На край света
«Скоро лед подойдет, – мелькало в мыслях Дежнева, – разобьет… Нужно вытащить кочи на угор»[24].
– Якорь на угор! – крикнул он своей ватаге.
Все шестнадцать человек спрыгнули в воду и поволокли якорь. Они протащили его сколько позволяла шейма[25]. На берегу люди стали рубить пешнями землю, чтобы врыть лапы якоря. Чуть оттаявшая и покрытая мохом земля, едва копнешь поглубже, была мерзлой.
Но вот якорь врыт. Михайла Захаров и Степан Сидоров, по плечи в ледяной воде, подвели каток под нос коча. Люди поднялись на судно. Там они вставили в ворот прочные рычаги – воротовые стяги – и всей ватагой начали вращать ворот, наматывая шейму на его барабан.
Шейма натянулась, но коч, весивший более двух тысяч пудов, не сдвинулся.
– Стой! – приказал Дежнев, отирая пот. – Кличьте людей со всех кочей…
Другие кочи стояли поодаль. Между крайними было с версту.
– Ого-го! Эй! Сюда! – кричали дежневцы.
– Кончай кричать, – вдруг остановил Дежнев товарищей. – Им невдомек, что надо. Побежим-ко мы сами.
Оставив коч, Дежнев со всеми своими людьми побежал к соседнему кочу Семена Пустоозерца. Люди кричали и размахивали руками, чтобы к нему бежали и с прочих кочей.
На крайнем был Попов. Он только что выволок якорь на угор. Поняв намерение Дежнева, он со своими покручениками побежал навстречу. По пути захватили людей с коча Игнатьева.
Шестьдесят шесть мореходцев собрались у коча Пустоозерца. Якорь был врыт на берегу. Двадцать дюжих парней взялись за стяги ворота. Остальные – тянули за канаты, привязанные у бортов.
– Эх, раз! Еще… раз!
Коч двинулся. Волны до него уже не доставали. Промокшие до нитки мореходцы пошли к кочу Игнатьева. Захлестываемые волнами, дрожа от холода, они вытянули и этот коч.
Тем временем потемнело. Снежинки закружились в воздухе. Налетел снежный шторм – «погода», как называли его поморы. Свинцовые волны и кочи исчезли из вида.
Настал черед коча Попова. Груженный мукой, он был особенно тяжел. Шейма лопнула. Ее связали, завели второй якорь и стали разом наматывать на ворот две шеймы.
Покончив и с этим кочем, сквозь поредевшую завесу снегопада люди увидели, что лед подошел вплотную. Пока это был битняк – мелкий битый лед. Волны выбрасывали его на берег. Теперь нужно было пробежать с версту до коча Дежнева.
Семен Пустоозерец и Николай Языков сбросили мокрые кафтаны и бежали в одних рубахах. Многие последовали их примеру. Скворец сбросил даже сапоги, полные воды. Потом он говорил, что «бежать было ловчее», хотя все видели, как его босые ноги скользили по снегу, и он то и дело падал. Но падал не один Скворец. Падая и снова поднимаясь, люди бежали за Дежневым.
Крупный ледяной налом и люди достигли коча одновременно. Мореходцы увидели большую льдину, несущуюся на гребне волны к судну. Раздался треск. Льдина разбила руль и, крутясь, заскрежетала о борт коча.
Но Ивашка Зырянин с дюжиной молодцов уже взбирались на борт. Другие бросились в воду и схватились за канаты. Задыхаясь, мореходцы кричали от возбуждения. Отставшие, подползая почти на четвереньках, тотчас хватались за канаты.
Дежнев вместе с другими тянул канат. Искаженное напряжением лицо какого-то парня мелькнуло перед его глазами. Мокрые волосы, прилипшие ко лбу, разорванная рубаха… Дежнев не сразу узнал, только потом он понял, – это Попов. Он обернулся снова, кивнул ему.
– Эх!.. Раз! Еще… раз!
Коч тронулся. Вытянув его, мореходцы повалились на землю кто где стоял.
