и дело обдает удивленного туриста дыхание англо-саксонской вселенской экспансии. «Мир становится английским» – с невольной горечью вспоминается тогда горделивая формула Крэмба…

Как мыслящие люди, мы должны, конечно, размышлять о перспективах будущих столетий, иметь их в виду как «регулятивный принцип»33, – но как практические деятели, люди известной эпохи и граждане своей страны, мы обязаны заботиться и об очередных задачах дня. Тем более, что фальшь наивных теорий прогресса, самоуверенно предопределяющих и его цель, и весь его путь, – в настоящее время достаточно разоблачена. Расплываясь в безбрежных заданиях, мы не приближаем к себе «далекую цель», а безнадежно отдаляем ее от себя. «Идя без оглядки вперед, можно затесаться, как Наполеон, в Москву и погибнуть, отступая от нее, не доходя даже до Березины» (Герцен – «К старому товарищу»). Вот почему нам не должны быть страшны упреки в «старомодности», обильно расточаемые мечтателями, не только оценивающими современность под знаком столетий, но и хотящими втиснуть отвлеченную задачу столетий в рамки текущих лет, и потому грезы лозунгов принимающими за осуществленную действительность.

Не станем отрицать, что сейчас люди нашей формации переживают известную трагедию. Согласимся также, что это не трагедия изгнания только, но и трагедия сознания. Но, по-видимому, это – трагедия здорового сознания в условиях выздоравливающей, но все еще больной действительности. Не будем же в угоду бредовым, хотя и вещим, снам уродовать наше нормальное сознание. Не будем «смешивать грани», тем более, что теперь, когда революционные громы уже отзвучали и шумят разве лишь революционные фанфары – жизнь сама производит неумолимый отбор исторических «граней» и вводит в русла политические потоки…

Перед Россией – великая задача духовного самосознания. Не только в сфере техники, «цивилизации», внешнего государственного устроения должна она «обрести себя», но и в царстве духа, в мире «культуры». Как бы не относиться к импрессионистской системе Шпенглера, – много из того, что он говорит о «душах культур», заслуживает самого пристального внимания.

Тем знаменательнее его оценка России как самостоятельного культурного мира, таящего в глубине души своей источник новых откровений духа, новых духовных ценностей. «Русский дух, – уверен Шпенглер, – знаменует собою обетование грядущей культуры, между тем как вечерние тени на Западе становятся все длиннее». Шпенглер предвидит даже, что русский народ даст миру новую религию, «третью из числа богатых возможностей, заложенных в христианстве»…

Эти настроения модного западного философа-публициста, как известно, во многом совпадают с интуициями ряда наших национальных мыслителей и даже нашего великого национального писателя – Достоевского. Россия должна духовно воскреснуть – вернее, духовно родиться. «Я верил и верю, – предвосхищает К.Леонтьев идею Шпенглера, – что Россия, имеющая стать во главе какой-то ново-восточной государственности, должна дать миру и новую культуру (курсив Леонтьева), заменить этой новой славяно-восточной цивилизацией отходящую цивилизацию Романо-Германской Европы («Восток, Россия и Славянство). Если не считать чисто терминологического разноречия (различие в определении слова «цивилизация»), Леонтьев здесь в точности формулирует современные «русские» интуиции Шпенглера.

По-видимому, именно теперь наступает время подлинного и глубокого духовного «самоопределения» России и русского народа. И, мучительно всматриваясь вокруг, невольно спрашиваешь себя – нет ли какой-либо связи между этим чаемым «самоопределением» и знакомой уже нам проблемой «новой религии, под знаком которой встает новый век, с новым государством, с новой культурой»…

Теперь – или никогда?..

Нам, людям кризиса, живущим «в густом чаду пожара», в «испепеляющие годы – безумья ль в них, надежды ль весть?» – нам не дано проникнуть до конца в таинство национального самоопределения. Но мы ощущаем его высшую необходимость и даже, быть может, на нашем поколении лежит долг заложить его фундамент. Не даром же, в самом деле, призваны мы на пир богов…

Первый акт исторического самоопределения нынешней России – всенародный бунт, великое отрицание. Размах этого отрицания прозорливо предвидели наши лучшие люди – Пушкин, Достоевский. Никогда русский бунт, всецело восторжествовавший, не мог остановиться на «умеренной оппозиции», на заранее заповедной черте, – он должен был оказаться именно таким, каким мы его видели, безграничным по содержанию и универсальным по форме. Он не мог удовлетвориться сменой формы власти, – он объявил войну историческим ценностям человечества: государству, праву, социальной иерархии… Но он не мог остановиться и на этих ступенях протеста, – за штурмом истории («клячу-историю загоним!») он бросился на штурм самого неба: самый последний и самый страшный бунт, гениально запечатленный прозрениями Достоевского.

Но иначе и быть не могло. Если воистину суждено России «познать себя» и, ощутив положительный смысл своего всемирно-исторического бытия, выразить его в некоем «слове», – то разве не должно это слово быть прежде всего горящим и сжигающим, «жгущим сердца людей»? Сила отрицания и ненависти – нередко ручательство мощи духовного организма. Только бы в конечном итоге победила положительная идея. Муки бунта – неизбежная Немезида, школа испытаний – искупительная жертва.

Эти огненные муки —Только верные порукиСилы бытия!(Вл. Соловьев)34

Впрочем, воздержимся от лирики в сфере этой основоположной и ответственнейшей проблемы нашего национального бытия и национального сознания. Ограничимся пока лишь указанием на самою проблему, на ее закономерность, на ее насущность. И недаром в настоящее время она все чаще и острее выдвигается на первый план. Не должно затемнять или замалчивать ее поверхностными обличениями ее мнимой «старомодности».

