Театр
Мы успеваем ещё до восхода: меня будит запах моря, и последние полчаса дороги я уже не могу уснуть. В предрассветном мареве тянутся прибрежные степи, сквозь мерный шум двигателя и шорох колёс я слышу, как волны вылизывают береговые скалы. Мой дом одиноко стоит на холме – светлые стены, высокие окна, огни на террасе, оставленные к нашему возвращению.
– Отведи его к Тинаре, – тихо говорю я гарсону, когда автомобиль останавливается у калитки. Открывая дверь, присматриваюсь окнам второго этажа. Неужели мне повезло впервые за день?
Увы, это не было правдой: Сэрина ждала на лестнице, с распущенными волосами, в длинном ночном платье. Одного взгляда на неё хватило, чтобы понять – буря неизбежна. Ещё и это странное чувство, как будто укол вины или стыда за собственную ненадёжность….
– Не спишь так рано?
– Меня разбудил шум двигателя. А вот ты должен быть вернуться к полуночи!
Я чувствую оттенок фальши в её словах и понимаю, что сестра совсем не ложилась сегодня. Наверняка ждала меня и беспокоилась, а я даже не позвонил.
– Прости, солнышко, у меня были неотложные дела.
Я пытаюсь просочиться мимо неё наверх, но Сэра замечает маску в моих руках (и почему я не догадался оставить её в машине?) и хватается за неё, как за единственную улику в жестоком преступлении.
– Ага! Что это у тебя за дела такие в городе поздно ночью?! На что ты спустил наши деньги, господин Войелло?!
Подумать только, моя шестнадцатилетняя сестрёнка, ещё вчера не выговаривающая букву «р», укоряет меня в расточительстве!
– Мои деньги, Сэра. Пожалуйста, не строй из себя мамочку. Я вправду очень устал.
– Мамочки здесь нет, Кас, – неожиданно-серьёзно прерывает сестра, и я замечаю в ней что-то, чего не замечал ранее. Нечто жёсткое, необыкновенно-сильное и самоуверенное. Это даже не эмоция – черта, фундамент, несущая стена. Что-то, на что опираются все её мысли и действия.
– Я знаю, – отзываюсь тихо, завороженный незнакомым доселе чувством. – Ведь я был последним, кто её видел.
Сэрина краснеет, поражённая моей бестактной жестокостью, и я пользуюсь этим, чтобы взлететь по лестнице, оставив ей злосчастную белую маску с бархатными лентами.
– А ну стой!
Чудом успеваю, и она ударяется плечом о дверь ровно в то мгновение, когда щёлкает замок под моими руками. Но я уже знаю, что сестра не уйдёт так просто.
– Казимир! Деметрий! Войелло! Немедленно открой!
***
– Вот и всё, – вздыхает Тинара, закрывая последний ящичек и выключая лампу, – Серьёзные порезы, но зашиты здорово. Ничего страшного, заживёт, может, и следов не останется. А то ты выглядишь так, будто тебе эти ноги отрезали по кусочкам…. Ох и любят же в этом доме драматизировать! И-оши, правильно? Уж не знаю, как тебя угораздило, но добро пожаловать и будем знакомы.
Она суетится вокруг с участием и осторожностью, как будто это и не её полчаса назад разбудили бесцеремонным стуком в дверь. Это и есть Тинара – пожилая женщина с добрыми зелёными глазами, полными морщинистыми руками и удивительным умением торопиться и волноваться, оставаясь спокойной и снисходительной.
– Что же в этот раз учудил наш юный господин? Мы ждали его к полуночи, госпожа так переживала, так волновалась….. А теперь посмотрите-ка на него, заявляется ни свет ни заря, перебудил весь дом, ещё и с гостями! Ты не обижайся, И-оши, просто очень уж это неожиданно, хотя и в его духе. Всё мнит себя взрослым, ему, понимаешь ли, всё можно, раз он тут старший. И это при живом-то отце!
Сора совсем её не слушает: он смотрит в окно, где за горбом холма спит, укутавшись в туман, самое настоящее море. Запахом ила и соли пропитана каждая вещь дома, и даже через закрытые окна слышно, как соприкасаются боками камни, потревоженные ленивой волной.
За своими мыслями оба пропускают возвращение гарсона, и тот ещё несколько минут стоит на пороге, почему-то не решаясь прервать эмоциональный монолог Тинары. Долго выбирает подходящий момент.
