Просвещение России. Взгляд западников и славянофилов
Хомяков считал путь И. В. Киреевского от «Европейца» к «Москвитянину» (в 1844 тот ненадолго стал его главным редактором) и перемену его мировоззрения символическим. «Не символ ли это необходимого пути, по которому должно пройти наше просвещение?», – писал А. С. Хомяков[57]. Если в статье «XIX век» Киреевский предлагал искать просвещения на Западе, то уже в «Ответе А. С. Хомякову» (1839) он твердо заявил о существовании самобытного начала русской образованности и указал, что искать его надо, в первую очередь, в многовековых традициях Православной Церкви. Что же произошло за столь короткий срок?
Важным событием в жизни Киреевского стало участие в издании святоотеческих произведений в Оптиной пустыни. Это была колоссальная просветительская деятельность, начатая Паисием Величковским, по переводу и выпуску лучших творений Отцов Церкви (так наз. «Добротолюбие»), большинство из которых были неизвестны русскому читателю. К XVIII веку наступил кризис как в богословской, так и в аскетической литературе. Богословские трактаты Отцов Церкви почти полностью вышли из широкого обращения и перестали переписываться. Древние рукописи ветшали в монастырских книгохранилищах, а иногда и просто погибали. Подобная ситуация была и с аскетическими произведениями древности. Популярной была другого рода литература, которую составляли выдержки из трудов Отцов Церкви упрощенного нравственно-назидательного характера, моралистические проповеди и наставления, построенные зачастую по западным образцам. «Бестселлерами» эпохи были такие произведения, как, например, «Thisauros» (Сокровище) Дамаскина Студита (†1577), «Amartolon sotiria» (Спасение грешных) и «Neos Paradisos» (Новый рай) критского монаха Агапия Ландоса (†1664/1671), которые как раз и отличались своим упрощенным морализмом.
Знакомство с трудами Отцов Церкви повлияло на все мировоззрение Киреевского, который открыл Оптину пустынь для своих современников. Гоголь и его друг Максимович побывали там проездом в Малороссию. Одним из первых в монастырь приехал Т. Н. Грановский, с которым Киреевского связывали добрые дружеские отношения. Постепенно Козельская Введенская Оптина пустынь стала оказывать серьезное влияние на отечественную культуру XIX столетия. Ее паломниками стали К. Н. Леонтьев, Ф. М. Достоевский, а позже – и Лев Толстой.
В статье «В ответ А. С. Хомякову» Киреевский тепло пишет о культуре Запада: «Я принадлежу ему моим воспитанием, моими привычками жизни, моими вкусами, моим спорным складом ума, даже сердечными моими привычками; но в сердце человека есть такие движения, есть такие требования в уме, такой смысл в жизни, которые сильнее всех привычек и вкусов, сильнее всех приятностей жизни и выгод внешней разумности, без которых ни человек, ни народ не могут жить своей настоящей жизнию»[58].
В этой работе Киреевский впервые выразил главную мысль своего творчества о синтезе отечественных образовательных начал и западноевропейского просвещения: «Сколько бы мы ни были врагами западного просвещения, западных обычаев и т. п., но можно ли без сумасшествия думать, что когда-нибудь какою-нибудь силой истребится в России память всего того, что она получила от Европы в продолжение двухсот лет? Еще менее можно думать, что 1000-летие русское может совершенно уничтожиться от влияния нового европейского <…> Поэтому мы поневоле должны предполагать нечто третье, долженствующее возникнуть из взаимной борьбы двух враждующих начал». Киреевский практически исключает возможность выбора: «Не в том дело, который из двух (типов просвещения. – Л. Б.)? Но в том: какое оба они должны получить направление, чтобы действовать благодетельно»[59].
