Посланники

Я закрыл глаза и перед собой увидел –

70-ые годы новой эры.

Император Веспасиан.

Сгоревший храм.

Вспаханная земля на месте, где стояло Святилище.

Разорённый Иерусалим.

Иудеи, угоняемые в Рим.

Зной жёг губы, пыль поедала глаза.

Отчеканенная монета с надписью "Judaea capta"[4].

Открыв глаза, я подумал: "Никогда больше…"

Старик на обочине дороги поднял руку в приветствии.

Защемило в груди.

Вспомнились слова хорошего писателя: "Радость – продукт скоропортящийся, у печали – долгие сроки хранения"[5].

Кто-то вздохнул: "Что будет теперь?"

Кто-то отозвался: "Будет что-то…"

– Сержант, Богу доверяешь? – спросил Амос.

– А что?

– Хорошо бы, чтобы в эти дни Он был поблизости…

– Будет, – промямлил я. – Он всегда и везде. На то Он – Бог!

Автобус остановился.

Воздев руки к небу, Амос попросил: "Не оставь нас, Господи!"

"Только бы не спасовать!" – подумалось мне.

Юваль Лерман невозмутимо грыз печенье.

* * *

В полдень на огромный пустырь въехали тягачи, нагруженные танками, пушками, миномётами.

Мы замерли в ожидании.

Стирался день.

К вечеру, словно на картинах Монэ, воздух вобрал в себя последние блики солнца.

Накатила мгла.

Налетели комары.

Я представил себе лица граждан страны – чуть ли не в каждой семье резервист…

Колотилось сердце.

* * *

Из Газы выпрыгнула ракета, за ней – другая, а через семь минут три одновременно…

* * *

После полуночи Газу затрясло. Небо покрылось густым серым дымом.

Не было чувством жалости к врагу; беспокоила мысль: "Только бы бомбы падали куда надо, только бы ненароком не разворотить не тот дом, не тот подвал, не ту площадь".

Через четверть часа в мир вернулась тишина – округлая, мягкая, тёплая.

Воздух очистился от дыма и пыли.

Вновь выглянула луна и, немного выждав, расслабленно опрокинулась набок.

Слипались глаза.

Клонило ко сну.

Я оглядел сиротливо лежавший на земле спальный мешок, но спохватился – в любую минуту это может повториться…

Боец Николай принялся за стихи:

"В небе смолкли оракулы,и тогда мы в путипели песни и плакали,чтоб с ума не сойти"*(Григорий Чемоданов).

Я спросил Николая:

– Чем занимаешься обычно?

– Фотографирую. Для заработка – снимаю свадьбы, похороны. Для души – отражённую в луже луну или…

– Скоро осень, – сказал я. – С дождями и лужами.

На землю легла узкая тень – подошёл Гилад и присел рядом.

– Уличные бои – штука жуткая, – почесывая рыжую бородку, заговорил он. – Может лопнуть сердце, да? Можно потерять всего себя, да?

Я посмотрел на впалые щёки Гилада.

– Да? – повторил Гилад.

Я постучал по деревянному ящику от патронов и напомнил о майоре из новеллы Хэмингуэйя "В чужой стране": "Если уж человеку суждено всё терять, …он должен найти то, чего нельзя потерять".

– А что именно потерять нельзя, майор сообщил?

Гилад усмехнулся:

Я развёл руками.

– Ну, вот… – Гилад решительно поднялся с места.

– Куда? – спросил я.

– В сортир.

– Зачем?

– Как тебе сказать?

– Ладно, не говори, только поспеши. Мало ли что…

Гилад поспешил.

Я снова посмотрел на спальный мешок, подумал: "Чёртово испытание!"

…Мой отец говорил: "Каждый проходит через испытания. Обязан пройти…"

Я не понимал.

Отец смотрел на меня в упор: "Дарить новую жизнь – испытание, вырастить того, кому жизнь подарил – испытание; уходить из жизни – испытание".

Вернулся Гилад и доложил:

– На стене ротного сортира некая Маргарет Этвуд написала: "Здравый смысл приходит благодаря опыту, а опыт приходит благодаря отсутствию здравого смысла".

Я стал допытываться:

– С чего ты взял, что Маргарет Этвуд?

– Стоит подпись.

Я сказал, что Маргарет Этвуд – канадская писательница.

Гилад пришёл в изумление:

– А мне подумалось, что такое могла нацарапать только опытная б…

Я посмотрел на осунувшийся лик луны и подумал: "Любопытно, каково сейчас лицо луны на другом конце света?"