Все кочи были спасены.
Стоял оглушительный треск и скрежет. Льдины бились друг о друга, наползали одна на другую, поднимались на ребро, погружались в воду, выкидывались волнами на берег. Снежный вихрь кружился над кочем.
Дежнев и Попов подняли людей с земли и заставили их разойтись по кочам. Выставив стражу, Дежнев забрался в казенку и, переодевшись, лег. Скоро все, кроме стражи, спали.
Когда Дежнев проснулся и вышел на плотик[26], первое, что он увидел, была высокая, сажени полторы высотой, грива – гряда битого льда, выброшенного волнами на берег. Ветер дул с прежней силой, но волны не бились сзади коча. Сплошная белая масса мертвого льда[27] покрывала море.
Льдины громоздились на льдины. Иные стояли торчком, как зубы неведомого морского чудовища. Не шум волн слышался среди свиста ветра, но только треск льда, напоминавший выстрелы.
Дежнев глянул на кочи Попова, Игнатьева и Пустоозерца. Они печально стояли поодаль, отгороженные от моря ледяным валом. Их высокие мачты трепетали под порывами ветра, а незакрепленные снасти мотались, то взлетая ввысь, то падая. Лицо Дежнева помрачнело.
– Сели подле санок на соломку, дядя Семен, – произнес за его спиной чей-то голос.
Дежнев оглянулся. За ним, опираясь на пищаль, стоял стражник Иван Зырянин. Ему еще не пришлось поспать, и его лицо, обрамленное короткой черной бородкой, потемнело. Но в глазах Зырянина блестел веселый огонек. Видно, вчерашняя передряга была для него забавой.
Глядя на молодого человека, Дежнев улыбнулся:
– Да, сынок, хотели ехать дале, да кони стали. В жизни, брат, частенько бывает: думаешь так, а выйдет инак.
– Придет солнышко и к нашим окошечкам, – ответил Зырянин.
– Оттерпимся, сынок.
– Теперь уж всяк знает: с тобой, дядя Семен, мы до Анадыря-реки дойдем.
– Добро… А ну, глянь-ко, молодец, у тебя глаза помоложе, что там на льдине шевелится, – указал Дежнев в сторону ледяного поля.
– Ошкуй![28] – радостно воскликнул Зырянин. – Ошкуй и есть! Дозволь мне, дядя Семен, взять этого ошкуя.
– Ладно уж… Обожди только. Дай ему хоть на угор выйти.
Белый медведь, неторопливо перепрыгивая с тороса на торос, пробирался к берегу за полверсты от коча.
Зырянин разбудил себе на перемену Степана Сидорова. Позвал он и своего друга Михайлу Захарова помогать взять и, главное, свежевать медведя. Что он и один сколет медведя, Зырянин не сомневался. Ему это было в примету.
Иван Зырянин, как и Михайла Захаров, происходил из семьи знатных соликамских медвежатников. В таких семьях искусство ходить на медведя передавалось от дедов отцам, от отцов сыновьям. У него и оружие-то было особое, сделанное его собственными руками.
К поясу он пристегнул обоюдоострый подсайдашный нож. В поварне достал свою рогатину, заботливо привязанную под потолком. Рогатина состояла из ратовища (древка) и насаженного на него булатного наконечника, называемого пером.
Зырянин снял ножны с десятивершкового обоюдоострого пера рогатины и тщательно осмотрел его жало.
Ратовище рогатины было сделано из свилеватой[29] рябины, которую Зырянин долго разыскивал. Такое дерево не скоро найдешь. Зато медвежьим зубам его не перегрызть, а могучим лапам не сломать. Сучки на ратовище не срезаны начисто, а так оставлены, чтобы руки не скользили и находили себе упоры. Подобное оружие было и у Михайлы Захарова.
Оба охотника скинули кафтаны и шапки, положили на плечи рогатины и размашистым шагом направились к зверю.