– Господин Войелло просил передать, что…. Ждёт гостя у себя в кабинете….
– А передай-ка господину Войелло, что пусть спускается сам, потому что гостя я не пустила! Не для того я тут возилась, чтобы моя работа пошла насмарку и пришлось всё заново перевязывать!
Гарсон отступает назад и беспомощно разводит руками.
– У него… некоторые проблемы….
– Какие ещё проблемы?
– С госпожой Сэрой, мадам.
Но Тинара только усмехается и складывает руки на груди, всем своим видом демонстрируя непреклонность намерений. Спорить с ней бесполезно. Гарсон знает это лучше всех, и потому уходит, аккуратно прикрыв за собой дверь.
– Сейчас заявится, – довольно урчит победительница, возвращаясь к своей уютной хозяйственной суете, – Устроит тут своё любимое представление: «Я-хозяин-этого-дома, не-смей-мне-указывать!». Ха! Если время от времени не давать ему отпор, мальчик совсем зазнается и потеряет остатки человечности. И так уже на себя не похож….
Что-то в её словах задевает Сору. Он возвращается в комнату, обводит её растерянным взглядом, берёт со стола стакан с водой. Тинара внимательно за ним наблюдает. Становится тихо: так тихо, что оба слышат, как наверху хлопает дверь и звенят стёкла.
Иоши рассматривает искажённый свет в гранях стакана, подушечкой пальца постукивает по его ободку. Отводит руку в сторону и разжимает пальцы. Мгновение полёта – и взрыв от касания с полом. Осколки кидаются в разные стороны, стеклянная крошка осыпается лужу. Снова наступает тишина.
Тинара ничего не говорит. Со спокойствием бывалого медика извлекает из-за шкафа веник, сметает осколки в угол и накрывает лужу полотенцем. Достаёт новый стакан и наполняет его водой.
– И-оши Сора, – зовёт вполголоса, присаживаясь рядом и складывая руки на коленях, – Не знаю, что с тобой произошло, но это выглядит ужасно. Ты можешь рассказать мне, я попытаюсь помочь. Может быть, ты не заметил, но я – врач, квалифициров- и взрыв от касананный специалист. Не психиатр, конечно, но зато с большим жизненным опытом. Слышишь? Я действительно могу помочь.
Иоши смотрит на её руки: короткие пальцы с аккуратно-остриженными ногтями, выступающие вены и простое серебряное кольцо на мизинце. Это кажется ему очень красивым. Красивым в своей естественности , открытости и понятности.
– Я слышу, – тихо, с явным усилием отвечает он, возвращая стакан на место.
– Хорошо. Замечательно. Подумай над этим.
К приходу Казимира всё становится, как прежде: Иоши смотрит в окно, Тинара перебирает содержимое шкафчика с медикаментами и делает вид, будто ничего не замечает. Тогда господин Войелло постукивает мундштуком по дверному косяку.
Никакой реакции.
– Не смей командовать мной и моими слугами…. – ледяным тоном начинает Казимир, но закончить ему не дают.
– ….в твоём доме. Да-да, я тысячу раз это слышала, но знаешь что, мой хороший! Этот дом принадлежит, прежде всего, твоему отцу, а уже потом – тебе и твоей сестре. Не забывай этого и выбирай выражения в беседе со старшими!
– Закончила? – всё так же холодно и безразлично, – Отлично. Теперь выйди и дай нам поговорить. Пожалуйста.
– Выгоняешь меня из моего же кабинета? – возмущается Тинара, но уже не так зло. Ей хватает беглого взгляда, чтобы понять, что свои злосчастные таблетки Казимир уже принял, а значит, требовать от него адекватного поведения бесполезно. – И не вздумай здесь курить!
Но стоит ей выйти за порог и закрыть дверь, как её хороший с непроницаемым лицом достаёт зажигалку. У его сигарет – терпкий вишнёвый запах, который моментально вытесняет призрачный флёр моря и навязчивый запах дезинфектора.
Потом Казимир подходит к окну. Ему как будто не хватило времени, чтобы подобрать слова (он подбирал их все шесть часов дороги, хотя и не был уверен, что осмелится озвучить), и теперь был смысл оттягивать каждую секунду, чтобы отточить звучание. Только когда первые солнечные лучи касаются вершины холма, вызолотив колоски диких трав, господин Войелло оборачивается, задёрнув штору.
– Прежде всего, я должен извиниться за свои необдуманные действия. Я был не в себе.
