России ивовая ржавь
Мы сидели на кнехте, спрятавшись в тени, поджаривая лопатки о горячую переборку. Леха как-то особенно пристально всматривался в искрящуюся на солнце песчаную отмель. Леха мог загоревшимся взглядом увлечь кого угодно – я тоже посмотрел туда: темнокожая женщина стояла в воде на берегу «по самые не могу», вращая в воде чем-то похожим на лоток, в такт вращению, выписывая круги отвесами открытых грудей. Детвора черными кузнечиками скакала от бунгало к ней и назад. Маслиновые торсы любопытствующих пропали под сенью пальм. В поселении происходило их постоянное перемещение, скорее всего, так протекали их хозяйственные будни. Люди, похожие на огромных черных термитов, занимались нехитрой работой. После восьми месяцев заплыва тянуло на любую твердь. Неведомая для нас земля, знакомая по юношескому Майн Риду, влекла убедительней моря.
– Вот не хочу, поверишь, в тот рай! Окунуться в первобытнообщинный строй, деградировать мышлением?
Вот если бы они одарили меня напитком, который смог бы и жажду утолить, и снять напряжение, тогда, может быть, я смог бы высадиться в их красивую преисподнюю, – произнес Леха банальное с видом мудреца, изрекшего нечто важное, при этом подразумевая что-то другое, более существенное, недоступное для понимания окружающих.
Мне показалось, насколько я знал его, он перешел в философию высокого порядка – на этот раз я ошибся.
– Ты как считаешь, какие ощущения от прикосновения к той, – он кивнул на берег, – черной коже? Она может возбуждать или…? – призадумался на полном серьезе Леха.
– Ты совсем недавно честил Толика «Белиберду» по части женщин, а сам в «ту же степь»? – прервал его я.
– Толик – известная крайность: там слепое устремление, причем до судороги, коллекционирование, если хочешь, навязчивый невроз, а это диагноз. Я копаю мельче: мне бы погладить по спинке цивилизованную «черную обезьянку». С беленькими «мартышками» у меня получается одна игра – в поддавки. Ос-то-чер-тели! Попадаются или пьющие – сам не прочь, или до откровенной дрожи желающие отвести меня в ЗАГС. Ты ведь меня знаешь: дай мне смысл – капля в рот не попадет, кроме холодного хлебного русского кваска по рецепту моей бабушки, да и то лишь в жаркий полдень. Я любить могу всерьез и навсегда. Потаскушество, портовые дешевки – обрыдло все.
Периоды полного пересыхания у него действительно происходили: он временами ожесточался окружением, становился нелюдимым, странно для любителя застольных увеселений уходил в себя. Такие периоды заканчивались стопкой рукописных стихов. Правок не было – писались они не напоказ, для самовыражения, на одном дыхании, взрывом исступленного сознания.
Просто, как уходят в ларек за хлебом,Не выпив даже рюмки водки на прощаньезалпомМы потянулись рассветами поблекшими…Стихи читались без натяга – в них сочетались есенинская грусть, с примесью колесного цыганского, слегка вульгарного налета, с желанием скрыть свою оплошность таборным задором – в итоге распахнуть страдающую, мятущуюся душу.
– Погладить, слышишь? В Коломбо я катался на слоне, держался за его спину – скорее всего, ощущения разделятся между кожей слона и, наверное, носорога? Слышал, у носорога кожа довольно нежная.
Я посмотрел на часы: времени оставалось хлебнуть чая и съехать на поручнях в огнедышащий зев машинного отделения по штатным местам.
Леха недовольно отмахнулся от меня, но поднялся. Я мельком окинул берег – он опустел, пальмы понуро отбрасывали тень на затихшее поселение. Смуглым рабочим жара не препятствовала – над местом работ растянули камуфляжный полог. Глухие удары по металлу перемежались вспышками электросварки, искры веером сыпались в воду. Черные рожицы рабочих дружелюбно белели оскалом улыбок. Без праздных остановок работа кипела круглые сутки. На исходе недели аккуратная заплата легла на место пробоины, обозначив некрашеной частью носовую часть судна. Плавкран без задержек мягко отвалил от борта – сложилось впечатление о существовании серьезного технического конвейера, довершая наши преждевременные мысли о несостоятельности возможностей на задворках африканской цивилизации. В тот же день другая бригада чернокожих рабочих зависла на беседках за бортом. Покрасочные катки переходили из рук в руки – хватило пяти дней. Свежий ярко-зеленый глянец на матовом фоне старой, потертой льдами и солью океанов краски, бросал зайчики на гладь бухты. Судно стало на ровный киль – так скоро заканчивалась наша «Илиада». Рискованное плавание после получения коварной пробоины во льдах Антарктики, перестой и маневрирование в поисках спокойного маршрута – все осталось банально позади.