Гилад спросил:

– Как думаешь, я смогу погибнуть?

– Сможешь, – отозвался я. – И ты сможешь, и я сможешь…

Гилад загрустил.

Я принялся его утешить:

– Опытные люди уверяют, что жить – занятие невыносимое, утомительное, ибо приходится вынуждать себя –

быть честным,

быть разумным,

быть учтивым и прочее, и прочее, и ещё и ещё…

Гилад не унимался.

– Интересно, – пробормотал он, – отчего у меня предчувствие, будто я погибну?

Я мотнул головой.

– И в правду интересно!

– И больше в этом мире меня не будет.

– Больше не будет.

– А что ж тогда?

Я предположил:

– Будет конец света.

Гилад перевёл дух.

– Может, обойдётся лёгким ранением?

…Мой отец говорил: "Жизнь даётся в дар без всяких объяснений, а потом тебя без всяких объяснений её лишают, тем не менее, чтобы с тобой не случилось, жизнь проживи свою. Неудачную картину можно переписать заново или просто взять и выкинуть, а свою жизнь, если не удалась, тут уже не…"

Рация молчала.

Мы ощущали себя людьми вполне взрослыми; об ожогах, ранениях и всяком другом не думали, ждали своего часа, понимая, что мучительное бездействие и неизвестность – также война.

Командирским голосом я произнёс:

– Боец Гилад, amor fati!

– Что? – вскинулся Гилад. – Что ты сказал?

Я перевёл:

– Полюби свою Судьбу!

– Это приказ?

– Понимай, как хочешь!

Гилад поморщился.

– За что Судьбу любить?

Я скосил глаза.

– Хотя бы за то, что она наша! Другой Судьбы у нас всё равно нет…

На лице Гилада выступила постная улыбка. Упавшим голосом он спросил:

– Может, стоит помолиться? Набралось у меня…

Я кивнул.

– Раз набралось, то приступай…

Гилад стал просить –

чтобы его сестра каждый год рожать прекратила,

чтобы его отец благополучно дотянул до пенсии,

чтобы в стране выпали нормальные дожди,

чтобы Израиль выиграл пару медалей на олимпиаде,

чтобы навсегда утихомирилась Газа.

Я посмотрел на рыжую бородку Гилада и пришёл к заключению: "Barbam video, sed philosophum non video"[6]

С севера приближалась колонна танков. "Накачиваем мышцы!" – догадался я.

– Чёртова Газа! – уныло проговорил Гилад. – Кажется, мы завязли в путанице?

Я глотнул слюну.

– Путаница – это когда не знаешь, как её распутать…

– А мы знаем? – зрачки Гилада вдруг потемнели.

Я пожал плечами.

В детстве меня пугали тёмные комнаты и учителя математики, а здесь, под Газой, пугали вопрошающие глаза товарищей. Боли я не чувствовал. Это как в драке: вначале тебя сотрясают тупые удары, а острая боль приходит потом…

– Так-то оно… – Гилад коснулся своей бородки. – А мне умирать…

Я заговорил о таких, казалось бы, неглупых парнях как Золя, Тургенев, Эдмонд де Гонкур и Доде, которые, собираясь в ресторане "Маньи", обсуждали вопрос о смерти. Однажды они пришли к выводу, что разумнее всего заставить себя довериться Судьбе, и при этом спокойно, без паники приговаривать:

"Так уж оно, и тут уж ничего не попишешь…"

Гилад слушал, заложив руки за голову и тяжело дыша.

Я взглянул на облака. Одно из них походило на шагающий стул.

На стул присело солнце.

По земле забегали тени.

Боец Юваль Лерман сидел в стороне и грыз печенье.

Появился джип батальонного фельдшера.

– Воины, – раздался трубный голос эскулапа, – как обстоит с боевым духом?

Ему никто не ответил.

– Ну, а дрожь в коленках или упадок в физическом состоянии наблюдается?

Покрутив шеей, я доложил:

– В исключительно редких случаях. Если появляется асистолия, мы незамедлительно приступаем к использованию усовершенствованного Армией Обороны Израиля дефибриллятора.

Фельдшер тоже покрутил шеей и вдруг, поведя носом, остановил брезгливый взгляд на кустах.

– Воздух-то здесь спёртый… – заметил он.

Я пояснил:

– Город Газа в непосредственной близости…

Фельдшер покашлял.