Западноевропейское просветительное начало Киреевский определяет прежде всего как логическое, аналитическое, подчеркивая его неполноту. «Поэтому, вполне оценивая все отдельные выгоды рациональности, я думаю, что в конечном развитии она своею болезненною неудовлетворительностью явно обнаруживается началом односторонним, обманчивым, обольстительным и предательским. Я припомню только, что все высокие умы Европы жалуются на теперешнее состояние нравственной апатии, на недостаток убеждений, на всеобщий эгоизм, требуют новой духовной силы вне разума, требуют новой пружины жизни вне расчета, – одним словом, ищут веры и не могут найти ее у себя, ибо христианство на Западе исказилось своемыслием»[60].
Киреевский полагает, что логическое развитие просвещения в Западной Европе постепенно задавило собою христианский его смысл. Вера, логически противопоставленная разуму, была уже не вера собственно, а только логическое отрицание разума. «Потому в этот период схоластического развития католицизма, именно по причине рациональности своей, Западная церковь является врагом разума, угнетающим, убийственным, отчаянным врагом его»[61]. Это безусловное уничтожение разума произвело то противодействие, последствия которого составляют характер теперешнего просвещения, указывает Киреевский на секуляризацию образования. «Христианство Восточное не знало ни этой борьбы веры против разума, ни этого торжества разума над верою. Поэтому и действия его на просвещение были не похожи на католические»[62].
Далее, автор подчеркивает желание русских учиться всему полезному у Запада в науках, но все же не самой жизни и ее привычкам. «…Однако же несправедливо было бы думать, что нелюбовь русского к немцам происходит от его ненависти к умственному просвещению, которое через иностранцев приходит в Россию. Это клевета на русского человека, выдуманная иностранцами <…>. В незнании своем русский сам охотно сознается и без ложного стыда готов учиться у немца. Но ему противен тот чужой дух, в котором это просвещение к нему вводится, ему оскорбительно то иностранное клеймо, которое с него не снимается и вытесняет всякую русскую особенность.
Русский простолюдин рад учиться у немца, чтобы быть умнее, однако же лучше хочет быть глупым, чем немцем.
Русский образованный класс рассуждает иначе: он лучше хочет быть глупым ничтожеством, чем быть похожим на русского»[63].
Самая знаменитая работа И. В. Киреевского о взаимовлиянии русского и западноевропейского просвещения – это статья «О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России». Автор пишет о кризисе основы европейского просвещения – логики: «Самое торжество ума европейского обнаружило односторонность его коренных стремлений <…> самая жизнь лишена была своего существенного смысла, ибо, не проникнутая никаким общим, сильным убеждением, она не могла быть ни украшена высокою надеждою, ни согрета глубоким сочувствием. Многовековой холодный анализ разрушил все те основы, на которых стояло европейское просвещение от самого начала своего развития, так что собственные его коренные начала, из которых оно выросло, сделались для него посторонними, чужими, противоречащими его последним результатам, между тем как прямою собственностью его оказался этот самый разрушивший его корни анализ, этот самодвижущийся нож разума, этот отвлеченный силлогизм, не признающий ничего, кроме себя и личного опыта, этот самодовлеющий рассудок <…>»[64]. Обратим внимание на то, что не вообще логика или рассудок не хороши, но «самодовлеющая» логика и рассудок.
Но трагедия состоит не только в том, что европейское просвещение, не замечая того, постепенно подрубило свои корни, но в том, что, наконец, человек осознал этот свершившийся факт: «…Тот самый отвлеченный разум, на который человек надеялся, дошел до сознания своей ограниченной односторонности»[65].
И. В. Киреевский замечает, что многие из славянофилов – вчерашние западники и глубокие знатоки европейской культуры: «Большая часть людей, следивших за явлениями западной мысли, убедившись в неудовлетворительности европейской образованности, обратили внимание свое на те особенные начала просвещения, не оцененные европейским умом, которыми прежде жила Россия и которые теперь еще замечаются в ней помимо европейского влияния… Ежедневно видим мы людей, разделявших западное направление, и нередко между ними людей, принадлежащих к числу самых просвещенных умов и самых твердых характеров, которые совершенно переменяют свой образ мыслей единственно оттого, что беспристрастно и глубоко обращают свое внимание внутрь себя и своего Отечества, изучая в нем те основные начала, на которых сложилась особенность русского бытия, в себе открывая те существенные стороны духа, которые не находили себе ни места, ни пищи в западном развитии ума»[66]. Источник западничества, таким образом, И. В. Киреевский усматривает в односторонности образования или даже в невежестве. Только недостаточно глубоко знающий Россию человек, по его мнению, может быть на стороне западничества.