Иоши смотрит на него нехорошим взглядом, в котором рассеянное внимание сочетается с равнодушием и бесконечной усталостью. Однако каждое новое слово что-то меняет в его состоянии, как если бы сдирать свежие повязки с ран и наблюдать за тем, как они кровоточат.
– В общем, всё произошедшее вчера, включая твою покупку, было сделано в состоянии аффекта. Мне жаль, если это причинило тебе неудобства. Можешь остаться здесь на какое-то время…. Пока не поправишься. А потом я попрошу гарсона отвезти тебя назад.
Потом они смотрят друг на друга. Две минуты напряжённой тишины, с одной стороны которой – ожидание ответа, с другой – принятие и повторение услышанного. В конце концов Иоши выпрямляется, и на его лице впервые за долгое время появляется осмысленное выражение.
– Хочешь сказать, что ты ворвался в мой мир, переломал его, вывез меня неизвестно куда, чтобы теперь…. за это извиниться?
Казимир тоже повторяет про себя его слова, сопоставляя смыслы, и удовлетворённо кивает, когда всё сходится.
– Да, именно это я и говорю. Только без утрирования.
В следующую секунду тот самый стакан ударяется о стену, и слабый солнечный свет искажается в десятке разлетающихся осколков. Второй за утро. Казимир уворачивается в последнее мгновение, выдавая свой опыт в подобных делах (последние годы жизни с Сэрой были действительно напряжёнными), но даже теперь не меняется в лице.
За двоих возмущается Тинара, появившаяся так быстро, как будто всё это время стояла за дверью, прислушиваясь к происходящему с чуткостью дикой кошки. Ей чудом удаётся удержать Иоши.
– Что вы творите в моём кабинете!!!
– Утрирования?! Да что ты понимаешь, ты….
– Боже мой, Тинара, он только что чуть не убил меня!
– И правильно сделал! Я и сама бы тебя убила, да не хочу огорчать Честера! Разве можно так обращаться с живым человеком?!
– У меня был приступ! – неубедительно оправдывается Казимир, – И я извинился!
– Уйди отсюда ради бога, иначе он тебе такой приступ устроит, с кровати не встанешь!
Но стоит Казимиру повернуться к двери, как на пороге возникает Сэрина: её золотистые волосы растрёпаны, лицо раскраснелось, как после драки. Белую маску она всё ещё сжимает в руке, и ей же замахивается на брата.
– Вот ты где! Думал, я тебя не найду?! И что это… Кто?..
Она замечает Иоши, и напускная ярость в её глазах сменяется сначала удивлением, а затем – искренним любопытством, граничащим с необъяснимым, совсем детским восторгом. Казимир тоже замечает это, и спешит привлечь внимание сестры, потянув на себя бархатную ленту.
– Это Иоши. Он погостит у нас какое-то время. Пока Тинара, – многозначительный взгляд в сторону, – Его не отпустит.
– Так ты из-за этого задержался? Нужно было сказать сразу! Какой же ты глупый!
В это же время Сора неожиданно обмякает в руках Тинары, как будто у него кончился завод. Сэрина бросает скандалить и кидается помогать, хотя женщина справляется и без неё (удивительно, сколько силы в её руках). Казимир тоже не уходит и наблюдает со стороны, почему-то думая о вчерашнем представлении.
– Обморок, – констатирует Тинара, – Да какой глубокий, надо же! Ладно, так даже лучше. Ему нужно отдохнуть. Как и всем нам. Госпожа Сэрина, вы ведь не спали всю ночь, верно? Ещё есть время наверстать.
– Ну неет! Только случилось что-то интересное, как я могу идти спать сейчас? К тому же, солнце уже встало….
– Тогда проверь, не разбудили ли мы отца, – неожиданно поддерживает её Казимир, – Если да, то объясни ему про гостя и извинись за меня.
– Проверить схожу, но извиняться будешь сам! – огрызается Сэри, – И маску твою я себе оставлю. Тебе она ни к чему, ты итак на неё слишком похож. Такой же равнодушный и…. искусственный!
Казимир
Тинара настаивает на утренним чаепитии, объяснив это тем, что она теперь всё равно не заснёт, а до завтрака ещё долго. Казимир легко соглашается. Они оставляют бессознательного гостя в медицинском кабинете и уходят в гостиную, где уже открыты окна, и заспанная горничная расставляет на столе фарфоровый сервиз.
