Черный дар. Плененная тьмой
Те, кому не досталось зверобоя, закапывали под порогом ветку бузины, раскладывали полынь. Все эти растения должны были охранить дом от темных сил.
– Ну вот, теперь Чужак к нам не сунется, – радовались женщины.
– Не забудьте про хлев и бани, – наставляла Поветиха. – В деревне не должно остаться ни одной крыши, под которой колдун мог бы укрыться.
Поздним вечером Поляна и Яся сидели на крылечке и смотрели на звездное небо. Ущербная луна тонким серпом повисла над хлевом и почти не освещала притихшую землю.
– Скорее бы наступило утро, – Яся поежилась и прижалась к матери.
– Волнуешься? – Поляна обняла дочь теплой рукой.
– Конечно, волнуюсь. Чужака гнать – это тебе не шутка!
– И не с такими трудностями справлялись, разве забыла?
– Нет, не забыла. Все-таки тревожно на душе. Как ты думаешь, Чужак ни о чем не догадался: ведь к нему сегодня ни один из мужиков не пришел?
– Может, и догадался.
– А знаешь, пойдем к его избе, посмотрим, что он делает?
– Что ты, Яся, ночь на дворе. Да и что изменится, если ты на колдуна сейчас посмотришь?
– Ну, как хочешь, – подозрительно быстро согласилась дочка. – Тогда спать пойдем.
Яся на цыпочках пробралась в избу и юркнула под одеяло к Атею. Минуту они шушукались, а потом замолкли и дружно засопели носами. Поляна улыбнулась, распустила косы и тоже улеглась рядом со Славенем.
– Наконец-то угомонились, – пробурчал за печкой Шустрик. – И чего шастают всю ночь, домовым на ноги наступают? Выходи, приятель, молочка попить, кашки поесть, – обратился он к домовому – хозяину. – А после в угольки поиграем.
Только домовые расположились на полу перед печкой, облизывая вымазанные кашей губы, как их снова потревожили. Атей и Яся тихонько выскользнули из избы и, крадучись, направились к дому Чужака. В его окошке издалека была видна горящая свеча.
– Не спит. Ну, как он нас увидит?
– Мы – тихонько. Только заглянем в окошко – и назад.
Чужак был не один. Вокруг стола стояли еще три черные фигуры в охабенях.
– Смотри, вот этот, бородатый, как похож на Славеня, – чуть слышно прошептал Атей.
– Дед, – узнала Яся.
Сердце девушки затрепетало от страха и волнения. Она стиснула руку Атея и шагнула поближе к окошку.
– Чужак, дед, а эти двое – кто?
Незнакомцы были безлики. Нет, какие-то черты лица у них были, но до того невыразительные, что воспринимались как пустое место. А может, и в самом деле под капюшонами колыхалось белесое марево?
– Ну что, видно, пришел твой срок к концу, – глухой голос деда приподнял дыбом все Ясины волоски, хоть и обращен он был не к ней, а к Чужаку.
– Ты что же, думаешь, я испугался деревенских баб? – насмешливо возразил Чужак. – Да мне на них – плюнуть и растереть!
– Смотри, какой герой! Они тебя со всех сторон обложили, куда ни сунься – зверобой, да полынь.
– Ничего, я в избе отсижусь. Скоро уже снег ляжет, все травы занесет, морозом выстудит. Вот тогда они у меня запоют!
– Не ерепенься, милок. Вижу, вижу, что ты не из трусливых. Только срок твой и вправду пришел: пора возвращаться домой. Уйдешь сегодня же ночью. То, что тебе сделать поручено было, ты сделал: селян разобщил, страх среди них посеял. А самое главное – к зелью приучил. Кому, как не тебе, должно быть ведомо, что каждый одурманенный – распахнутые ворота из нашего мира – в их. Сколько таких ворот теперь в деревне? Стоит только нам захотеть – и хлынет через них Великий Хаос, разольется Тьмой по свету. Скоро, скоро уже…
– А не захлопнутся ворота эти без меня? Кто мужиков дурью снабжать будет?