– Как вы можете дышать таким воздухом?

Я ещё пояснил:

– Стараемся в себя воздух не втягивать.

– Однако у вас тут тихо, – изумился фельдшер.

Кто-то из бойцов поделился знаниями:

– Говорят, в могиле ещё тише.

Я посмотрел на небо.

Ефрейтор Фима посмотрел на небо.

Николай посмотрел на небо.

Кажется, кто-то ещё посмотрел на небо.

– Сплетни это, – проговорил фельдшер, – не верьте!

– Ладно! – обещали воины.

Преодолев робость, я попросил:

– Нам бы таблетки для погружения в забытье…

Фельдшер бросил на меня укоризненный взгляд и сказал:

– Сейчас не время…

– Так точно, – согласился я, – сейчас не время. Нам бы на потом. После всего этого…

– Лекарства "на потом" не поступили. И вообще – заглядывать в будущее не надо.

– А что надо?

– Жить!

Я вдохнул в себя воздух –

горячий,

влажный,

гнетущий,

зловонный.

Отдав батальонному фельдшеру честь, я подумал: "До чего же жить просто…"

* * *

Ночью прилетали бомбардировщики, и небо под огненными вспышками стало дробиться. Внизу дребезжало, лязгало, гремело. Изрядно пошумев, самолёты оставили за собой пространство, покрытое зеленовато-серым дымом, зеленовато-серым бредом, зеленовато-серым наказанием и отправились на свои базы для дозаправки.

Возвратилась тишина —

податливая,

смиренная,

уютная.

Искушало желание потрогать тишину, досаждала мысль: "Почему Бог, обычно во всём и повсюду присутствующий, теперь себя не обнаруживает".

Отец говорил: "Невмешательство – это тоже вмешательство…"

Моя жизнь…

"Чем она станет утром?"

"Во что превратится?"

Я поглядывал на небо. "Отзовись, Господи!"

Тишина –

глухая,

хрупкая.

"Прекратится или во что-то превратится" – вот в чём вопрос?

Тишина –

безразличная,

вялая.

"Господи, – спрашивал я, – ты меня слышишь?"

Ни звука. "Насинг!"

Устало мерцали напуганные звёзды.

Загадкой замерла Газа.

– Сержант, – заговорил Гилад, – там гибнут дети, да?

– Бывает, что и дети…Война… – я посмотрел на полевую рацию – в любую минуту мог поступить приказ: "Со Злом пора покончить …"

Мы ждали.

Клонило ко сну.

"Хорошо живётся кошкам, – думал я. – Говорят, на сон у них уходит большая часть жизни"

Встряхнув головой, отжавшись двадцать раз на руках, глотнув воду из фляги, выдохнув из себя "Dum spiro spero"[7], я мысленно переносился в Древнюю Грецию, где царь Эдип, вызвав к себе во дворец Креонта, выпрашивал совет: "Как истребить? И в чём зараза эта?" "Изгнанием, – отвечал Креонт, – иль кровью кровь смывая"[8]

Спать хотелось упорнее, чем жить.

– Вздремни, сержант, – сказал ефрейтор Фима. – Я присмотрю…

Я признательно склонил голову:

– Разве что на чуток…

В меня проник сон –

куда-то отлучился царь Эдип,

в небе нарисовались знаки-символы,

на пустырь въехал танк, из открытого люка которого донеслось: "Не сотвори себе кумира!.."

А потом я увидел печальное лицо Лии.

– Неподалёку от Иерусалима упали две ракеты… – сказала Лия.

Я стиснул губы.

– Мне страшно…

Мои губы разжались.

– Лия, потерпи. Когда я вернусь, то возьму напрокат лодку, и мы с тобой заплывём далеко в море.

– Туда, где большие акулы?

Я угрожающе постучал зубами.

– Да, где огромные голодные акулы.

– Они способны проглотить наши вёсла?

– Очень способны.

– И что же станет с нами?

– Вернёмся на берег вплавь.

– А если выбьемся из сил?

– Тогда примемся громко звать на помощь.

Лия поёжилась, будто от холода.

– Лия, не бойся, – сказал я. – Думай о чём-то хорошем. Обо мне думай…Если подумаешь обо мне, то страх уйдёт.

– Я так и делаю. А когда ты вернёшься?

– Вот покончим с…

Кто-то тронул моё плечо.

Лии не стало.

Танк оставил пустырь.

По небу рассыпались знаки-символы.

