– Тогда почему эта комната воняет мужиками?
Ответить Девчушка затрудняется. Она могла бы сказать, что мужиками здесь, может, и воняет, но на ней этой вони нет. Однако разговор о сонном зелье может привести к тому, что об этом прознает мисс Азора. Знатная госпожа смотрит с изучающей пристальностью.
– Может, ты ему родишь ребенка? Я себя этим, понятно, утруждать не собираюсь, во всяком случае с ним. Ха, а я вижу, ты растеряна. Ты и в самом деле еще соплячка.
– Никакая я не шлюха. Я никогда с ними этого не имела.
– Да неужто? Чем же ты тогда с ними занималась?
– Я их… обчищала.
Больше шипения монстра Девчушку беспокоит пронзительный взгляд этой особы. Тут хмурость женщины сменяется улыбкой:
– То есть золото? Каури? Ассигнации? Ну-ка расскажи, любезная.
Девчушке остается лишь беспомощно таращиться. Похоже, взрослые женщины только тем и занимаются, что разоблачают и выводят на чистую воду, в то время как тебе остается только увиливать и уповать на чудо.
– Я беру у них всё, что болтается лишнего. И оставляю у себя, потому что мисс Азора ничегошеньки нам не дает.
– Совсем-совсем? Ну а одежда, что на тебе?
– Мы ее покупаем на свои. А хозяйка, повторяю, нам ничего не дает. За исключением, наверное, одного. Продавая нас по первому разу, она напускает на нас кого-нибудь особенно лютого, а с него самого берет тройную плату как за свежатинку. Потому я сначала подсовываю им сонный настой, а уже потом обираю.
– Вот как? Выходит, они с тебя ничего не берут, зато ты вовсю на них наживаешься? Да ты, девчонка, находишься не в том доме.
– А что мне толку бросать одну доильщицу ради другой?
– Это смотря кто доит.
В ту же ночь Девчушка уходит со знатной особой. Мисс Азора ничего не говорит. Она даже не сдвигается с места, куда ее зашвырнул Укундунка, и какая у нее судьба, неизвестно. Знатная спрашивает Девчушку, как ее зовут.
– Имени у меня нет.
– Вот это да. Как же люди тебя кличут?
– Мелкая, бесовка, шлюшка, девчушка, Запретная Лилия…
– Хватит. Выбирай себе имя, им мы тебя и будем звать.
– Я свою мать зову Соголон.
Так девочка принимает имя своей умершей матери, сто семьдесят и еще семь лет назад. Сто семьдесят семь раз, кои великая тыква мира обращается вокруг солнца.
Соголон.
Два
– Соголон, перестань стукаться о стены. Ты уже не маленькая.
Гляньте на подросшую девочку. Ей хочется сказать госпоже Комвоно, что в стены она утыкается не по привычке и не из желания причинить себе вред. Просто ей любопытно ощущение удара обо что-то настолько твердое, что оно не пружинит, как ткань, и не глушит удар, как земля, не позволяет утонуть в себе, как в грязи, или образовать вмятину, как глина. Это так ново – ощущать нечто стопорящее тебя, как бы сильно ты ни бежал. Значит, путь вперед не может быть пройден, если преграда – камень. Ни отскока, ни эха, ни отзвука – тук, и всё. Хотя всё равно это не камень, пусть камень и помогает в его создании. Грубый и зернистый, но на грязь не похож; скорее, на песок, будто кто-то изыскал способ сдавить его так, чтобы он стал прочнее дерева. Холод; стена всегда холодная, как оголовок топора рано утром, когда кухарка сует его в кувшин с вином, чтобы охладить. Два утра, может, даже три или все десять, она подходит где-нибудь к стене – в темном конце поварни, у задней оконечности сада, внутри амбара, в любом месте, где нет чужих глаз, – и ее лижет.
Стены отличаются не только на вкус. С первого же дня, как Соголон попадает сюда через заднюю дверь и почти каждый день после этого, госпожа хвалится, что дом этот не обычный. Не какая-нибудь там конгорская безвкусица, а жилище под стать любому вельможе выше Песчаного моря. «Никаких средств не жалко, – говорит госпожа, – чтобы уподобить наш дом чему-то из восточной мечты». Конгорских домов Соголон пока не посещала, так что сравнивать ей не с чем. Прежде всего потолок, до которого не достать, даже если двое мужчин встанут друг другу на плечи. Стены грубые, вроде каменных, но вылеплены тем не менее вручную, как глинобитный дом из Миту. Окна просторней, чем в любом другом доме в Конгоре, где они больше напоминают лазы. Тонкие деревянные балки, высокие и недоступные, смотрятся на стенах усами, с которых свисают пояса, мечи, маски, фетиши и щиты. Ниже, но всё равно высоко, висят ткани со всего Северного и Южного королевств и разных дальних земель. Прямо у левого окна – хозяйский табурет, на который тот никому не разрешает садиться. Кухарка рассказывала, однажды туда уселся раб. Хозяин приказал его сечь, пока дурашка чуть к богам не отошел. По всему дому на полах ковры и подушки для тех, кто пожелает присесть. Везде орнамент – красный с желтым, зеленый с синим.