Чтобы найти эти начала, пишет философ, «надобно искать», так как они не раскрылись во всей очевидности. Вследствие посторонних и случайных причин Россия была постоянно останавливаема на пути своего просвещения, поэтому это именно «начала». Чтобы лучше высветить их, автор сравнивает корни, основы западноевропейского и отечественного просвещения.
Три особенности присущи европейскому просвещению: 1) особая форма христианства; 2) особый вид образованности древнеклассического мира; 3) особые элементы, из которых сложилась его государственность.
Античная образованность была известна Европе только в ее римском варианте, «но другая сторона ее, образованность греческая и азиатская, в чистом виде своем почти не проникала в Европу до самого почти покорения Константинополя»[67]. То есть великая раннехристианская культура, развившаяся из синтеза культуры древнегреческой и новой, христианской, в том числе александрийская, антиохийская и др., мало были известны в Европе. Между тем, писал Киреевский, Рим не был представителем всего античного просвещения: ему принадлежала образованность «материальная», тогда как умственная принадлежала культуре греческой. Умственная образованность – это, конечно, великая греческая и раннехристианская философия и богословие.
Еще большее влияние на европейскую культуру оказал разрыв церквей, западной и восточной. «Когда же в XV веке греческие изгнанники перешли на Запад с своими драгоценными рукописями, то было уже поздно. Образованность Европы, правда, оживилась, но смысл ее остался тот же: склад ума и жизни был уже заложен. Греческая наука расширила круг знания и вкуса, разбудила мысли, дала умам полет и движение, но господствующего направления духа уже изменить не могла»[68]. Можно прибавить, что импульс Ренессансу в Западной Европе дала именно греческая культура, пришедшая туда сначала во время войн и оскудения, а затем после падения Византии.
Наконец, государственность Западной Европы возникла из непрерывных войн, под сильным влиянием жизненных начал германских языческих племен.
В России все три элемента были другими. Христианство, воспринятое от Греции, она хранила в тесной связи с Вселенской Церковью; античность узнавала только через учение христианское, которое не встретило в ней сопротивления развитой языческой культуры, как в Западной Европе. Враги, угнетавшие Россию, всегда оставались вне ее, не мешаясь в ее внутреннее развитие. Они останавливали развитие образования, но не могли изменить его внутреннего смысла. Государственность возникла путем собирания земель вокруг центра. Это собирание происходило разными путями, часто мирными, реже – военными.
Упомянутые жизненные начала общества искусственно производить нельзя, они принадлежат самому народу, или самой земле. Просвещение есть дитя этих начал.
А. С. Хомяков в работе «По поводу статьи Киреевского “О характере просвещения Европы и его отношении к просвещению России”» (1852), критикуя некоторые положения своего друга, пишет: «Западные народы развились быстрее в сфере просвещения потому, что имели несколько его начал; Русь же только одно – веру, а вера разумная далеко не обнимала земли, которой большая часть была христианской более по наружному обряду, чем по разумному сознанию <…> В русском народе недоставало положительного христианства»[69]. «Положительным христианством» Хомяков называет разумное представление о своей вере.