"Чуток оклемался?" – спросил ефрейтор Фима.

Я повертел носом. Поиграл ушами. Поинтересовался, снятся ли сны Фиме. Он посетовал на то, что сны приходят к нему большей частью нелепые. Однажды он увидел во сне президента Клинтона. Тот катался по лужайке Белого дома на трёхколёсном велосипеде, а он, Фима, стоял в стороне и играл на саксофоне.

– Вздремни ты, – предложил я.

Во сне Фима запел. Слова были на русском.

– Переведи! – попросил я, когда ефрейтор проснулся.

Он перевёл: "У попа была собака. Он любил её. А она любила мясо. Любое мясо. Кроме старого, испорченного. А ещё была у попа жена. Собака жену попа не кусала, потому что под одеждой этой женщины мясо было уж очень не свежее".

Я сказал:

– Врёшь, Фима!

– Спроси сам! – обиделся Фима. – У собаки…

На память пришёл Джозеф Джейкобс, который считал, что читать стихи в переводе, то же самое, что целовать женщину, лицо которой покрыто вуалью.

* * *

Ночь-день…

День-ночь…

Ефрейтор Фима кивнул на рацию.

– Ну?

Я развёл руками.

– Молчит?

– Глухо!

Вокруг –

смрадный,

зудящий,

лязгающий мир.

Обжигая наши руки, лица, шеи, приставали комары.

Рядовой Иона возмутился:

– Сколько ещё торчать здесь?

Я вяло возразил:

– Вроде бы движемся. Во времени и пространстве…

– Разве что во времени, – ухмыльнулся Иона, – а что до территории, то…

Я пожал плечами.

– Не все свои законы природа раскрывает.

Иона шмыгнул носом и отошёл в сторону.

Чтобы как-то отключиться от состояния непонятного бездействия, я решил завести беседу об Апуллее, но бойцам было не до него.

Вспоминалось:

"– И люди же там! Представьте, никогда не спят!

– И почему не спят?

– Они не устают!

– А почему не устают?

– Потому что дураки.

– Разве дураки не устают?

– А чего дуракам уставать?"[9]

Ночь отступала.

Звёзды гасли.

Где-то я слышал, что звёзды в небе – это плод любви, результат соития неба с… С кем именно – загадка. Чьей любви – тайна.

За город Газа опустилась луна, на небе корчились, строя рожицы, облака, и, будто лизнув по оставленным на небе ночным ранам, пробежался зыбкий утренний луч солнца.

Мы достали консервные банки и принялись поедать бобы в томате. "Что-то будет…", – подумал я и сказал себе: "Не дёргайся! Fatum non penis, in manus non recipis"[10]

– Хотел бы я знать, – проговорил рядовой Тувье, – чем в эти минуты занят Бог?

Алекс помахал небу рукой, попросил Создателя откликнуться.

– Не отзывается, – пожаловался Алекс.

– Может, так даже лучше? – заметил Николай и рассказал анекдот: "Доктор, – спросила больная, – почему, когда я говорю с Богом, это называется молитвой, а когда Бог разговаривает со мной, это называется шизофренией?"

Я с облегчением подумал: "Со мной Он, вроде бы, разговоров не заводит…"

Опустившись наземь, Юваль Лерман грыз печенье.

* * *

Полдень.

Час воспалённого солнца.

Дряблый, потный воздух.

Мы достали консервные банки и принялись поедать бобы в томате.

Город Газа выплёвывал из себя ракеты, и тогда я шептал: "Vade retro, Satanas!"[11]

В расположение нашего взвода забрела серая коза. Оценив армейский быт, она высказала что-то на своём козьем языке и, торопливо перебирая ножками, повернула назад.

* * *

Вечер…

"Возможно, – подумал я, – сейчас Лия смотрит на закат солнца? И мама смотрит…"

Николай лежал на траве и наблюдал за тем, как, подталкивая друг друга рыхлыми бёдрами, в небе покачивались облака. Вдруг он запел.

– Переведи, – попросил я.

Он перевёл: "Дамы, дамы, не крутите задом, это не пропеллер, вам говорят"

– Сочинил ты? – спросил я.

– Возможно, – ответил Николай. – Уже и не припомню.

Я раскрыл мобильник, проговорил:

– Лия, Марк Аврелий считал, что человек бывает счастливым лишь тогда, если сам себя таковым считает.

– Ты себя таковым считаешь?

– У меня есть ты…

* * *

Месяц назад поэт Давид Полонски доверительно сообщил:

– Жажду сделать ребёнка.