За все время ремонта вода в лагуне не колыхнулась даже от малейшего ветерка – зеркальная гладь нарушалась в отдаленной от нас части выступами рифового образования во время отлива. Ни зимы тебе, ни капризов межсезонья – чем не райская жизнь.
В ожидании предстоящей вахты в группе других моряков свободных от вахт и работ, Леха чесал язык на кормовой палубе. Подобной манерой Леха привлекал внимание – он обожал всеобщее внимание. Каскад неологизмов с соленой присыпкой смешил окружающих. Вахта и одиночество его угнетали. Когда из него лился поток красноречия, я понимал его крайность: напряженное внутреннее состояние – для него выпивка-то и служила спасительной стройкой из омута одиночества. Неожиданно за спиной, знакомый всем тенор, прервал монолог Лехи. Помполит, в сравнении с другими декоративными фигурами – неглупый от природы и влиятельный в судовой иерархии, располагал прогрессивным нестандартным мышлением, тем не менее, он оставался «Помпой».
– Леша, есть шанс покрасоваться в словесном жанре перед необычной аудиторией, – проткнул он стрелой внезапной реплики, как бы невзначай, витиеватую речь Лехи.
Некоторое время молчал, интригуя вопросом.
Исхудавший от жары Леха, похожий на бойцовского петуха, шевельнул выразительным кадыком, готовый к подвоху.
– Сколько потребуется времени, чтобы освежить ваши вокальные данные? – обратился Помпа ко мне.
– Лично я на вахте в котельной их освежаю каждый день, – не понимая сути вопроса, отшутился я.
– Прекрасно, парни. Есть очень заманчивое предложение обменяться фольклорами с местным населением на берегу. Мы все устали от напряжения и заслужили больше, чем просто отдых. Представитель Регистра прибудет только через три дня.
Онемевшего было Леху понесло.
– Оно, конечно, заманчиво. Я могу по-цыгански, можно на украинском, с английским тоже в дружбе, 3-й помощник Автандил Долидзе поможет с грузинским. Извините, какой из перечисленных языков может стать языком общения? Упустил: я могу еще кричать павианом, неплохо освоил звук предостережения об опасности.
Леха без остановки выдал душераздирающий горловой звук.
– Аборигены замешкают, а наши разбегутся, в случае, если нас захотят съесть. Участь Кука нас не прельщает.
Помпа терпеливо выслушал – он хорошо знал замороченные репризы Лехи. Собственно, знали все, как мог тот на пустом месте сделать шутку, ловко лавируя вокруг запретных околорасовых тем. Я ткнул Леху в бок, обычно я так урезонивал расшалившегося Леху. Не желая того, попал под больное ребро.
– Люди закисли в ожидании перемен – страшно вспугнуть интересную инициативу, – простонал Леха.
Помпа встал с видом честно исполнившего свой долг.
– Итак, я настаиваю, о возможностях и готовности самодеятельности сообщите. Влиятельный племенной вождь через своего представителя просил посодействовать в этом. Его дочь – красавица Унку-лункулу окончила университет им. Патриса Лумумбы в Москве – уверен: она окажется наилучшим переводчиком в нашем общении. Не придется нашему Алексею напрягаться в подаче текста, будет шпарить, как привычно, может крикнуть павианом или блеснуть знанием цыганского сленга. Просили песен, русских песен, народных песен.
Помпа ушел, а Леха в страстном порыве то ли от обуявшей его радости, то ли от озлобления за мое болезненное действие, охватил сзади мою шею цепким борцовским захватом.
– Умри! Ребро едва схватилось, как раз в больной стык попал.
История с ребром – особая история, одна из самых неприятных в разудалой Лехиной береговой биографии. В Одессе, под Бахусом, «юмористы-собутыльники» попросили поносить стильный Аденский прикид – весь месячный заработок. Имея проблески сознания, или, благодаря своей доброте, он отдал все верхнее. Когда попросили исподнее, Леха взбрыкнул. После ощутимого удара по ребрам – пришлось отдать все.