Сидоров не утерпел и разбудил кое-кого посмотреть на потеху. Мореходцы повылезали из поварни. Дежнев приказал им не подходить близко к медведю, чтобы не спугнуть его.
С коча Дежнев видел, как Зырянин приближался к медведю, пряча за спиной рогатину. Ветер трепал темные волосы Зырянина и его рубаху. Шагах в десяти шел Михайла Захаров.
Медведь, принесенный на льдине, видно, никогда не видел людей. Он не убегал, как того опасался Зырянин, а стоял, перебирая лапами, как бы разминаясь или почесывая когтями землю.
Шагах в двадцати от медведя Зырянин остановился, выставив вперед левое плечо и держа обеими руками наклоненную к земле рогатину. Перо рогатины он скрывал от медведя за левой ногой, а поднятую вверх пяту отклонил назад. Лицо Зырянина было серьезно и спокойно.
Медведь заворчал, но не нападал.
– Ну! – крикнул Зырянин на медведя, словно на лошадь.
Медведь вперил в охотника острые глаза и перестал отаптываться. Тем временем Захаров, скрывавшийся за Зыряниным, поднял ледяшку и швырнул ее в зверя. Медведь зарычал, оскалил зубы и решительно бросился на Зырянина. Теперь Зырянин уже ничего не видел вокруг, кроме намеченного желтоватого пятна на белой шкуре медведя. Все мускулы охотника напряглись. Подпустив зверя шага на три, Зырянин молниеносно поднял рогатину и коротким, без размаху, ударом всадил ее в медведя чуть ниже левого плеча. Медведь взревел и, пренебрегая болью, полез вперед на рогатину, стремясь расправиться с охотником. Медведь был пудов на восемнадцать. От толчка, с которым он навалился на рогатину, Зырянин слегка подался назад, но на ногах удержался. Рыча, медведь грыз ратовище и старался сломать его лапой. Обоюдоострое перо резало его тело то в одну, то в другую сторону. Кровь хлынула из широкой раны. Все перо вошло в тело медведя, но зверь борется и бьется. Лицо Зырянина покраснело, напряженные мускулы вздулись, пот лил с него градом.
Михайла Захаров стоял наготове рядом с другом, но не помогал ему. Были бы они вдвоем на промысле, Захаров давно бы пустил в ход свою рогатину. Здесь же много народу смотрело на Зырянина, и Захаров не хотел лишить друга чести свалить зверя в единоборстве.
Медведь упал грудью на землю. Его когти судорожно царапали землю. Наконец он замер. Захаров ткнул медведя пятой рогатины. Зверь не шевельнулся.
– Здоров ошкуй-то, – промолвил Захаров. – Меня уж подмывало ввязаться…
Зырянин отер со лба пот, заливавший ему глаза, вынул рогатину из тела медведя и заботливо осмотрел ее.
– Доброе ратовище. От таких зубищ, а, вишь ты, Михайла, сколь махонькие вмятинки остались!
Наступил черед поработать и Захарову. Он принялся свежевать медведя. На помощь подходили с коча и другие охотники.
Дни проходили за днями, а морские ветры дули не утихая. Мертвый лед по-прежнему покрывал море, но ледяной вал на берегу стаял. Дежнев и Попов напрасно ждали перемены направления ветра. Кончался июль. Стало ясно, что в этом году о походе на Анадырь нечего и думать. Нужно было смекать, как бы выбраться из ледяного плена и вернуться зимовать в Нижне-Колымский острожек.
В начале августа ветер переменился. Подул горний ветер – полуденник. Издалека с моря послышался треск: лед стал передвигаться.
Люди оживились, подводили под кочи катки, проверяли шеймы. Разбитый руль давно уже был починен. На каждом коче для таких работ возили доски и брусья.
Появились полыньи и заберега – полоса чистой воды вдоль берега. Кочи быстро стащили на воду и, частью парусом, частью греблей, расталкивая шестами льдины, иногда рубя их бердышами и топорами, дежневцы стали пробираться назад к Колыме.