– Да они сами и вырастят нужные травки. Кто к ним пристрастился, тот сам, добровольно, никогда от дури не откажется. А чтобы бабы нам не помешали, мы вот что сделаем: посеем семена трав окрест деревни, на опушке, у реки, в овраге. Всю травку не выполют, не уничтожат, – и колдун помахал перед носом Чужака мешочками с семенами.
– Дело говоришь, – согласился Чужак, принимая и пряча мешочки за пазуху. – Одно меня теперь только волнует: не останется у тебя наследника в деревне. Сын-то твой черный дар извел, по ветру развеял.
– Об этом не беспокойся, у меня другой наследник будет.
– Другой? Кто?
– В свое время узнаешь. А теперь – пора. Уберешься из деревни до света.
Колдун щелкнул трижды пальцами – и три темные фигуры исчезли. Чужак, оставшись в одиночестве, достал из-за пазухи мешочки с семенами, подбросил их на ладони, криво усмехнулся. Потом, завернувшись плотнее в черный охабень, шагнул к порогу.
Атей и Яся, не разбирая дороги, кинулись прочь от избы.
Наутро бабы, пришедшие гнать из деревни Чужака и жечь избу колдуна, не нашли ни того, ни другой. На месте дома и огорода колыхалась бездонная смрадная трясина.
Глава 4
Зима выдалась лютая: ветреная, студеная. Сидя перед горящей печкой в новой избе, Яся вслушивалась в завывания ветра в трубе и зябко передергивала плечами.
– Как хорошо, что успели дом построить до морозов! – Яся не заметила, что думает вслух.
– Как же, построили б вы, кабы мы с приятелем не помогали! – проворчал из-за печки Шустрик. – Кабы не надоело мне бездомным домовым быть, и доселе бревна в лесу лежали бы!
– Ну, конечно, конечно, ты – главный помощник, – улыбнулась Яся. – Что бы мы без тебя делали?
На самом деле избу достраивали всей деревней, как в старые добрые времена. После исчезновения Чужака бабы прочесали не только все огороды, но и поля, луга, овраги окрест деревни, находя и уничтожая проклятую дурман-траву. Тем временем запертые в банях мужики, побуянив, покрушив все, что под руку попалось, угомонились, наконец. Бабы «лечили» их, кто чем мог: огуречным рассолом, квашеной капустой, как после запоя, мочеными ягодами, отварами трав, а больше всего – вниманием и лаской. Не упрекали за былое, понимали, что во все виноват Чужак и его зелье.
Мало-помалу наладилась жизнь в селе. Снова застучали топоры, громоздя поленницы дров, выправились покосившиеся за лето плетни. И вот в один из нечастых ясных осенних деньков зазвенели по деревне песни. С топорами да пилами собирались парни и мужики в конце улицы, там, где Атей с Силом и товарищами уже успели уложить первые венцы новой избы.
– Эх, до чего же сладко работать всем вместе, до чего весело!
Не было в деревне ни одного человека, кто остался бы в этот день дома. Всем нашлось дело по силам. Визжали пилы, хохотали девки, ребятня сновала туда – сюда, помогая и путаясь под ногами взрослых.
К вечеру изба была готова. Конечно, вся деревня не могла поместиться в ней за крепким дубовым столом. Не беда! Расстелили скатерти прямо на траве, чуть схваченной морозцем, разложили на них нехитрую снедь – и началось веселье! Отгорела вечерняя заря, на смену солнышку вышла полная луна, а народ все никак не желал расходиться по домам. Праздновали не столько новоселье, сколько обретение прежней жизни, прежних обычаев, прежней радости.
Невидимый для селян, домовой Шустрик прохаживался по новому своему жилью, по-хозяйски трогал стены, источающие смолу, присаживался на принесенную кем-то лавку и довольно бурчал себе под нос.