В шее отчетливо хрустнуло – похоже, Леха не шутил, хватка у него при сноровке выходила мертвая. Я пошел на хитрость.
– Леха, дочери вождя Ункулун…, ах, просто Ун-ки, без меня тебе не завоевать.
Я его хорошо знал: Леха впал в знакомый мне охотничий азарт. Он тут же отпустил – в следующую минуту вернувшись к теме, чем подтвердил мое знание себя. Попыхтев еще немного для виду, он кисло изрек:
– Пока живи…! Благодари Ункулункулу. Всем желающим участвовать в концерте вечером сбор в кают-компании.
Он окинул всех с высоты гуся-победителя, игнорируя меня спиной, имея, конечно, в уме обязательной единицей очевидного плана.
Не так важна в этом повествовании обстановка подготовки и сборов. Но не сказать нельзя, как Леха горел – все безоговорочно приняли его лидерство. Он на полном серьезе отбирал репертуар. Меня Леха просто замучил: часть патриотической тематики в атмосфере тропиков выглядела жалкой насмешкой, но другая, лирическая, подбиралась ближе к созвучной. Мы не были в своих пристрастиях буками, увлекались, как вся молодежь, модными веяниями. И все же обстоятельства отдаленности и определенного аскетизма держали высокий настрой ностальгии.
Этот вечер я помню в мельчайших подробностях, но не стану отягощать вас подробным описанием мелочей. Скажу то, что моя художественная мысль найдет главным и интересным для вас, откроет секрет, как нам всем казалось, – мота и разгильдяя Лехи.
…«Расцвела сирень-черемуха в саду. На мое несчастье, на мою беду», – звучала под переливы наших гитар песня молодости наших родителей.
От струнных заклинок менял обороты чувствительный дизель-генератор в мотоботе на берегу. Два светильника под железным зонтиком собрали облако летучих насекомых.
В первом кольце отсвечивали горящие глаза влиятельных жрецов во главе с вождем. Экзотикой их нарядов мы насладились в период подготовки – они все так же внимательно созерцали весь процесс от самого начала подготовки. Во втором – наши тылы. Такая подсветка выбиралась не случайно: замысел создать определенный интим сцены состоялся. Леха в центре перед нами исполнял невероятные кренделя, немного переигрывая. Весь в мыле – он выдавал экспромт. Во время музыкальной паузы темнота листьями на свежем ветерке пестрила белыми ладошками – хлопали ожесточенно и долго, с горловым улюлюканьем. В промежутках молоденькие женщины с нерастраченными поплавками открытых грудей подносили напитки, сильно фасонясь. От глубокого, просящего пронзительного взгляда по телу пробегал неуправляемый озноб. После третьего подноса Леха резко изменил курс, косясь за наши спины, где в отблесках светильников строго по туземному этикету стояла представительская иерархия во главе с Помпой. Леха, щепетильный в вопросах этикета, давал непонятный сбой: ему надо было оставаться всегда лицом к вождю. В окружении подтянутого Помпы и масляной физии красавца «деда» затесалась милейшая кукольная черная мордашка в национальной расписной разлетайке и… супермини-юбчонке. Леха взял стойку охотничьей. В таком состоянии он мог допустить любую оплошность. Спасая его, я вступил из-за такта:
Из полей уносится печаль,Из души уходит прочь тревога…Неожиданно запели хором все наши – струнный оркестр подхватил. Простенький шлягер был у всех на слуху. Игривым шагом Леха подкатил к «мордашке» и… потащил ее за руку на сцену. Она без претензий, ловко извиваясь в танце, выскочила с ним.
Что тут произошло!? Вождь встал – ударили туземные тамтамы, зазвенели бубны, в круг с устрашающим притопом выскочили воинственные чернокожие копьеносцы. Леха бездарно затерялся в пестроте их нарядов и диких звуков. Я всерьез испугался за него. По едва уловимому движению скипетра вождя окружение распалось, образовав разноцветные лепестки из нарядов – в центре пестиком с тычинкой одного большого цветка замерли фигуры Лехи и Унки. Леха в позе покорителя, Унка с печатью покорной учтивости на личике. Наше музыкальное сопровождение захлебнулось взрывом диких звуков. В наступившей следом тишине все замерло ожиданием продолжения неведомого. От легкого возгласа из толпы, круг принял идеально правильную форму. Леха начал приходить в себя, с виду не понимая роль, которую ему приходится играть. Оттесненный воинственными туземцами, он с надеждой посматривал в нашу сторону – соотечественники замерли немым недоумением, лишь движок за спинами отстукивал нам подбадривающие устойчивые такты, да еще желтый свет спиралей лампочек накаливания свойски подмигивал в туче наседающих летучих тварей.