Казимир вкратце рассказывает о вчерашнем представлении: о том, как действие таблеток закончилось, и как он поддался сладкому дурману ностальгии, позабыв о времени и здравом смысле. Рассказывает о своём разочаровании, о том, как мало людей было в зале. Какой скучной была постановка. Как Иоши Сора сорвался с троса, перепугав всех присутствующих, и как этот странный акробатический трюк – или чем это было на самом деле? – заставил его, Казимира, пережить давно забытое чувство восторга и страха.
Тинара слушает внимательно, со своим обычным безмолвным пониманием. Только в конце спрашивает – но зачем же ты поставил на него? Как такое вообще пришло тебе в голову?
Казимир выдыхает в потолок сладкий дым и долго думает, пытаясь выбрать из ярких, перенасыщенных воспоминаний нужное.
– Тогда я думал, что помогаю ему. Не знаю, как объяснить это лучше. Мне показалось, что он расстроится, если никто не поставит. Это значило бы, что никто не оценил его мастерство. А я оценил.
– Да уж, он явно был счастлив оказаться здесь, – усмехается Тинара, – Прямо таки не мог сдержать благодарных чувств.
– Я понял, что это не так, ещё в машине. Мне больших усилий стоило не почувствовать его тогда. Все шесть часов смотрел на дорогу и медитировал.
– А может, стоило бы и почувствовать?
– Не стоило. Ты не поймёшь.… Это было очень страшно, Тинара. Я испугался того, что могу пережить те же чувства, что переживает он. Не уверен, что выдержал бы.
– Хм. И всё-таки ты позволил ему остаться.
– Две недели, не больше. Ты знаешь, той части мира нет места в нашем доме. Я ещё подумаю, как оградить от него Сэрину и отца.
– Ох, Казимир…. Не нужно решать за других. Ты ведь сам этого не любишь.
– Я забочусь о них. Не пытайся внушить мне чувство вины за это.
Несколько минут они молчат, думая о своём. Дым сигарет Казимира утекает в открытое окно, меняясь местами с ароматами моря и утренний росы на сочных молодых травах. Тяжёлые шторы уже опущены, чтобы не впустить в дом слишком много света, но солнечные зайчики всё равно бродят по стенам, и никто не обращает внимания на их присутствие.
– А ведь ему стало легче, когда ты сказал о возвращении, – задумчиво говорит Тинара, как будто сама не до конца уверена.
– Думаешь? – безразлично отзывается Казимир. – Может быть. В любом случае, это уже не важно.
Важно снова не допустить той же ошибки, – добавляет он про себя, – Я должен быть внимательнее. Строже. Особенно в эти две недели. Чтобы от его присутствия здесь ничего не изменилось.
Потому что в доме семьи Войелло больше нет места искусству.
Глава 3. Дом Казимира Войелло
Иоши
Оглядываясь на эти две недели сейчас, я понимаю, что мне необыкновенно повезло оказаться именно здесь, в светлом доме у моря. Останься я тогда в Театре, моя история закончилась бы куда раньше и куда трагичнее.
И дело даже не в бесконечной усталости, не в скопившейся за долгие годы злости, не в моих апатичных расстройствах. Дело в том, что у меня просто не было бы смысла идти дальше. Здесь мне удалось увидеть и принять истину, от которой я убегал всю жизнь. Ощутить разницу между моим миром и миром других людей. Впервые за многие годы по-настоящему открыть глаза.
Сейчас у меня есть время, и я хочу вспомнить всё ещё раз.
Тогда я проспал почти двое суток, что было не так уж и удивительно. Потом понадобилось много времени, чтобы собраться с силами и хотя бы встать. Распахнуть окна и ещё несколько часов пролежать на полу, наблюдая за морем через деревянные перила балкона.
Настоящее море было невероятным. Мне не доводилось видеть его раньше, а рассказы счастливцев казались неправдоподобными хотя бы потому, что они все слишком отличались друг от друга. Теперь я понимаю, что они не лгали – море действительно могло быть абсолютно разным. За две недели его облик ни разу не повторился.
Потом пришёл Казимир со своими требованиями и условиями. Он запретил мне говорить с кем-либо в его доме. Велел притворяться немым и глухим две недели. Это был странный приказ, за которым отчётливо слышалась просьба, и я не стал перечить ему – тем более что сам хотел бы этого больше всего. И сразу же начал, никак ему не ответив. Нем и глух.
Забавно, что сначала он изложил все правила, и только потом спросил, как я себя чувствую. Это я вспоминаю только сейчас, тогда его голос был просто фоновым шумом, не имеющим смысла.