Но, видимо, так не бывает на белом свете, чтобы радость никогда не перемежалась горем. В один из студеных дней середины зимы померла бабка Поветиха. Тихо и светло померла, на полуслове оборвав задушевный разговор с Заримой. Конечно, лет ей было немало, редко кто из стариков в деревне уходил в мир иной, прожив более долгую жизнь. И все же весть о смерти знахарки поразила деревню, как гром среди ясного неба. Бабы голосили с надрывом, как по родной матери, мужики сурово смахивали со щек слезы. Дед Сучок, незаметный и потерянный, тихонько сидел в уголке на лавке и то ли всматривался в заострившееся лицо мертвой жены, то ли переживал вновь проведенные с ней годы. Женщины, обряжавшие покойницу, не сразу и заметили, что Сучок не дышит. Не захотел старый оставаться один, ушел с женой в дали далекие.
Так и похоронили две колоды рядышком. Осталась Зарима, приемная дочка стариков, одна-одинешенька в избе знахарки. Сначала селяне по привычке забегали в этот ветхий домишко, ища помощи от хвори, да только чем могла им помочь пришлая красавица? Поветиха, чуявшая скорый свой конец, стала, было, обучать девушку, показывать ей пучки сушеных трав, нашептывать заговоры. Только не получилось из Заримы прилежной ученицы, чужой она была, чужой.
Потянулись тогда страждущие к Поляне, вспомнив, как по весне спасла она от смерти полдеревни. Но и Поляна ничем не могла помочь: потеряла она свой дар, погасив светлым пламенем черное родовое проклятье колдуна-свекра.
И тут вдруг обнаружилось, что не покинули Боги деревню, не лишили ее целительницы. Яся, то, вспоминая, как они с матерью лечили людей на далеком острове Крит, то, действуя по наитию, стала помогать односельчанам избавляться от хворей. Случилось это после того, как однажды ей приснился дивный сон. Виделось девушке, будто лечит она людей, причем лечит мысленно, не выходя из избы. Она даже не прикасалась к страдальцам: просто представляла себя рядом с ними, представляла, как водит над ними руками, вытягивая и сбрасывая с рук наполняющую больные места черноту. А после уже слышанный однажды голос прошелестел в просыпающейся голове: « Иди, лечи, это – твое предназначение».
И Яся стала лечить. А роженицам помогала Поляна: тут не требовалось никакого особого дара, просто женский опыт.
– Мама, а это страшно – рожать? – как-то спросила Поляну дочка.
– Почему страшно? Нет, не страшно. Конечно, больно, но боль эта быстро забывается.
Поляна внимательно посмотрела на дочь:
– А что это ты про роды спрашиваешь? Неужто…
Щеки Яси вспыхнули румянцем, ресницы принакрыли заблестевшие глаза.
– Угадала, мамочка.
– Доченька моя милая! – Поляна обняла Ясю и поцеловала в макушку. – Счастье-то какое! Скоро?
– Нет, не скоро еще. Думаю, в середине лета.
– Вот и хорошо, вот и славно. Атей-то знает?
– Нет. Ты ему пока не говори, и отцу – тоже. Пусть это будет нашим секретом.
На том и порешили. А мужчины так и не смогли угадать, о чем это шепчутся мать и дочка, пока слегка округлившийся Ясин животик не навел их на нужные мысли.
В самом начале весны, когда сугробы еще и не думали таять и только необычайно свежий, будоражащий вкус воздуха указывал на то, что зиме – конец, Атей засобирался в дорогу. Очень не хотелось ему покидать беременную жену, да ничего поделать было нельзя: потомок скитских царей был связан словом и должен явиться на ежегодный сход.
– Ты прости меня, Ясочка, придется тебе без меня рожать, – шептал Атей, целуя пальчики жены. – Путь неблизкий, скоро не вернусь.
– Я понимаю, понимаю, – Яся виновато прятала слезы, но дрожащий голос все равно выдавал ее печаль. – Конечно, ты должен, ты просто обязан принять посвящение. Но потом, потом ты вернешься?
