Солнца на полнеба
– А если Анжела не хочет давать Мазаю? – возмутился главный мужик в нашем коллективе – Анжела.
– Начальник сказал «даёт», значит, «даёт», – хохотнул Андрей.
– Ладно, я не напрашивалась, – согласилась Анжела. – Дед, ты жене отзвонись, чтобы не ждала к завтраку. Любить тебя буду, – сказала она Мазаю.
– Жел, а ты умеешь завтраки готовить? – удивился Маслин.
– Не переживай, до завтрака не доживёт, – огрызнулась девица.
– Закрыли тему, – прервал я перебранку. – До конца недели мне… В пятницу после работы говорим, в понедельник – заявления на увольнение от желающих.
– Зарплата-то там какая? – спросил Сергей.
– Ну ты красавец, Серый. Сколько заработаешь, – ответил Лавр. – Никаких ограничений.
– Год минимум без зарплаты, – поправил я. – Это в лучшем…
– Я пас, у меня кредит, – ответил Серёга.
– Твоё дело, – сказал я и ухмыльнулся в сторону Лавра. – Всё, что сказал, в нерабочее время. Остальное обсу́дите в обед или вечерком за пивом.
Я вернулся к себе и подчёркнуто медленно закрыл дверь. Сел в кресло и стал с интересом наблюдать за жизнью, возникшей в аквариуме. Само собою, что люди молодые и прогрессивные рефлексировали через мессенджеры. Этих было не уловить. Остальные же начали циркулировать. Маслин попался на мой взгляд, как окунь на блесну: дёрнулся, застыл на месте и пошёл на сближение.
– Ну ты красавчик, – сказал он прямо с порога, влюблённо поблёскивая глазами.
– Да? – спросил я, растягивая первую букву.
– Теперь все в деле, – добавил он и нахмурился.
Конечно же, он чувствовал мой сарказм – не мог не чувствовать. Я сидел перед ним с руками, сцепленными на затылке, и смотрел в глаза, с трудом сдерживая улыбку.
– Что не так? – спросил парень, утратив хрупкий душевный покой.
– В деле, значит? Все? – я позволил себе рассмеяться.
– Так чё не так-то? – начал закипать Лаврентий.
– В каком деле, Маслин? – я подался вперёд и накатился грудью на стол. – Здесь, – ткнул пальцем я в сторону аквариума, – нет ни одного, способного на дело. Вы все умеете только реагировать. Знаешь разницу между «делать» и «реагировать»?
– Ты что хочешь сказать?
– Я хочу сказать, что задание моё выполнят все. Потому что это реакция. А заявление не напишет никто.
– Почему это?
– Потому что я не стану ни заставлять, ни… Вам не на что будет реагировать, я не дам вам ни малейшего… – уже почти кричал я. – Вы не-спо-соб-ны…
– Посмотрим, – буркнул Лавр и развернулся к двери.
– Ага, посмотри, посмотри, – елейным голосом поставил точку я. – И сразу… письмо мне напиши. Послать бы вас всех к Елене-матери. Иди работать, – рявкнул я и сам себе удивился.
Маслин ушёл, а я сидел и старался до конца прочувствовать новое для себя ощущение. Не успела дверь остыть от одного, как её уже тянул на себя другой мой коллега – начальник из дружественного управления Серёга Лажальников.
– Нама, пошли. Изя зовёт. Планёрку хочет, – произнёс Серёга.
Грушевидное лицо коллеги улыбкой прикрывало сарказм и было похоже на сдобный пирожок с кислой начинкой.
– Изя? При чём здесь?.. Не у Арта? – удивился я.
Сергей сделал двойной дрыг бровями, и его щёки наползли на уши.
– Полнолуние, шефа к людям тянет, – ответил он.
– Обломится. После общения с мамой ни капли крови.
– Чего так?
– Внуков хочет.
– Понимаемо, – ответил Сергей и вернул лицо в обычные границы. – Пошли, пошли, – поторопил он. – Изя – это непредсказуемо.
Что верно, то верно. У Ивана Захаровича планёрки происходили всегда спонтанно, эпохально и блистательно. Отчасти потому, что без особого повода он их не собирал, а уж если организовывал, то только в часы вдохновения.
Изя был Шеф, он же Босс. В целом по укладу и по структуре компания наша мало чем отличалась от других фармацевтических глыб. Где-то сверху жили Солнцеликие. То был иной мир, нам недоступный. Чуть ниже устроились боссы. Этих уже можно было потрогать за руку, но сопровождать рассудком полёт их мыслей – тоже непросто. Они – полубоги: вне реальности, но с воспоминаниями о её существовании. Ниже, под боссами, балансировали замы – чаще яростные личности, но сложные люди.