Осмысливая замечание Хомякова, причину такого положения вещей Киреевский анализирует в подготовительных отрывках к предполагаемому большому философскому труду, которые были опубликованы его друзьями уже после его смерти: «Древнерусская православно-христианская образованность, лежавшая в основании всего общественного и частного быта России, заложившая особенный склад русского ума, стремящегося ко внутренней цельности мышления, и создавшая особенный характер коренных русских нравов, проникнутых постоянной памятью об отношении всего временного к вечному и человеческого к Божественному, – эта образованность, которой следы до сих пор еще сохраняются в народе, была остановлена в своем развитии прежде, чем могла принести прочный плод в жизни или даже обнаружить свое процветание в разуме. На поверхности русской жизни господствует образованность заимствованная, возросшая на другом корне. Противоречие основных начал двух спорящих между собой образованностей есть главнейшая, если не единственная причина всех зол и недостатков, которые могут быть замечены в Русской земле»[70].
Далее философ говорит о необходимости синтеза этих двух типов просвещения и выработке «примирительного мышления», основу которого составлял бы корень древнерусской образованности, а развитие – все достижения западной культуры и в «подчинении выводов ее образованности господствующему духу православно-христианского любомудрия», что могло бы стать началом новой умственной жизни.
Вторым событием, повлиявшим, по его мнению, на недостаток «положительного христианства» в России, был раскол церкви: «в конце XV и в начале XVI века были сильные партии между представителями тогдашней образованности России, которые начали смешивать христианское с византийским и по византийской форме хотели определить общественную жизнь России, еще искавшую тогда своего равновесия <…> в этом самом стремлении и начинался упадок русской образованности <…>. Как скоро византийские законы стали вмешиваться в дело русской общественной жизни и для грядущего России начали брать образцы из прошедшего порядка Восточно-Римской империи, то в этом движении ума уже была решена судьба русской коренной образованности. Подчинив развитие общества чужой форме, русский человек тем самым лишил себя возможности живого и правильного возрастания в самобытном просвещении и хотя сохранил святую истину в чистом и неискаженном виде, но стеснил свободное в ней развитие ума и тем подвергся сначала невежеству, а потом, вследствие невежества, подчинился непреодолимому влиянию чужой образованности»[71].
Но иноземная образованность, пишет Киреевский, не может принести даже тех плодов, какие она приносит в других странах, потому что вся русская жизнь проникнута другим смыслом. Причем философ отмечает, что в нравственном отношении такое противоречие еще вреднее, чем в умственном: «В обычаях и нравах своих отцов русский человек видит что-то святое; в обычаях и нравах привходящей образованности он видит только приманчивое или выгодное, или просто насильственно неразумное. Потому обыкновенно он поддается образованности против совести, как злу, которому противостоять не нашел в себе силы»[72]. Этим объясняется, почему крестьяне так долго игнорировали государственные школы, предпочитая им простое обучение у «грамотеев».
Таким образом, мы не можем говорить о полном противопоставлении Киреевским отечественного и западноевропейского просвещения, но, скорее, о поиске общего пути их развития; он предостерегает против бездумного копирования готовых образцов.
Глубоко разрабатывал проблему соотношения западноевропейского и отечественного просвещения Ю. Ф. Самарин. Анализируя присущий России феномен западничества, он пишет о его эволюции в русском сознании. Оно мимикрирует, прячется даже от самосознания, «…мы далеко еще не освободились от подражательности; но напротив, убеждаемся все более и более, что, по своей живучести, она беспрестанно меняет свои формы и через это ускользает в нас самих от самого зоркого наблюдения. Правда, мы теперь уже не решаемся с прежнею наивностью проповедовать поклонение чужеземному, потому что оно чужеземно; но какая в том польза, если умственные плоды долговременной подражательности до сих пор еще составляют обильный запас не фактических сведений, которыми мы бедны, а бессвязных, не соглашенных между собою понятий и представлений, когда-то принятых на веру, потом усвоенных привычкою и теперь применяемых нами бессознательно, как общечеловеческие истины, как безусловные законы и правила?» Такое направление мышления Самарин называет господствующим[73].