Я скосил глаза,

подвигал носом,

пошевелил ушами.

– Кто счастливица?

Давид покрутил шеей.

– Как тебе объяснить?

Я снизошёл:

– Ничего объяснять не надо – мне подумалось, что если человек говорит "как тебе объяснить?", то он или не в ладах со словами, или же толком сам не знает, чего хочет.

Но поэт, как оказалось, знал.

– Надо бы изменить структуру вселенной, – сказал он. – Из гуманитарных побуждений сделаю ей отрока, то есть, заброшу, так сказать, достойное семя в строительство Будущего.

Идея Давида меня увлекла.

– Да-да, – подхватил я, – подкорректируй структуру вселенной, внедри нужное семя в Будущее! Теперь самое время. Пожалуйста, прояви усердие, сделай это! Читающую публику страны я предупрежу, что ты, по причине выхода в декрет, какое-то время печататься прекратишь…

– В декрет? – омрачился Давид. – В Иерусалиме меня ненормальным не посчитают?

– Ни в коем случае, – заверил я. – В столице ненормальных и без тебя хватает, кроме того, любой интеллигентный человек знает, что поэзия – это хворь необычная, ни на одну из других непохожая, и лишь неуч станет выискивать в личности поэта нормальность. Подкорректируй у вселенной ДНК, сделай это! Только учти – службы не дремлют…

– Какие к чертям службы?

Я пояснил:

– Службы государственные, специальные и очень специальные.

Лицо поэта потускнело. В воздухе прозвучало вялое "подумаю".

Мы заговорили о ракетах из Газы, о пылающих домах Негева, о детях, глотающих дым.

– С носителями Зла мы покончим, – обещал я. – Раз и навсегда! А ты, тем временем, займись семяизвержением…

* * *

Ночной взгляд луны показался мне враждебным, и я потянулся к автомату.

Чертовщина…

Нервы…

Взводная рация продолжала молчать.

Сидевший под пушкой танка бородатый парень вполголоса читал молитву. "У верующих – Бог один; у неверующих – в зависимости от суммы обстоятельств – множество", – подумалось мне.

Из спального мешка высунулась голова Рана. Выражение на его лице было искажено, будто ему скрутило живот. "Просто не знаю, – озадаченно бормотал он, – лежим тут, лежим… Если домой вернусь ни с чем, что я родным скажу?" Кто-то отозвался: "Что-нибудь скажешь…Если вернёшься целым…"

Ран посмотрел на меня.

– Посоветуйся с Господом, – сказал я.

– Я Бога не трогаю, – буркнул Ран. – Рискованно…

Я подумал, что у каждого своя Судьба –

у травинки,

у пушки,

у книжки.

"А у Судьбы есть судьба?"

Я завёл рассказ об Александре Дюма. Участвуя в дуэли, он вытянул жребий, по условию которого проигравший должен был застрелиться. Дюма удалился в соседнюю комнату, и через мгновенье раздался выстрел. Все замерли. Однако Дюма вернулся и, разведя руками, проговорил: "Я стрелялся, но…промахнулся".

Ран вопросительно посмотрел на меня.

– Может, – сказал Ран, – сообщу домашним, что в меня стреляли, но промахнулись?

– Почему бы нет? – отозвался я.

Громко зевнув, рядовой Виктор посмотрел в сторону Газы и уныло проговорил: "Сержант, как думаешь, там сейчас спят?"

Я пожал плечами.

Виктор не унимался:

– Газа совсем рядом.

Я промолчал. Вспомнилось: "Ближе друзей бывают только враги".

На часах было четверть пятого.

Заметно ослабнув, луна опрокинула себя набок и поползла вниз.

Темень и свет неторопливо менялись местами.

Белесая дымка затянула небо.

Птиц не было видно. Их пения не было слышно.

Пробежался лёгкий ветерок и скрылся в траве.

Я подумал: "Возможно, в это утро наша очередь…"

Мы свернули спальные мешки.

Закончив молитву, бородатый парнишка спрыгнул с танка и ушёл за кусты помочиться. Потом он полил себе из фляги на руки и вновь взобрался на танк.

В небо впились самолёты – дело известное: сейчас посыплется, а потом, как Судьба задумает…

На память пришла любимая поговорка моего заместителя, ефрейтора Фимы: "О чём не знаешь, того и нет!"