События можно было воспринимать национальным театрализованным действием, так необычно перешедшего от нашего исполнительства. Видимо, поэтому наше представительство и молчало. Признаюсь вам, в себе я связал такую быструю смену декораций с появлением на переднем плане именно Унки. В колорите туземных костюмов, незнакомой для меня африканской эстетики я забылся, став второстепенным механизмом в танцующей, или устрашающей воинственной массе лоснящихся ловкостью и силой молодых черных воинов. Леха рука об руку с Ункой улыбался мимикой состоявшегося «японского болва-ничика». Эскорт воинов, двигаясь вначале вправо, затем влево, издавал трубный звук, похожий на призыв. По выкрику из окружения вождя черная масса взорвалась улюлюканьем – ряды воинов на короткое время разомкнулись. Под аккомпанемент горловых звуков в центр высыпали, как горох, молодые женщины, недавно раздававшие напитки. Их непокрытые груди украсили ожерелья из раковин. Таким же ожерельем, но невероятно длинным, они опутали в одно целое шеи двоих в центре круга. Леха пришел в себя: нагловатой своей улыбочкой он пялился на близкую Унку, отныне, без всякого сомнения принимая начинающееся таинство. Унка замерла, глаза ее безучастно устремились к небу.
Жезл вождя взмыл вверх, разово ударил бубен – воцарилась мертвая тишина. Гортанный голос из окружения вождя о чем-то возвестил – все продолжало молчать. Унка, не опуская головы, шепнула что-то Аехе. Минуту, может, две любые действа замерли. Движок продолжал тарахтеть, но вдруг его такты начали прерываться – потускнели и погасли спирали ламп.
В наступившей полной тишине раздался страшный треск – за спинами нашей миссии, у самой воды в небо взметнулась шапка сполоха, отсекая огненной стеной отступление к осколку Родины. Темнота отступила, унося в тайну Южного Креста звездную россыпь гигантского костра. Леха наклонился к Унке – много дольше, чем она, – он что-то говорил. Когда Леха отпрянул, хотя никто и не мог слышать сути сказанного, как по команде, за спиной вождя заверещало множество горловых тонов. Ожерелье сняли – ряды расступились и Леха – мот и разгильдяй, Леха, которого я знал, как самого себя, торжественно произнес:
– Ункулункулу – доступная, как звезда.
Торжественной, свойственной ему поступью, он продефилировал об руку с Ункой в сторону поселения. Жестом состоявшегося монарха, напоследок, он прощально помахал рукой в нашу сторону.
Напряжение ожидания чего-то непонятного не спадало, хотя концерт и окончился. К Помпе подошел один из жрецов в окружении копьеносцев, показывая на наш теплоход, на поселение, потом на нас, он воздевал руки к небу. Воины заулюлюкали, и жрец с почетным эскортом удалился восвояси. Я замер, потеряв дар речи, но сзади, как гром на голову, свалился грозный тенор Помпы, призывающий к быстрым сборам. Скованность ожидания прошла, но другое воздействие, похожее на тоску от неведомой утраты, сжимало мое сердце. Я всматривался в мерцающий тусклыми огоньками поселок и ждал оттуда чуда. «Когда же вернется одурачивший нас Леха?»
Его я больше не увидел. И лишь вернувшись домой, мы услышали шокирующее следствие концерта, состоявшегося в непосредственной близости экватора, в тихом экзотическом предместье африканского поселения Фош-ду-Кунене, на берегу голубой лагуны. Леха не пожелал вернуться на судно.
Часть 2
…За прошедшие годы соленый океанский простор из реальности перешел в область предания. Пережитое тем же сердцем, той же душой – телом, что сегодня снизошло до мелкой хозяйственной суеты, превратилось в саднящую тоску, где даже соль курортной морской воды – зудящее в ссадинах и порезах прошлое напоминание. Невозможно предвидеть будущие негативы сегодняшних обстоятельств. Мы порой принимаем решения в противовес внутреннему содержанию, увлеченные яркими событиями, опираясь на сиюминутную логику. Но тайники памяти и все твое кровное, органичное, рано или поздно исправят преобладание над субъективным и противоречивым, вернется оно – твое, ставшее частью монолита, такой же неотъемлемостью, как голова, руки.