4. Михайла Стадухин
В конце июня того же 1647 года, когда Дежнев попытался пройти морем до Погычи или Анадыря-реки, в далеком от Колымы Якутском остроге произошли события, имевшие отношение к Дежневу.
Высокий рыжий казачий пятидесятник Иван Редкин и коренастый беспокойный десятник Василий Ермолаев Бугор сидели на широкой лавке в горнице просторного дома Михайлы Стадухина. Справа от Бугра – красный угол. Вышитое полотенце спускалось с темного киота. Солнышко, проникая через небольшое окно, играло на каемчатом подскатертнике. Веселый солнечный луч заставлял смеяться цветные узоры половиков, застилавших выскобленный добела пол.
Даже носами чуяли казаки, как хорошо жил Стадухин: от большой печи шел такой дух, что слюнки текли.
Высокая чернобровая хозяйка потчевала гостей медом. И Бугру, и Редкину приятно было смотреть на ее русское лицо и круглые плечи, прикрытые расшитой белоснежной сорочкой. Гости степенно, с поклонами приняли от хозяйки большие оловянные чарки крепкого душистого меду. Неторопливо, смакуя, они выпили чарки до дна.
С Михайлой Стадухиным большинству казаков было трудно тягаться. Стадухин – денежный казак. Его родный дядя – московский гость Василий Гусельников. Трое братьев Стадухиных прибыльно поторговывали на Лене и на иных сибирских реках. Тарас и Герасим Стадухины так и писались торговыми людьми.
Но не просторной избой, не женой красавицей и даже не своим достатком знаменит Михайла Стадухин. Более славен он отвагой и богатырской силой. Славен он и как знатный землепроходец. Его имя называли по ряду с именами Елески Бузы, Ивана Реброва, Постника Иванова.
Стадухин сидел на лавке перед своими гостями в распоясанной красной рубахе, с расстегнутым воротом. Ему было жарко. Густые, волнистые, черные волосы Стадухина прилипли к потному высокому лбу. Седина была едва заметна в курчавой бороде. В ухе казака блестела золотая серьга.
Стадухин пытливо разглядывал гостей проницательными глазами и улыбался. Гости поставили порожние чарки на деревянный резной поднос, что был в руках у Настасьи, поклонились ей в пояс. Красивая хозяйка скрылась за дверью. Василий Бугор переглянулся с Редкиным и повернулся к Стадухину.
– Слышь, Михайла, – сказал он, – нынче поутру торговые да промышленные люди из Нижне-Колымского прибыли.
– Слыхал, что прибыли, – отозвался Стадухин, вопросительно глядя на Бугра.
– Сказывают, Семен Дежнев с торговым человеком Федотом Поповым кочи ладят: думают бежать по морю[30] Погычу-реку проведывать[31].
Бугор с Редкиным наклонились вперед и, вытянув шеи, впились глазами в Стадухина. Тот опешил.
– Как! Дежнев? – воскликнул он, переводя глаза с Бугра на Редкина.
– То прошлой осенью они сбили товарищество. Может быть, уж и отбыли на Погычу-реку, – пояснил Редкин.
Глаза Стадухина сверкнули, и лицо покраснело. Стадухин вскочил.
– Дежнев! – вскричал он. – Да кто же он, чтобы ему на это дело идти? Не под моей ли рукой он на Оймекон да на Индигирку ходил? Теперь он хочет у меня из-под рук вырвать Погычу-реку? Я! Я первый сведал о Погыче-реке! Кому, как не мне, идти ее проведывать!
Бугор хитро прищурил глаз, склонил голову набок и, ухватив свою бороду всей пятерней, промолвил:
– Ну, первый ли ты сведал о Погыче-реке али нет, об этом с тобой спорит Иван Родионов Ерастов. Намедни он сказывал, что уж пять лет тому было, как он от юкагира князца Порочи о Погыче-реке сведал.
– Прошлый год Ерастов, сам знаешь, подал воеводе челобитную, – примирительным тоном прибавил Редкин. – Просил отпустить его с нами на Погычу.