Бывают дни, и их немало, когда Соголон бродит по дому и оказывается в новой комнате. Или комнатах, которые луну назад казались большими, а теперь вдруг уменьшились. Когда-то в них было жарко, а теперь заметно прохладно. Некоторые комнаты располагались по соседству с поварней, а теперь по коридору сместились в ту часть дома, куда не заходит даже хозяин. Сами комнаты вроде не движутся – куда им, – но, видимо, так кажется потому, что их слишком много для запоминания, где из них какая. Возможно, именно поэтому она не может сосчитать, сколько там живет людей. Во-первых, хозяйка и хозяин. Затем толстуха-кухарка, чьего имени она не знает, а сказать ей та не удосуживается. Худая девушка, представившаяся рабыней, пока не выяснилось, что звать ее Наниль. Мальчик, смотрящий за хозяйскими лошадьми, – это она узнала от кухарки. Как-то раз Соголон заметила, как он одновременно выводит лошадь и подметает крышу. Оказалось, близнецы, но ей об этом никто не сказал. Без необходимости здесь с ней никто не разговаривает.
– Ты уже не маленькая, – говорит госпожа Комвоно, и в определенные дни это вызывает некую раздвоенность. Девочка начинает задаваться вопросом не о том, когда она перестала походить на малышку, а когда, наоборот, начала. От курицы ведь не услышишь, что она была маленькой цыпочкой, а коза никогда не скажет: «Смотрите, каким милым я была козленком». Кто мог сказать ей это, кроме братьев и мисс Азоры? Но для мисс Азоры девичество было пустой тратой времени; неуклюжим состоянием, от которого умной женщине надлежит побыстрей избавиться. «Но ты радуйся, – ободряла она, – потому что некоторые предпочитают, чтобы ты смотрелась именно маленькой девочкой».
Госпожа Комвоно несколько раз заговаривает с ней о том, что ее конечное назначение выходит за пределы этого дома, даром что он ей нравится. Эти слова вызывают у Соголон раздумья, не готовит ли ее госпожа в подарок дому монахинь или стану старейшин в обмен на приток золотых монет, которые хозяйка так любит пересчитывать? Она говорит:
– Вы только представьте! – и слышен золотистый звон монет, которые она подбрасывает. – Представьте себе дом, куда хозяин привносит единственно свое имя. Не монеты, не ассигнации, не каури. Имя – вот его единственное состояние и польза. Гриоты, что ведут семейные хроники в стихах и песнях, могут вывести его родословную вплоть к основанию Фасиси! Комвоно, гепарды старой саванны! Если б только они были настоящими гепардами, если бы были чем-то таким, что можно купить, продать, подарить или выменять. Но всё равно многие двери распахиваются, и лишь немногие закрываются, когда твое имя Комвоно.
А этот хозяин, господин. Они все слились для нее в один образ – все эти мужчины, что приходили к ней в комнату, в тот самый «Сундучок», – так что она перестала их меж собой различать. На ее облаке они засыпали еще до того, как потрудятся заговорить, а те, кто пытался, не считали ее достойной разговора. В конце концов, рот не та дырка, за которую они платят, – если только эта женщина не Динти. А тот, кто не разговаривал и не пил вино, тот без жалости ее мял и порол своим жезлом. У себя в памяти она делала пометки – память если не о лицах, то об их запахе, – с клятвой наведаться к ним однажды ночью с ножом. Однако увидев того своего господина, хозяина, она не смогла определить, первый ли он, последний или же просто среди их числа. Когда его увидела, но не встретилась с ним.
Встречаться они никогда не встречалась, даже когда она увидела его впервые. Рабыня сказала ей:
– Девочка, даже не гляди в его сторону: он персона, которую раньше вызывали к королевскому двору. – А на вопрос Соголон, почему его больше не вызывают, ответила: – Ты кто такая, чтобы лорд Срединных земель снисходил тебе что-то объяснять? Девушка вроде тебя должна быть для такого мужчины как воздух.
«То есть никогда не виднеться у него на пути», – истолковывает Соголон слова Наниль.
Хотя она не может этого господина вспомнить, но подмечает, как он помнит ее. Это видно по всему его лицу, особенно по глазам, которые распахиваются, когда он чем-то встревожен, становятся изменчивы при лукавстве, щурятся, когда он злится, пустеют в минуты притворства и закрываются при отрицании. Хорошо хоть, что он не помаргивает в знак желания, которое, как опасается Соголон, может еще наступить. Всё это замечает и госпожа, испытывая от этого такое блаженство, что возникает подозрение, не игра ли это. Вон слышно, как они в спальне: хозяин собирается устроить себе второй отдых, а хозяйка облачается и делает свое умчокозо[9 - Умчокозо – у африканских женщин украшение лица пятнышками краски в знак того, что она гордится своими корнями.], накладывая точки из белой охры от левой брови вниз по носу, вокруг губ и до кончика подбородка. Стало быть, она собирается встретиться с кем-то из знати или сделать что-то примечательное.
– Женушка, ты просто нашла эту замухрышку и притащила в дом вместо питомца, которого добрые люди выкинули?
– Муженек, это ведь ты потерял талисман. Ну а я просто потрудилась его найти.
– И кончилось тем, что ты притащила еще и ее?
– Похоже на то. Видно, боги решили нас благословить какими-то дарами. Тоже неплохо, потому что я нашла ее…
– Боги могут счесть тебя соучастницей этой воришки.
– Тогда она очень искусна, дорогой муженек. Иначе как бы она сняла его с твоей шеи?
На какое-то время хозяин смолкает. А затем сбивчиво спрашивает:
– А г-где ты ее нашла?
– Да в какой-то канаве, муженек. Просто в канаве. Сидит себе возле талисмана и как бы стережет. Мне это показалось знаком доверия богов.
– В канаве? Какой такой канаве?
– Ты канав не видел, дражайший муженек?
– Она не может оставаться в этом доме.
– Куда же ей податься? Она ведь просто девочка, не пристроенная к делу. А у нас дом растет, нужда в слугах тоже. Тебе-то она что?
– Мне? Я ее даже не знаю.