Могло ли сознание остаться равнодушным к возможной разгадке событий далекой поры? Да, могло, но там, где рассудок не в ладах с сердцем. Без прошлого нет места будущему. Интерес к судьбе потерянных друзей просыпается у каждого и в обычной, рутинной среде обитания. Какой же интерес может разбудить однажды осенью горячо бьющееся чувствительное сердце в среде обитания контрастно противоположной?
Здесь – тихий листопад под выцветшим пологом бабьего лета, там – вечно искрящаяся вода сказочной лагуны под диктатом неумолимого светила.
В лучах еще припекающего сентябрьского солнца, за столом полным дарами лета, готовилось к отдыху сокровенное твое, далекое от праздника изобилия, чтобы заснуть, а проснуться весной и вновь засветить противоречивыми непостоянствами.
Не успевший вызреть, поздний отпрыск могучего бука, отобранный у леса, начинающего терять былые краски – прекрасный смычок для тихой увертюры неоконченной истории.
Леха – мот и разгильдяй, искренний друг и соратник, вросший в твой разбалансированный организм, так варварски вырванный из его единого целого, не мог оставить опустошенным сознание. Леха был, Леха есть, Леха фантом твоего эго.
…Волнорез канадского порта Сент-Джонс мощным бетонным крылом противостоял стихии Северной Атлантики, образовывая, вопреки напору циклона, тихую гавань для десятков плавсредств. В непогоду здесь ютилось все, что имело отношение к воде. Мачты всех калибров и назначений: от парусников, отдавшихся на время шторма воле бухты, до мачт солидных балкеров, выполняющих размеренные рейсы в самые отдаленные точки мира, застыли у стенок причалов на неопределенное время, зависящее от везения и спущенной сверху воли.
Третий день штормовой ветер перекидывал через волнорез устрашающие водяные валы. Неземными монстрами, на фоне легких офисных сооружений, не один наш балкер громоздился в готовности выскочить через створы бухты в свою родную стихию. Узкий излом бухты при ураганном ветре создавал сложность свободного маневра, поэтому команды портовых буксиров ждали малейшей передышки непогоды, когда можно будет, наконец, вытолкать опорожненные металлические глыбы на откуп своих единоличных возможностей.
Вынужденное бездействие выгнало пройтись по причалу. Дорога под соленым дождем привела к соседу по причалу – русскому по национальности, капитану либерийского балкера-близнеца. С ним и отправились в администрацию порта, с высокой башни которой открывался чудесный вид далеко за пределы волнореза. Вспомнились любимые страсти Айвазовского, боготворил которого за достоверные краски, за понятную страсть, за понимание красоты дикой необузданной стихии. Отсюда, с высоты пределов недосягаемости, определялся красивый старт волны. Она собиралась в бездумный кулак, грозно обрушиваясь в бетонную преграду волнореза. За первой волной – череда поменьше. С завидной, казалось, тупой настойчивостью «водное чудовище» собирало свежие силы и с пущей яростью обрушивалось раз за разом на монолит укрытия, испытывая на прочность рукотворную преграду.
Отсюда, с высоты птичьего полета, ощущался особенный алчный аппетит океанской утробы.
Сведения метеосводки удручали, и мы в состоянии тихой грусти по затягивающейся эпопее обоих рейсов уныло взирали на водный противоречивый мир. Несколько дней назад тишайшая океанская гладь ничем не предвещала такой силы урагана. Далеко впереди, в соленой дымке волн, маячили силуэты тех, кому досталась на сегодня штормовая доля. И все же любая, пусть не своя твердь для земного существа всегда лучше пусть родной, но грозной стихии. Наш путь, предстоящим последним рейсом завершал серию контрактов, после чего можно попасть на Родину – окунуться в лоно родной природы. Тело давно купалось в прозрачном воздухе осеннего леса, доверяющего самое сокровенное своей вотчины тихо шепчущей листвой. И летящая паутина, и косяки перелетных – все грустное, земное создавало надолго прочный задел выдержки на чужбине.