– Знаю я про Ерастову челобитную, – Стадухин презрительно махнул рукой. – Если бы воевода Головин в позапрошлом году, как вернулся я с Колымы, не польстился на мои соболишки да не посадил бы меня в тюрьму, глядишь, я еще в позапрошлом году ушел бы на Погычу.
– Знаем мы, Михайла, твои обиды. Не одному тебе пришлось терпеть от окаянного Головина. По твоей спине хоть батогом не важивали.
– А у иных казачков, – вставил Редкий, – не успели спины после головинских батогов зажить, как воевода Пушкин их наново исполосовал.
– Нынче же дело вот какое, – Бугор наклонился к Стадухину и понизил голос, – казачкам невмоготу жить в Якутском остроге. Воевода-то ведь и половины жалованья не отдал. Жить нечем. Одолжаемся неоплатными долгами. Казачки домами не устроены. Живем по пять да по десять душ в избе.
– Да и что нас к Якутскому острогу привязывает! – воскликнул Редкий. – Люди мы, большинство, – холостые. Что нам здесь сидеть, воеводиных батогов ждать?
– Хотят казачки служить государеву службу на новых дальних реках. Хотят идти новые реки проведывать. А к тебе, Михайла, мы пришли вот с чем: не сходишь ли ты к воеводе Пушкину да не ударишь ли ему челом, чтобы отпустил он тебя с нами на дальнюю службишку проведывать новую реку Погычу?
– Смекаем, Михайла, – поддержал товарища Ред-кин, – что воевода тебя скорее, чем нас, послушает. Уважает он тебя за достаток да за богатых родников. Ну и посул ты ему немалый дал…
Редкин и Бугор ждали ответа. Стадухин молчал, нахмурясь и сжав губы.
– Какой же ответ передать казачкам, Михайла? – осторожно спросил Бугор, потирая подбородок.
Стадухин поднял голову и медленно заговорил глухим голосом:
– Сам бы рад идти на новые реки. Но не пойду я бить челом воеводе… А потому не пойду, что и двух месяцев не прошло, как просил я его об отпуске на Погычу-реку. Отказал мне воевода. Вдругоряд негоже мне ему кланяться.
Василий Бугор и Редкин переглянулись.
– Вот оно что! – протянул Бугор. – Может быть, твой посул показался ему малым?..
Гости встали, разводя руками, и взялись за шапки. Ушли. Стадухин долго сидел, крепко задумавшись и сдвинув брови…
Стадухин не мог примириться с мыслью, что до сих пор ему не удалось проведать новую реку, руководя отрядом. А он ли не знатный землепроходец?!
На Вилюй-реку Стадухин ходил рядовым. Шесть лет тому назад ему удалось, наконец, стать начальником отряда, но его стали преследовать неудачи. На Оймеконе-реке он нашел служилых и промышленных людей. Выслав Андрея Горелого в разведку на юг, на реку Ламу (Охоту), Стадухин узнал, что у ее устья уже стоит отряд Ивана Москвитина. Там делать было нечего. Это было обидно.
Стадухин резко повернул к северу, прошел всю Индигирку, Студеным морем дошел до Алазеи. Там уж был Дмитрий Ярило! Каких трудов стоило Стадухину с помощью Дежнева уговорить Ярилу объединить отряды под его, Стадухина, рукой! Ему удалось это.
Торжествуя, вернулся он в Якутский острог, открыв реку Колыму. Так нет же! Ярило был старше Стадухина. Ему воевода приписал всю честь. Его, Ярилу, он назначил на Колыме приказным, а Стадухина обошел, будто ничего он и не сделал.
Да взять хотя бы Ваську Бугра, только что приходившего к Стадухину с просьбой. Он прославился еще девятнадцать лет назад! Это он был тем енисейским казаком, кто первым открыл Лену-реку.
Прошлую зиму весь Якутский острог только и говорил, что о подвигах письменного головы Василия Пояркова. Проведал он новую захребетную реку Амур.
За такими людьми стало не видно Михайлы Стадухина.