– Разве может быть иначе? На крыльях буду лететь к тебе, родная. К тебе и нашему сынишке.
– Откуда ты знаешь, что у нас будет сын? И разве дочке – не обрадуешься?
– Конечно, обрадуюсь, но потом, когда она, в самом деле, родится. А первенцем будет сын, вот увидишь!
– Чудные вы, мужики, – Яся даже чуть-чуть обиделась. – Разве женщина – не человек? Отчего вы все хотите непременно сына?
– Не обижайся. Мне все наши дети желанны. Просто первым будет сын. Я знаю.
Атей положил руку на живот Яси и улыбнулся.
– Сынишка! Зорень.
– Ну, вот и имя уже придумал, – рассмеялась Яся. – А что, хорошее имя, светлое.
– Береги себя, любимая. Себя и нашего сына.
На рассвете Атей ушел. Яся проводила его да околицы, поцеловала в последний раз. Она не плакала: пусть муж вспоминает ее не зареванной, пусть сердце его будет спокойным. С нею ничего плохого случиться не может, ведь рядом – отец и мать.
О том, что в пути Атея подстерегают опасности, Яся старалась не думать. Он – сильный! Не помри бабка Поветиха, она бы помогла. От нее Яся слыхала, что, провожая близкого человека в дорогу, нужно зашить ему в одежду оберег – прядь своих волос – нашептать заговор и плеснуть вслед водицы. Вот только слова заговора унесла знахарка с собою в могилу.
Яся все же отрезала у себя волосы, перевязала светлый завиток красной ниткою и зашила в ферезею Атея. И воду плеснула. А слова шепнула свои, какие сердце подсказало:
– Ой, как сокол из гнезда вылетает,
Путь далекий его ожидает:
Полетит он над водами текучими,
Полетит над лесами дремучими,
Полетит над острыми кручами.
Пусть в пути его мой оберег защищает,
Чтобы горькой воды не напиться,
Чтоб в лесу чужом не заблудиться,
Чтоб об острые кручи не разбиться.
Пусть поможет ему солнце красное,
Чтоб была путь-дорога ясною,
Пусть поможет ему луна нежная
И как мать к нему будет бережная,
Пусть помогут ему ветры буйные,
Пусть не буйствуют, лишь посвистывают,
Чтобы крылья его были быстрыми,
Чтоб далекий путь укорачивали
И к родному гнезду поворачивали,
Чтоб не стояло гнездо опустелое,
Чтоб не маялась семья осиротелая.
Давным-давно исчезла, истаяла на дороге фигура уходящего Атея, а Яся все стояла у околицы и всматривалась вдаль. Перед ее внутренним взором мелькали какие-то лица, почерневшие венцы незнакомых изб, темные лапы елей и звенящие стволы сосен. «Далека твоя путь-дороженька, сокол мой ясный, – думала Яся. – Так бы и побежала за тобой следом, но – нельзя, нужно сына беречь. Зорень»! – девушка с улыбкой погладила свой живот. Вот тут, прямо под ладонью толкнул маму ножкой малыш: не забывай, мол, обо мне.
– Не забуду, не забуду! – уже вслух сказала Яся. – Не замерз, сыночек? – и она заботливо укутала живот шалью.
Постояла у околицы еще несколько мгновений и побрела домой.
Без Атея дом утратил все свое очарование. Тусклый свет из окошка, блеклые цвета мисок, огонь в печи – и тот невеселый. Яся села на лавку у окошка и задумалась. Она не сразу заметила, как возле печки возник домовой Шустрик. Потоптавшись немного, пошаркав для приличия ножкой, хранитель очага не вытерпел и громыхнул стоящим рядом ухватом.
– Да заметишь ты меня, наконец, Яся? Я уже три часа здесь стою!
– Шустрик? – девушка рассеяно поглядела на домового. – Чего тебе?
– Как это – чего? Я домовой, или куль с отрубями?
– Домовой, конечно. Так что с того?
– Что – что, – Шустрик возмущенно засопел. – Тебе домовой явился. Обязана спросить: к добру – или к худу?