Тогда всё казалось именно таким.
Мне было тяжело думать о чём бы то ни было. Моё сознание походило на пепелище, остающееся после лесного пожара. Что-то здесь сгорело или умерло, что-то ещё дымилось, от чего-то остались лишь хрупкие угольки.
Приходили какие-то люди: открывали и закрывали окна, оставляли подносы с едой, меняли мои повязки, касались моего лба. Некоторые были мне смутно знакомы (полная женщина с морщинистыми руками), некоторые были лишь размытыми безликими тенями. Это продолжалось несколько дней. Потом жар спал, и я проснулся в пустой комнате перед самым рассветом. Снаружи шёл дождь.
Тогда я спустился в сад, укутавшись в одеяло, и там встретил Честера. Старик в инвалидном кресле держал зонт над белыми астрами, пока дождевая вода омывала его лицо и грудь. Какое-то время я наблюдал за ним, а потом сел рядом в траву.
– Сегодня тебе лучше, – сказал Честер, – Хорошо.
Тогда я не ответил ему не потому, что так велел Казимир, а потому, что не хотел говорить. Но он расценил это иначе.
– Я знаю, что сказал тебе мой сын. Это очень жестоко с его стороны. Но тебе не обязательно делать так, как он хочет, Иоши.
Он представился. Честер Войелло. «Но ты можешь звать меня просто Честером». Ему не требовалось подтверждение или ответные любезности. Старик не нуждался в собеседнике. Он просто хотел быть услышанным, и каким-то невероятным шестым чувством знал, что мне нужно именно это. Слушать кого-то, чтобы всегда был фоновый, отвлекающий шум. Слушать кого-то, чтобы не замыкаться в себе.
– Эти астры посадила моя жена, Аиша. Её нет с нами уже восемь лет, а мне всё ещё кажется, что это было вчера….
И Честер рассказал мне об Аише. О том, что она любила танцевать и играла на скрипке, рисовала море. У неё были голубые глаза и золотистые волосы. Однажды она тяжело заболела, стала принимать лекарства, которые полностью изменили её характер. Ей было очень тяжело. И она бросилась с утёса в море.
– После её смерти у меня отказали ноги. Забавно: любимый человек умер, и часть меня действительно ушла вместе с ним.
В то утро я уснул под дождём, привалившись к дереву, убаюканный долгим пространным монологом старика. По всем законам мне должно было стать хуже, но к вечеру я снова проснулся без жара с одним желанием: посмотреть на море с утёса.
Однако дом теперь был полон жизни: в коридоре я столкнулся с той самой женщиной, и она подняла такой крик, будто я пытался её зарезать. Незнакомые люди сбежались со всех углов, их уверенные сильные руки заставили меня вернуться в кровать, и пришлось снова уснуть, лишь бы не слышать их настырных причитающих голосов.
Утром ко мне пришла Аиша: с голубыми глазами и золотистыми волосами, она села на край моей кровати и мило улыбнулась. На вид ей было не больше шестнадцати.
– Привет, Иоши! Я Сэрина, младшая сестра Казимира. Как ты себя чувствуешь?
У меня не был сил ответить ей, но девочка тоже поняла это по-своему. Теперь я знаю, что это их семейная черта – толковать любые события и действия так, чтобы извлечь из них выгоду.
– Ты можешь говорить со мной, братец ничего не узнает. Он страшный зануда и сноб, к тому же его нет дома с утра до вечера. Так что мы отлично проведём время!
О да, она отлично провела время. Маленькая избалованная девочка из аристократической семьи, она скучала в своём огромном доме на берегу моря. У неё нет друзей, её брат слишком занят своей ролью господина Войелло, а отец стар и зациклен на своём прошлом. Поэтому она вцепилась в меня.
Сэрина показала мне дом и сад, свою библиотеку, качели в саду, террасу с плетёными креслами и видом на закат. Ей приходилось таскать меня за собой едва ли не силой – не потому, что я сопротивлялся, а потому, что был слишком слаб после болезни и слишком апатичен. Девочка как будто не замечала этого. Как и Честер, она болтала за двоих, вполне удовлетворяясь моим рассеянным взглядом и непроглядным молчанием.
К обеду она задумала пикник на берегу. Мы обошли утёс, спустились с крутого обрыва и ещё какое-то время шли по побережью, пока камни под ногами не сменились песком. Здесь Сэрина расстелила свой плед. Пока она раскладывала бутерброды и фрукты, я лёг у самой кромки воды, протянул руки волнам и снова провалился в глубокий сон.