А теперь, что ты скажешь! Была надежда у Стадухина догнать Реброва, Москвитина и Пояркова, проведав Погычу-реку, о которой только слух был. Опять – неудача. Прошлый год Ерастов выскочил со своей челобитной. Теперь, того и гляди, Дежнев раньше его будет на Погыче! А ему, Стадухину, так и придется, видно, в хвосте тащиться…
Настасья, с трепетом наблюдавшая за мужем сквозь замочную скважину, видела, как он долго сидел и сдвинув брови глядел в угол. Вдруг он с размаху ударил кулаком по столу. Настасья, вздрогнув, отпрянула от двери.
5. Воевода Пушкин
С полсотни казаков собрались на площади перед хоромами воеводы. Большая их часть – это молодые задорные люди, вроде Пашки Кокоулина, рыжего вихрастого забияки. Но были среди них и такие матерые казаки, как пятидесятник Шалам Иванов, на теле которого имелось немало рубцов от ран, полученных в стычках и сражениях. Его седой чуб висел над выбитым стрелою левым глазом, а правый глаз сурово смотрел из-под нависшей брови. Там же можно было увидеть и седобородого Ивана Пуляева.
Казаки вполголоса перебрасывались словами, глядя, как их челобитчики Василий Бугор, Иван Редкин и Степан Борисов вот уж час стояли у крыльца. О казаках давно было доложено воеводе, но тяжелая дверь все еще закрыта. Двое стражников с бердышами похаживали у двери.
Наконец казаков впустили. Воевода, боярин Василий Никитич Пушкин, толстый, с обрюзгшими щеками, сидел в переднем углу на лавке, застланной персидским ковром. Его тучную фигуру облегал вишневый шелковый кафтан с петлицами из золотого галуна. Высокий стоячий воротник-козырь блестел золотой вышивкой. Ноги боярина, обутые в красные сафьяновые сапоги, покоились на мягком коврике.
Боярин сидел, опершись обеими руками о колени, и, прищурясь, смотрел на вошедших казаков. В стороне у окна стоял дьяк Петр Стеншин. Высокий, худощавый, выставив вперед жидкую бороденку, высоко подняв брови и собрав складками кожу на лбу, он, как и Пушкин, с любопытством смотрел на казаков.
– Доброго здоровья тебе, боярин! – хором произнесли казаки, кланяясь в пояс.
– С чем пожаловали? – спросил Пушкин.
Редкин, как старший, выступил вперед, держа в руках свернутую челобитную:
– Ленские казачки бьют челом великому государю и просят тебя, боярин, принять их челобитную.
– О чем? – Пушкин запрокинул голову.
– Просят тебя казачки отпустить их, числом пятьдесят человек, а кто да кто здесь, в челобитной поименовано, на реку Колыму. А с тем просят, чтобы там государеву службу служить и идти морем проведывать новую реку Погычу.
– А что там, на новой-то реке, всем вам так полюбилось? Разбойничать, чай, хотите?
– Нет, боярин, – ответил Василий Бугор, – не разбойничать мы хотим, а хотим проведать новую реку, чтобы великому государю прибыль учинить.
– Знаю я, как вы о государевой прибыли печетесь! – отрезал Пушкин, вставая. – Воровать да разбойничать, вот о чем ваша забота!
– Пошто обижаешь, боярин? – сказал вполголоса Иван Редкин, моргая белесыми ресницами.
Пушкин помолчал, постукивая ногой.
– Что за Погыча-река? – спросил он у дьяка Стеншина. – Не на нее ли у нас и Михалка Стадухин отпрашивался?
– На нее самую, – ответил Стеншин. – А прошлым годом на нее же просился Ивашко Ерастов и челобитную прежнему воеводе Головину подал.
– Ну, что же Головин? – ехидно спросил Пушкин, прищурив глаз.
– Головин приказал по его, ивашкиной, росписи заготовить судовую снасть на два коча, а чего в казне нет, то велеть таможенному голове купить.