Яся невесело рассмеялась:
– Я тебя по двадцать раз за день вижу. Что ж, каждый раз – спрашивать?
– Каждый раз – не надо. А сейчас – спроси!
– Ну, хорошо—хорошо. Спрашиваю: к добру – или к худу?
– То-то, порядок соблюдать надо! – домовой удовлетворенно улыбнулся, но тут же скривил физиономию в горестной гримасе и запричитал:
– Ой, к худу, к худу, к худу!
Сердце Яси оборвалось: Атея ждет беда.
– Да ничего худого с твоим муженьком не случится! – домовой досадливо поморщился недогадливости хозяйки. – Это тебя худо ждет, на пороге стоит, в двери стучится.
– Тьфу ты, проказник, напугал как! – Яся облегченно вздохнула. – Раз с Атеем все будет хорошо, мне бояться нечего: со мною отец и мама, жизнь в деревне тихая, да мирная настала. Ну, скажи, что пошутил, а, Шустрик?
– Я при исполнении, – оскорбился домовой. – Уговаривать тебя не буду. Хочешь – верь, не хочешь – не надо.
И он растворился в воздухе, словно бы и не стоял никогда возле печки.
– А вдруг и вправду Шустрик не к добру явился? – испугалась вдруг Яся. – Как он сказал – худо на пороге стоит, в двери стучится?
Девушка соскочила с лавки и выглянула в сени – никого. Но на душе от этого не стало спокойнее.
– Пойду-ка я к родителям, – решила Яся.
– Иди—иди, пробурчал себе под нос Шустрик и с чувством исполненного долга запустил палец в кринку со сметаной.
Не успела Яся выйти во двор, как от калитки к ней метнулась пожилая женщина.
– Беда, Ясенька, ох, беда!
У девушки ноги подкосились: вот оно.
– Мужика моего удар хватил! – голосила между тем тетка Мякиниха. – Поднял сена навильник, да так до хлева и не донес, посреди двора свалился. Рот ему перекосило, слова сказать не может. Одной рукой кое-как шевелит, а другая – ну прямо плеть плетью. Мы его, горемычного, с детворой-то кое-как в избу затащили, на лавку пристроили. Что делать теперь, что делать?
– Подожди, тетушка, дай подумать.
Яся прислонилась спиной к стене дома, прикрыла глаза, будто думает. А у самой ноги подкашиваются. О чем же предупреждал домовой, о чем? Неужели чужая беда – это ее «худо»? Да с этим «худом» она уже который месяц живет, всем, кому может, помогает. Сказано же ей было: это, мол, твое предназначение.
– Ладно, потом разберемся! – Яся решительно оттолкнулась от стены и шагнула к односельчанке. – Пойдем, тетушка, посмотрим, что можно сделать.
Глава 5
Домой Яся возвращалась уже в сумерках. Устало переставляла ноги, то и дело спотыкалась и скользила по схваченной ледком тропе. Сквозь усталость теплым огоньком пробивалось удовлетворение: помогла-таки она дядьке Ивеню. Вот только как бы до дома добрести?
Окошко избы бабки Поветихи тускло мерцает впереди.
– Видно, Зарима лучину засветила, прядет, поди, – вяло соображает Яся. – Зайду, отдохну немного. Эх, была бы бабушка жива, напоила меня травяным чаем, усталость бы как в воду канула!
Черноглазая красавица была не одна. Смущенно потупив очи, она кивнула на незнакомого мужчину, сидящего на лавке у стола:
– Вот, Яся, путник ко мне на огонек забрел. Вечеряем. Поешь с нами?
«Путник»? – тревожно полыхнуло в голове девушки. Но она тут же одернула себя: что же, после Чужака теперь всю жизнь пришлых людей бояться будем?
– Хлеб да соль! – поклонилась.
– Ты меня, красавица, не бойся, – голос путника низок и глубок. – Я в вашей деревне только на ночь задержусь, а потом – снова в дорогу. Твой муж теперь тоже где-нибудь ночует у добрых людей.