* * *

Под Газой я составил себе программу Aktion'а – чаще пить воду из фляги, заставлять себя дышать ровно, продолжать изощрять свою память повторением латинских текстов.

"Dum spiro spero…"

"Cogito ergo sum…"

* * *

Однажды мой отец сказал:

– Пока ты юн, кажется, что твоя жизнь ещё не началась, но однажды вдруг замечаешь, что ты уже не молод, а задуманная жизнь, вроде бы, и не наступила. Остаётся у тебя два возможных выбора: или принимать то, что подносит тебе судьба, или вступать с ней в единоборство. Двух будущих не бывает…

– Ты выбрал? – спросил я.

– Ещё нет, – твёрдо ответил отец. – Я думаю…

* * *

…Кто-то из парней сказал: "Надеюсь, домой нас вернут не на носилках…"

Я вскинулся: "Не каркайте!"

Отделение отозвалось: "Так точно, сержант!"

Вокруг –

тишина,

безмолвие,

таинство.

"Где, Господи, Твоё чуткое Ухо? – спросил я. – Где же, Создатель, Твой Глаз всевидящий?"

Кажется, Жюль Ренар сказал: "Не знаю, существует ли Бог, но для Его репутации лучше было бы, если бы Его не было".

Опустив голову, я прошептал: "Господи, пожалуйста, будь! С Тобой всё же комфортнее…"

* * *

Солнце, казалось, настроилось выжечь под собой все нечистоты мира. В раскалённом воздухе металась, толкалась мошкара.

Я прислушивался к биению моего сердца.

Я думал о маме, о Лие, об университетских лекциях, о лавке букиниста.

Я о себе думал…

…В день своего появления на свет я остался без мамы. Трагические роды. Из книжек выяснил: такое бывает… Жить без мамы отец не захотел. "И такое бывает…" – это я понял сам.

В три года я для себя открыл, что моя мама, на самом деле, моя бабушка (род.1939), а отец – мой дедушка (род.1937), однако это открытие не помешало мне продолжать называть дедушку отцом, а бабушку – мамой. Так что…Вы уж это учтите!

* * *

Мы ждали.

Ожидание –

угнетало,

раздражало,

душило.

Приказ не поступал; росло недоумение: "Ведь мы у цели…"

Тишина –

гнетущая,

смутная,

лукавая.

Терзал вопрос: "Отчего власти тянут со временем?"

Прорывался ответ: "Министрам лучше видно… А я, возможно, слеп…"

Порой шевелилась нехорошая мысль: "Может, министры блефуют?"

Как там у Шекспира –

ГАМЛЕТ: Вы видите то облако, что вроде верблюда?

ПОЛОНИЙ: Ей Богу, оно действительно похоже на верблюда.

ГАМЛЕТ: По-моему, оно похоже на ласточку.

ПОЛОНИЙ: У него спина, как у ласточки.

ГАМЛЕТ: Или как у кита?

ПОЛОНИЙ: Совсем как у кита.[12]

"Расслабься! – говорил я себе. – Стань Полонием!

Но тогда – лицемерие…

А если так правильно? Всё-таки ты – не король, и даже не принц…"

* * *

День-ночь…

Мгла-свет.

Рассвет оживляли шорохи ветра.

К нашему бездействию присоединились новые колонны танков.

Я пожимал плечами.

"А может, мы не у цели?

А может, у цели – не мы?

А может, цели-то и нет?"

Я казался себе опрокинутой на спину черепахой…

* * *

Ночь-день…

"Может, мы здесь по ошибке?..

Может, не пришло время?..

Ошибки безошибочными бывают?

* * *

День-ночь…

"Господи, разве мы Тебе не свои? Порываюсь, как Иов, спросить: "Зачем Ты поставил меня противником Себе?"[13]

* * *

Ночь-день…

Я тянулся к фляге с водой.

Я старался дышать ровно.

Я бормотал что-то на латыни.

* * *

Мучила неопределённость.

Я говорил себе: "Во-первых, приказ поступит, потому что, во-вторых, приказы рано или поздно поступают, а в-третьих…В-третьих, достаточно и двух первых…"

* * *

Мобильник…

– Слушала радио, – сказала Лия и вдруг замолчала.

– Что, Лия?

– Тебя могут убить?

– Нет.

– Почему?

– Я не хочу.

– И я не хочу.

– Ну, вот…

* * *

Я заглянул в бинокль – над Газой повис густой дым.

Там – они.

Мы – здесь.

В руках Николая книга.

– Книга на русском?