– Ну, а реку-то Погычу видел ли кто? Может, ее и вовсе нет, этой Погычи-реки? – еще более ехидно спросил Пушкин.
Дьяк, не спускавший глаз с лица Пушкина, еще выше собрал кожу на лбу и, наклонив голову набок, произнес, разводя руками:
– О реке этой, о Погыче, известно лишь со слов Ивашки Ерастова да Мишки Стадухина. На расспросе они показали, что сами ее не видывали.
Воевода захохотал.
– Так Головин, говоришь, дал согласие послать Ивашку на Погычу-реку? А этой реки, может, и вовсе нету! Не такое ли это доброе дело, как и то, за что государь Головина с воеводства согнал да в Москву с приставами велел выслать? А? Нам нет надобности у Головина ум занимать. Так-то. – Пушкин обернулся к неподвижно стоявшим казакам: – Дай-ко челобитную. Погляжу я, кто да кто из вас умышляет бежать от государевой службы. А мово согласия отпустить вас нету.
Челобитчики молча поклонились и вышли. На площади казаки окружили своих посланцев. Раньше чем они открыли рты, все уже поняли, каков ответ воеводы.
– Пущай тогда государево жалованье сполна нам выдаст! – закричал Пашка Кокоулин. – Куда половину нашего жалованья девал?
– Он нас лишь батогами сполна жалует!
– Государеву службу ставит[32], – произнес молчавший доселе Иван Пуляев. – Глядит вдоль, а живет поперек.
– Залил себе за шкуру сала!
– Разбойниками нас называет да ворами! А каки мы воры да разбойники? – кричал Кокоулин. – За что обзывает? За раны, что мы принимали на службе?
– Воеводу! Пусть воевода сам выйдет!
– Воеводу! – гаркнули пятьдесят дюжих глоток.
Воевода Василий Никитич Пушкин вышел на крыльцо. На его толстом лице выступили багровые пятна.
– Что за шум у мово крыльца? Ну, ты, – обратился, он к Василию Бугру. – Отвечай! Что здесь за воровство?[33]
– Воровства здесь нету, боярин, – отвечал Бугор. – А служилые люди бьют челом великому государю и просят тебя, боярин, выдать им сполна государево жалованье за два года.
– Жалованье? По второму разу хотите его получать? Выдано вам жалованье.
– Не гневи бога, боярин, – сказал Степан Борисов. – Сам знаешь, только половину получили служилые люди, а вторую половину тебе да твоим товарищам по домам разнесли.
– Ах ты, вор! – вне себя от бешенства крикнул Пушкин. – Стража!
Из ворот воеводского дома и съезжей избы, стоявшей рядом, вышли две полусотни казаков. Большинство их прибыло из Москвы и Енисейска вместе с Пушкиным. Другая часть была из числа зажиточных, устроенных домами, семейных казаков, на которых воевода мог положиться.
Оба отряда, вооруженные пищалями и бердышами, окружили бунтовавших казаков.
– Вязать зачинщиков! Вот этого и того, – показал воевода на Бугра и Борисова. – Всыпать им по полсотне батогов!
Василия Бугра и Степана Борисова быстро подтащили к деревянному помосту, стоявшему посредине площади, и оголили им спины.
Начали с Бугра. Его положили животом на тяжелую скамью. Всем известный палач Харитон Беляй взмахнул полуторааршиным батогом. Свистнул рассекаемый воздух – и на широкой спине Бугра возникла красная полоса. Когда казака отвязали, его спина была исполосована.
Настала очередь Степана Борисова. Казаки молча, стиснув зубы, стояли у помоста.
Сиял яркий, солнечный день. Птицы перелетали с крыши на крышу. Воробьи прыгали, чирикая у ворот. Но свет яркого дня, казалось, померк для людей, расходившихся по домам.
6. Побег
Изба, в которой жил Василий Бугор вместе с Иваном Пуляевым, Артемием Солдатом и Павлом Кокоулиным, стояла в узком переулке, вблизи восточных городских ворот, обращенных к Лене.