«И правда! – подумала Яся. – Сколько путников по свету бредет, не все же со злом об руку. Зря я всполошилась».
Девушке и в голову не пришло поинтересоваться, откуда незнакомец знает, что она проводила мужа в путь – дорогу?
Тем временем Зарима поставила на стол еще одну миску с густыми горячими щами. От аромата разопревшей капусты у Яси засосало под ложечкой: она с утра ничего не ела. Малыш требовательно заворочался в животе – долго, мол, ты меня будешь голодом морить, непутевая мамаша?
– Спасибо, Зарима! – Яся подсела к столу с наслаждением хлебнула горячего варева из деревянной ложки.
– Откуда идешь, подружка? – поинтересовалась хозяйка.
– Да вот дядьку Ивеня лечила, удар его хватил.
– Лечила? – незнакомец удивленно взглянул на девушку.
– Она у нас в деревне всех лечит, – доложила Зарима с гордостью.– Не смотри, что молодая такая. Прежняя знахарка, бабушка Поветиха, померла этой зимой, теперь Яся – вместо нее.
– И не боишься? – басовито поинтересовался путник.
– А чего бояться-то?
– Как это – чего? Ты же ребенка ждешь, разве за него не боязно?
– Да ко мне никакая зараза не пристает, – улыбнулась Яся.
– Не будь такой самоуверенной, девонька. Ведомо ли тебе, что болезни посылаются людям Богами за жизнь неправедную? Страданием человек грехи свои искупает, очищается. А коли ты кому помогла, от боли его избавила, то тебе и грех его искупать.
– Это что же, я вместо него заболею?
– Ну, если не ты, то – твой ребенок.
– А я и его вылечу.
– От одной болезни вылечишь – другая приключится, еще страшней. И эту вылечишь – судьбу ему покалечишь. А коли и это не испугает, то последняя, крайняя мера есть у Богов – смерть.
– Это что же, мой малыш должен за все чужие грехи страдать?
– А все от тебя зависит, милая. Это ты сына чужими карами нагружаешь через знахарство свое.
– Не верю я тебе, дядька. Бабушка Поветиха всю жизнь людей лечила, сама не болела и померла уже совсем старенькой. Куда же кара Богов подевалась? Детей-то у нее не было.
– Вот то-то и оно: не было. А, поди, хотелось ребеночка-то!
– Ты, дядька, от ответа не увиливай! – раскрасневшаяся Яся в упор взглянула на незнакомца.
– Чего ж тут увиливать? Скольких младенцев Поветиха ваша приняла, скольким пуповину завязала? Каждого младенца и наградила чужим грехом-то. Вот как ты – своего.
– Неправда, неправда! – Яся вскочила с лавки, прикрывая живот ладошками. – Я своему ребенку – не враг.
– А коли не враг, то и береги его. А те, кто болеет, пусть сами свою боль выстрадают, свои грехи искупят.
Всю ночь Яся не сомкнула глаз. Прикидывала и так, и эдак. По всему выходило: прав дядька. Девушка отчетливо вспомнила, как они с Поляной лечили наставника Атея, старика Арсая. Вылечить-то вылечили, но что было потом! И суток не прошло, как старик погиб лютой смертью от ножей критских стражников. То же искупление грехов: смерть, только более страшная. Не знает Яся, были ли у Арсая дети, и как аукнулось им невольное уклонение от искупления отца, но вот судьба подопечных – Атея и его сестры Персилы – от этого явно не улучшилась. Девушка с содроганием припомнила, что пришлось им побыть в шкуре таврополов, танцуя между жизнью и смертью. А как изменилась судьба самой Яси и ее матери после работы лекарями! Ведь они столько раз были на волосок от гибели. Раньше, до того, как открылся целительский дар, жизнь матери и дочери катилась ровно и гладко.