Причину живучести и распространенности западничества в отечественной культуре он видит в том, что в наше просвещение вошли не отдельные факты западноевропейской культуры, но целые фрагменты и неоспоримо принимаемые догмы. Рассматривая явления русской крестьянской культуры с точки зрения другой культуры, отделяя себя от нее, ставя себя на высокий пьедестал, невозможно представить эту культуру иначе как нечто несуразное, дикое, бесконечно далекое от искомого идеала. Таким образом, один из главных вопросов, поставленных Хомяковым и Киреевским, – является ли западноевропейское просвещение общечеловеческим? – возникает и у Самарина.
Статьей, за которую западниками обычно критиковались славянофилы (хотя они сами никогда не относили Шевырева к «своим»), была работа С. П. Шевырева «Взгляд русского на современное образование Европы», в которой автор рассматривает духовные основы культуры четырех главных европейских держав – Англии, Франции, Германии и Италии. Но прежде всего профессор отмечает, что все западноевропейские культуры довольно автономны и не допускают чрезмерного чуждого влияния.
Противоречивую суть Англии выражают бурный дух Байрона и консерватизм Вальтера Скотта. Реформация и революция, случившиеся в Англии раньше других стран, мало ее поразили. Отсюда процветание наук и образования в стране.
На Россию больше влияли Франция и Германия. Реформация и революция – два основных события, по мнению автора породившие болезнь всего их организма. Эти культуры, пишет он, увлекли нас роскошью своей образованности, техники, «угождая всем прихотям нашей чувственности, расточая перед нами остроумие мысли <…> Мы рады, что попали на пир к такому богатому хозяину <…> Но мы не замечаем, что в этих яствах таится сок, которого не вынесет свежая природа наша <…> Мы не предвидим, что пресыщенный хозяин, обольстив нас всеми прелестями великолепного пира, развратит ум и сердце наше: что мы выйдем от него опьянелые не по летам, с тяжким впечатлением от оргии, нам непонятной <…>»[74].
Во Франции гуманистические, «бескорыстные» науки (от которых нет никакой практической пользы. – Л. Б.) находятся в самом жалком состоянии. Педагоги увлечены славой трибуны и «прельщениями жизни политической». В журналах мир предстает в одной черноте своей. Убийства, пороки и казни – публичны. Драма Франции «объявила решительную войну браку; она просто видит в нем насилие, налагаемое на людей законами общества», «редкая пьеса не выставляет на сцене какое-нибудь ужасное злоупотребление брака»[75]. Все писатели чувствуют болезненное состояние своего Отечества во всех отраслях развития; все они единодушно указывают на упадок его религии, политики, воспитания, наук и самой словесности, которая их же собственное дело. Это сделалось привычкой и модой.
Университеты и науки в Германии по видимости процветают. Но, по мнению ученого, «разврат мысли» – невидимый недуг Германии. Кроме того, «журнальное и торговое направление, которого не избегла и благоразумная Германия со своей литературой, принесло и ей много вреда, как повсюду»[76]. Особенно громко звучит вопрос об отношении философии и религии. Шеллинг – «исполин мысли, вдруг остановился и преклонил смиренное чело перед Религией». Но теперь он молчит. Причина не в нем, причина в Германии. «Если бы философ был уверен в том, что его новая религиозная философия, ясно им самим сознанная, произведет полное убеждение в большей части Германии, – он, конечно, не замедлил бы совершить свой подвиг. Но он предчувствует противное – и не решается»[77].