За эти дни я ни разу не открыл пенал Коды.
Честер показал мне утёс следующим утром, как будто прочитав желание в моих мыслях.
Мы смотрели на штормовые волны внизу, и старик говорил, что последним, кто видел Аишу, был Казимир. Ему было пятнадцать. Он выбежал из дома, заметив мать из окна спальни.
Честер по-прежнему чувствует вину за то, что его не было рядом в тот день. Что он не смог помочь жене и не защитил сына от того кошмара, что ему пришлось увидеть.
В ту ночь Казимир не ночевал дома, и Сэри вытащила меня вниз, чтобы посадить на его место за завтраком. Я долго сидел, глядя в тарелку, и думал о белом пенале на дне сумки. Что-то внутри меня сжималось, как будто пытаясь свернуться в кокон и перестать существовать. Как сказать ей, наивной девочке, не знающей мира за пределами этих стен? Как объяснить?
– Ты не любишь овсянку? – заботливо спросила Сэрина, – Зато это очень полезно. Тебе нужно кушать больше, чтобы скорее поправиться!
И я снова ничего ей не отвечу.
После этого никто больше не приносил подносы с едой в мою комнату. Сэрине всё объяснила Тинара, так что днём она снова пришла, заплаканная и несчастная. Зачем-то обняла меня и шмыгнула носом.
– Мне так жаль, Иоши.… Так жаль!
Как будто это она виновата в том, что привилегия нормального питания принадлежит богатым людям высших сословий, а мы, дети рабочих, приучаемся к питательным капсулам ещё с детства. Как будто это она лично придумала ввести эту же систему в Театр с целью экономии денег и времени.
В своих вещах я нахожу белый пенал, пересчитываю капсулы и вспоминаю Коду. Как же мне повезло встретить её в тот злосчастный вечер. «Я-то знаю, где достать ещё….». Да уж, в доме семьи Войелло подобного не водилось.
И всё-таки мне обидно, что Сэрина не знала. Обидно осознавать, что мой мир для кого-то попросту не существует.
Это стало первым чувством, осознанно испытанным мной за долгое время, и впоследствии на него накладывались все остальные.
Дни я проводил с Сэриной: она читала мне любимые книги, показывала свой гербарий и коллекцию отполированного морем стекла. Ей нравилось собирать полевые цветы и расставлять их по дому, бродить по побережью, играть с большим косматым псом, иногда приходящим на старую пристань. Она очень любила свои лёгкие длинные платья, вьющиеся волосы, ракушки и певчих птиц.
Вечером возвращался Казимир, а я закрывался в комнате, распахивал окно (чтобы слышать море) и засыпал до самого утра. Когда болезнь отступила, пришлось возвращаться к снотворному, и мне ещё понадобилось время, чтобы правильно рассчитать дозировку и не опаздывать к рассвету.
Честер каждое утро ждал в саду. На его коленях лежали два пледа: один он приносил для меня. Мы гуляли по узким дорожкам (специально сложенным так, чтобы помещалось инвалидное кресло), ходили на утёс или сидели на террасе. Он рассказывал мне про себя и свою семью.
Сначала я думал, что меня тянет к старику потому, что мы похожи –отсутствием воли к жизни и усталостью. Между нами была связь понимания, для которой не понадобились слова. И даже когда я узнал Честера лучше, эта связь никуда не делась.
Хотя разница всё-таки была. Старший господин Войелло прожил долгую насыщенную жизнь – его усталость была связана именно с этим. Он тащил на себе груз сожалений и невыполненных обещаний, тоски по былым дням и несбывшиеся мечты. Только смерть могла освободить старика от этой ноши. Он предчувствовал её приход и не сопротивлялся. Уже был ближе к мёртвой Аише, чем к живым детям, хотя и очень любил их.
Любовь его была настолько сильной, что он не знал, как её выразить – а потому не выражал совсем. Все слова, которые говорил мне Честер, предназначались его детям. Он неосознанно отдалился от них, переживая свою трагедию, а когда спохватился, пути назад уже не было: Казимир вырос и зажил собственной жизнью, Сэрина из маленькой солнечной девочки превратилась в незнакомую девушку, воспринимающую отца только как печального старика в кресле у окна. Он уже не мог поговорить с ними, а потому говорил со мной.