Яся перебирала в уме события последнего года, ища новые и новые доказательства правоты прохожего дядьки, и почему-то забывала, что беды навалились на них гораздо раньше, тогда, когда единственной знахаркой в селе была бабка Поветиха. Ей и в голову не пришло искать опровержения подкинутым ей мыслям. Страх за ребенка крутил колесо ее дум только в одну сторону.
Под утро девушка забылась тяжелым сном. Ей приснился Атей. Улыбаясь светло и ласково, он прикасался теплыми ладонями к ее животу, что-то нежно говорил не родившемуся еще сыну. Вдруг он строго взглянул на жену и голосом прохожего дядьки сказал:
– Не смей вредить нашему Зореню! Пусть те, кто болеет, сами выстрадают свою боль, искупят свои грехи!
…Кто-то барабанил в дверь. Шустрик, не решаясь разбудить хозяйку, переминался возле лавки с ноги на ногу.
– Ох, бедная моя головушка! – шепотом причитал домовой. – И зачем я связался с этим семейством? Сплошные колдуны, да лекари. Никакого покоя! Только уснешь – стучат! Когда же это кончится?
За дверью не успокаивались. Стук становился все громче и громче.
– Да проснись же, хозяйка! – не выдержал домовой. – Не то двери вышибут. Эх, кому-то приспичило!
Яся подняла с подушки тяжелую голову.
– Что, стучат?
– Стучат, стучат, милая. Опять, поди, у кого-то зуб разболелся, а может, понос прихватил. Выйди, будь ласка, не то крыльцо обгадят: вишь, как им невтерпеж!
Яся, по привычке, вскочила с лавки, готовая мчаться на помощь больному односельчанину. Но тут Зорень, что было силы, толкнул ее изнутри.
– Ой! – Яся снова опустилась на лавку. – Ты не хочешь, чтобы я выходила?
Она погладила живот.
– Яся, Яся, отвори скорей! – за дверью звенел голос молодой женщины. – Сыночек мой в лихорадке горит. Помоги! Помоги!!!
Ноги сами понесли Ясю к двери, руки отодвинули засов.
Сыну Ветелы было лет пять. Яся хорошо знала этого белобрысого веселого карапуза. Любопытные, широко распахнутые в мир глаза, крепкие загорелые ножки, ямочки на щеках…
Яся не сразу сообразила, что это он обмяк на руках матери, обхватив ее шею вялыми ручками.
– Заходи, положи мальчонку на лавку, – все ночные страхи Яси в момент улетучились при виде страдающего малыша. – Я сейчас, сейчас.
Пристроившись рядом с ребенком, Яся привычно сосредоточилась. И – опять толчок изнутри, на этот раз гораздо слабее.
– Потерпи, сыночек мой, потерпи, – Яся одной рукой поглаживала свой живот, а второй пыталась вытянуть жар из больного ребенка.
Зорень не хотел терпеть: он толкался и ворочался в животе мамы.
Солнце уже вовсю светило в окошко, когда изнемогшая знахарка отошла от лавки, на которой разметался малыш Ветелы. Светлые его волосенки были мокры от пота, крупные капли поблескивали на лбу и переносице, щеки еще не утратили лихорадочный румянец. Однако прежнего жара уже не было, дыхание стало ровным, спокойным.
– Ветела, возьми-ка полотенце вон там, у печки, да оботри сыну пот, – устало проговорила Яся. – Теперь он поспит до вечера, а после отнесешь его домой.
– Неужто выздоровел мой сыночек? – Ветела боялась поверить своему счастью.
– Он еще слаб пока, но скоро поправится. Будешь поить его кислицей, есть захочет – похлебкой покорми.
– Покормлю, покормлю, родимая.
Ветела радовалась и не замечала, что вылечившая ее сына молодая женщина сама еле стоит на ногах. Зато это заметил домовой Шустрик. Как-то сами собой оказались подушки под боками опустившейся на лавку Яси, на колени легла теплая шаль, укрывая и живот, и ноги. Зорень больше не толкался изнутри. « Может, пригрелся и заснул»? – подумала Яся и тоже смежила глаза.