Вывод автора пессимистичен: нравственный мир Европы будет тем, чем он уже есть: умирающим, если не совсем мертвым. Заметим, что этот вывод касается именно нравственной и духовной стороны западноевропейской культуры. Шевырев призывает к разрыву с Европой: «Направление западных стран настолько не согласно со всеми нашими началами, что мы все признаем необходимым разорвать наши дальнейшие связи с Западом. Дух его образования (не отдельные науки, конечно) нам непонятен. Мирно и благоразумно созерцаем мы это развитие». Автор отмечает следующие негативные черты уже нашего просвещения, сложившиеся под влиянием Запада:
1) нерешительность; магическое обаяние Запада сильно действует на нас, но мы напрасно ждем откровений оттуда, Запад посылает нам то, что отвергается нашим умом и сердцем, отсюда тяжкая и праздная нерешимость;
2) недоверие к собственным силам. Последнее слово литературы Запада действует на нас какой-то чародейственной силой и сковывает наши собственные мысли;
3) апатия. Юное деревце под столетним кедром – это Россия в тени Европы. Дон Жуан произвел Евгения Онегина, одного из общих русских типов. Этот характер часто повторяется в нашей литературе – он подлинно Герой нашего времени. Эта апатия – причина лени, «которая одолевает свежую молодежь нашу, и бездейственности литераторов и ученых, которые изменяют своему высшему призванию» <…>[78].
Но у нас сохраняются три коренные качества – залог нашего будущего развития:
1) вера; 2) чувство государственного единства, любовь к власти; 3) сознание народности и уверенность в том, что «всякое образование может у нас тогда только пустить прочный корень, когда усвоится нашим народным чувством и скажется народной мыслью и словом». Это чувство противостоит чуждому влиянию. Уваров выразил это кратко и положил в основу образования умов.
Запад по какому-то странному инстинкту не любит этих чувств наших и при всяком случае выражает нам свою нелюбовь, «похожую даже на какую-то ненависть».
С. П. Шевырев заканчивает статью выразительным призывом: «Да сохранит Россия на благо всему человечеству все сокровища западного прошлого, да отринет благоразумно все то, что служит к разрушению… да найдет в самой себе и в своей прежней жизни источник своенародный, в котором все чужое, но человечески прекрасное сольется с Русским духом, духом обширным, вселенским, Христианским, духом всеобъемлющей терпимости и всемирного общения»[79].
Если внимательно рассмотреть приведенные обширные цитаты (мы специально цитировали много, так как эта статья вызвала и вызывает ярко отрицательную оценку у многих исследователей), то можно увидеть, что отрицание Шевырева касается отнюдь не всей западноевропейской культуры, но тех ее элементов, которые отрицательно влияют на нравственность поколений, на их способность к созидательному труду на благо родины. Он призывает Россию сохранить те положительные элементы культуры, которые постепенно вытесняются и подменяются новыми. Общеевропейское для Шевырева – это христианское, вселенское. Определяя понятие «самобытность национальной культуры», С. П. Шевырев утверждал, что оно не сводится к ее непохожести на другие. Он связывает самобытность с некоторой особой миссией, которую выполняет национальная культура в общем процессе развития мировой культуры.
В пагубности бездумных заимствований европейских культурных реалий уверен и В. Ф. Одоевский. В «Записках для моего праправнука о русской литературе» (1840) он писал: «Исторический период, в котором мы находимся, производит еще особенную черту в нашей литературе: подражание. Наш народный характер, наша государственная жизнь, место, занимаемое нами на земном шаре, – все это так огромно, так полно силы и поэзии, что не может вместиться в литературу; оттого мы пропускаем себя мимо и глядим лишь на других. Это скромное чувство подражания так далеко у нас простерлось, что иностранцы принялись уверять, будто бы мы лишены всякого творчества… Нет, мы не лишены творчества; оно, напротив, сильнее у нас, нежели у других народов, но оно в зародыше; нашей литературе (за немногими исключениями), как я сказал выше, недостает отличительного характера, физиономии». И далее: «…ты видишь ясно, что наше мнимое подражание было только школою, вышедши из которой, мы перегнали учителей»[80]. Поскольку это обращено к будущему поколению, очевидно, что писатель надеется на преходящий характер подражательности, называя ее «мнимой» и веря в будущее процветание России в науках и искусствах.
Заслуга славянофилов и близких к ним мыслителей заключается, прежде всего, в том, что они пытались показать самобытность и мощь великой восточной образовательной традиции, которая существовала в Европе наряду с западной, определить ее особенности в России, а также наметить пути к позитивному и плодотворному взаимодействию этих двух традиций.