Капитан, его звали Владимир, читал мои мысли:
– Эх, в эту пору бы с лукошком, полным грибов, приятно притомленным, не спеша вернуться на уютную дачку. Ничто так не дополняет колорит осени, как ядреная ветка рябины в лукошке сверху. Я в это время года стараюсь быть в России. Второй год обстоятельства сильнее моего желания – в третьей декаде осени будет поздновато, да и юбилей не из оптимистичных: шестьдесят пять ахнет в ноябре.
Я посмотрел на него внимательно и позавидовал подтянутым формам, однако лицо одутловатостью и испещренностью морщинами напоминало коралловую губку. В красивых, мужественных чертах застыли уставшие глаза. Лицо не являло образец здоровья – я бы дал Владимиру все семьдесят пять.
– Тело – плохой ориентир, мой оценщик, – обратился он ко мне, – душа погрызена. Скорее всего, и тебе, – обратил он внимание на мой мешковатый вид, – нелегко пришлось в наше время дураков-политиков. Кто из них пострадал за угнетение передового активного послевоенного поколения, превратив в раннезрелые червивые плоды с перспективой раннего падения. Осталась последняя страсть – осенний лес, там я свой со всеми изъянами.
Я показал ему просветлевший в этот период горизонт – он же отвел мою руку, бесстрастно опустил свою, приглашая кивком к выходу.
– Я хорошо знаком с этим регионом. Рулю на канадской линии не первый год – карусель на неделю, попомнишь мои слова. Приглашаю ко мне на борт – ни одного «соплеменника», тоска зеленая: малайцы, индусы, два поляка, старпом-испанец. Пообщаться по-русски не с кем, одни писаки-доносчики. Если бы по существу. Не стесняясь, индус – 2-й помощник, пишет донесение на «мастера», представляешь? Вышел к бассейну не в установленного образца тапочках. Один Интернет, хотя и виртуально, как-то поддерживает на плаву. Пообщаешься, как помусолишь пальцем в постели с девицей.
Свое положение я не назвал бы лучшим: из двадцати восьми членов экипажа – пять русскоговорящих. Трое из них отщепенцы из Литвы, двое других – ярые «западенцы» из Чопа. Где больше двух, общение шло на английском. Как ответить на традиционное утреннее «сквозь зубы»:
– Хау а ю? Разве что пустым «о кей»?
Я и сам был искренне рад дарованной возможности поговорить нормально без рамок, по-русски.
Моя каюта главного механика не отличалась вычурностями – у Владимира атмосфера купалась в роскоши. Как оказалось, и она недостаточна для тонкой русской души.
– Удивлен видухой? – похлопал он меня по плечу по-дружески. – На этой посудине занимались мы высоко прибыльными поставками – много знали. Нет, нет, все в рамках закона… правда, и натерпелись. Эта прядь – он тронул посеребренный сединой, неукротимый мальчишечий вихор, – в одну памятную ночь заблудилась в цвете.
Хозяин хорошо платил сверху, быт всем облагородил, на коротком плече разрешал жен брать. Со временем острее ощущаешь: оболочка – пустое. Дома никогда не пью – жаль времени, а здесь, – он из стройной батареи бутылочных экспонатов выудил беленький идеал, – такой благодарный смысл.
– Гарантирую: настоящая – «Русская водка», не халтурная паленая – французского розлива. С огурчиками тоже без проблем – самые, что ни есть, «мерзавчики», тульской закваски.
Шум непогоды растворился за глухими задрайками иллюминаторов. Незаметно мы улетели далеко за пределы нашего обиталища. Выпилось много, не мешая насыщению клеток мозга разбросом и содержательностью тем. Прочехвостили политиков-дураков, самих себя туда же, за пресловутую русскую терпимость, а остановились на будоражащих душу родных просторах. Учтивый стюард-индус менял изысканные блюда – кажется, третья бутылка «белой» французского розлива незаметно провалилась в тартарары. Мне не хотелось уходить, но долгое отсутствие, без на то оговорок, могло вызвать недовольство моего капитана-ирландца, и я засобирался.
– Грешным делом, веду дневник, – не очень стройно вывел я вязь фразы, – изображу потом нашу встречу, к несчастью, много грозовых красок. Образ твой, Володя, подходящ в иносказании, вроде символа нашей любимой России. Прости, если не узнаешь себя в художественном вымысле, – расчувствовался я напоследок.