НАЦИОНАЛИЗАЦИЯ ОКТЯБРЯ35

«Возвращается ветер на круги своя». Россия, по авторитетным свидетельствам, переживает «последний год восстановительного периода», «рекордный год в деле восстановления нашего хозяйства» (Каменев). На глазах догорает лихолетье. На глазах «саперы разрушения» преображаются в «армию строителей».

Над строительством – девиз:

Мы наш, мы новый мир построим!

Отличный девиз. Он вливает бодрость в души, будит веру; а зачем и существуют на свете девизы, как не затем, чтобы вливать бодрость в души, будить веру? Верования проходят, вера остается.

«Что сделало революцию? – Честолюбие. Что положило ей конец? – Тоже честолюбие. Но каким прекрасным предлогом была для нас свобода!..»

Так на закате дней, в одиночестве «маленького острова», вспоминал о своей страшной матери, о великой революции, ее не менее великий и страшный сын.

Пусть в этих словах гениального честолюбца много психологической правды. Но психологическая правда исторически нередко называется субъективной иллюзией. То, что в сознании самих деятелей тех дней было только предлогом, история сделала основным содержанием эпохи. «Свобода», рожденная честолюбием, очень скоро забыла свое родство. И, окрепнув, пошла уверенно гулять по Европе. Предлог стал прологом. Прологом целой огромной полосы жизни народов.

В истории, вообще говоря, часто властвуют «поводы» и «предлоги». Маленькие побуждения больших лозунгов исчезают, – сами лозунги, «прекрасные предлоги», преломляясь в миллионах голов, формулируя миллионы интересов, начинают свою собственную, живописную, чудесную жизнь. Историей, все-таки, по-видимому, правит не любовь к человеку, а, по термину Ницше, «любовь к вещам и призракам».

Призраки будут жить на земле, покуда жив человек. «Нет великой ценности, которая не покоилась бы на легенде. Единственный виновник того – человечество, желающее быть обманутым» (Ренан). Что же, да здравствуют творческие призраки и легенды!..

Впрочем, ближе к теме. Эти восемь лет, полные пожаров и легенд («Мы пустим пожары!.. Мы пустим легенды!..» – Петруша Верховенский), не перестают все же быть историей. Куда же идет процесс? Куда смотрит его объективная логика?

Думается, правильнее всего основная тенденция современности может быть охарактеризована как национализация Октября. Революция входит в плоть и кровь народа и государства. Нация советизируется. И обратно: советы национализируются. «Ближе к массам!» – провозглашает Цека. «Глубже в быт!» – давно призывает Троцкий. Эти лозунги одинаково знаменательны и по одинаковому действенны.

Уходя в быт, погружаясь в массы, Октябрь, как Антей, наливается новыми соками. Оживление советов, рождение «мелкой советской единицы», усиление активности крестьянства, демократизация профсоюзов, неуклонная централизация государственного аппарата в его решающих элементах, успехи национализированной промышленности, заботы о законности, – все это политические факторы первостепенного порядка. Правда, они действуют медленно, идут «голубиной поступью», но тем вернее их результат. Согласно словечку Ленина, страна «переваривает переворот». «Переворот», входя в обиход, перестает быть переворотом: что нужно было перевернуть, уже перевернуто. И устанавливается новое равновесие.

«Завоевание быта» есть опять-таки процесс двусторонний, говоря учено, «диалектический». Когда чернильницы выделываются по модели ленинского мавзолея, а скворец и уютная канарейка насвистывают «Интернационал», – невольно начинает мерещиться, что причесанная буря перестает быть бурей. Разучиваешься даже как следует различать: когда революция наступает на быт, а когда быт на революцию. Мне самому пришлось этим летом не раз слышать в России, как царский «мерзавчик» величают «пионером», а сороковку – «комсомольцем». Это уже – откровенное, ехидно-торжествующее засилие «быта». Но и оно, что ни говорите – одна из сторон всесторонней «национализации Октября»…

Да, ничего не поделаешь. «Национальность для каждой нации есть рок ее, судьба ее; может быть, даже и черная. Судьба в ее силе… От судьбы не уйдешь: и из «оков народа» тоже не уйдешь» (Розанов, «Опавшие листья»).

Октябрь был великим выступлением русского народа, актом его самосознания и самоопределения. Русский народ «нашел себя». Но, конечно же, от себя не ушел. И в мировых, всечеловеческих своих устремлениях, и в онтологии революции, и в ее логике, и в ее быте – он остался собою, вернее, он становится собою, как никогда еще раньше. Прав Троцкий, утверждая, что «большевизм национальнее монархической и иной эмиграции, Буденый национальнее Врангеля» («Литература и революция»). Восьмилетняя динамика Октября – яркий документ этой непреложной истины.

Сейчас я ничего не оцениваю, ничего не проповедую – я только констатирую. Хороший рецепт преподал в свое время Барер: «не будем никогда подвергать суду революции, но будем пользоваться их плодами». Слева мне часто говорят, что констатирования мои, как «правда классового врага», полезны революции. Тем лучше. Не чувствуя себя ничьим классовым врагом, от души готов послужить революции, чем могу. Каждому свое.

Национализация Октября реально ощутима не только в свете внутренних процессов, наблюдаемых в Советской России. Еще острее обличается она анализом международного положения СССР.