Как я уже говорил, в нашей прогрессивной дирекции роль босса исполнял Изя. Если по версии матушки и батюшки – Иван Захарович Яковлев. Плотный, как орех, дядька лет эдак за шестьдесят. Крайне боевой, с ломоносовским лбом и купеческой бородой. Ходили слухи, что директорство у нас служило ширмой для его тайных дел, но если кто и знал о реалиях, то помалкивал. Отношение к Изе было тёплое и уважительное. Головы он сносил махом, но ласково. С отеческой любовью. В последний год с ним происходило что-то непонятное. Мы связывали это с появлением в соседнем кабинете персоны по фамилии Броздов. То был высокий, мосластый мужик с хмурым и морщинистым лицом. Впрочем, о нём я расскажу чуть позже.
Роль зама у Изи выполнял Арт, он же Заг. Полностью – Артемий Никифорович Загонов, престарелый и круглый, как шар, энтузиаст. Персона внутренне сложная. Как зам, он демонстрировал необычную, но очень эффективную технику управления. Заг забил на планирование, делегирование и прочую абстракцию и всецело отдал себя служению. Подчинённые его не любили, но побаивались. Он знал это, но нашёл самоуспокоение во фразе «сильных и умных никогда не любят». Сильным он точно не был. Про ум судить не могу: его образ мыслей существенно отличался от моего.
Планёрки у нас проходили по вторникам в кабинете Зага. Сегодняшнее отклонение от традиций сулило нечто. С финалом размером в полугодовую занятость всей дирекции.
Сергей дождался, пока я соберу «типа нужные» бумаги, и мы сквозь притихший отдел вышли в коридор. Кабинет Изи был этажом выше, так что было время обсудить предстоящее сборище.
Куплет второй
Планёрка
Лучшие сыны дирекции стягивались в приёмную. Впрочем, может и не лучшие, но точно самые высокооплачиваемые. В помещении царила нервозная расслабленность. Те, кто пришёл пораньше, уже заняли маленький диванчик в углу и стул у стола секретарши. Остальные перемещались, здоровались, сторонились. Иногда слышался вопрос: «А почему у Изи?» Ответом в лучшем случае был многоговорящий взгляд. Для особо уважаемых – пожимание плечами.
С опозданием минут в десять явился Заг. Подчёркнуто энергично стукнул в дверь, повернул ручку и сунул голову в щель: «Можно?» Послышалось мужское: «Да подождите вы» и тут же женское: «Пускай заходят. Чего ты?» Заг вошёл, дверь оставил открытой для остальных.
Что по мне, так заходить к шефу уже возглавленным всегда проще. Правда, когда народу много, то последнему стула может и не хватить. А уж поскольку в очереди за влиянием я обычно самый крайний – вхожу с заранее прихваченным из приёмной. Секретарша шефа Алёна, полненькая и милая девушка, специально для меня разжилась где-то облегчённым стульчиком, состоящим из металлических трубок и мягкой сидушки. Забросив его за плечо, я вошёл в кабинет и разместился там у дальнего края: между презентационным экраном и книжным шкафом. То есть прямо возле двери, ведущей в смежный кабинет. С некоторых пор за этой дверью обитал самый загадочный персонаж нашей дирекции. Тот самый господин Броздов, упоминаемый чуть выше. Жутковатый тип, которого я встречал крайне редко и почти всегда на презентациях моего проекта.
Солнце светило во все окна, народ рассаживался, шефа за их спинами видно не было. В кабинете было душно. Босс никогда не был поклонником кондиционеров, и если зимой это воспринималось нормально, то сейчас всё было иначе – за окном весна дурила. Впрочем, я об этом уже писал.
Когда суета стихла, взгляду моему открылась картина, на которой Изя был занят беседой с дамой, мне неизвестной. Худощавая женщина возрастом далеко за сорок, одетая в деловой костюм и розовую сорочку, вольготно расположилась в кресле, стоящем рядом с начальственным столом. На нас ни она, ни шеф никакого внимания не обращали. Женщина разговаривала в полный голос, а тема при том была достаточно личной.
– Брось, Иван Захарьевич, – говорила она бархатным голосом с хрипотцой, применяя в обращении отчество как уважительное украшение. – Если бы я хотела мужа, то уже имела бы. И вполне качественного.
– Марина, ты вукавишь, – отвечал Изя, вращая ручку на поверхности стола.
У шефа был необычный речевой дефект: время от времени он терял букву «л» или подменял её чем-то похожим. Порою же произносил слова отчётливо и верно.
– С чего бы мне? – отвечала ему Марина.
– Качественные в нашем возрасте уже давно разобраны. Уж извини, что я твой юный возраст к моему приравняв.
– Я тебя умоляю. Юный возраст… – равнодушно отмахнулась та. – Мужики в нашем мире – это добыча. Из-под семейного пресса вас голыми руками брать можно. Ну, при наличии ума, конечно.
– А его-то у нас не занимать? – подыграл шеф.
– Вот именно, – Марина значительно подняла палец. Она обернулась и посмотрела на нас, как на ряды с мебелью. – Ты вот попробуй на досуге в кого-нибудь из этих заглянуть. Удивишься. Вполне себе настоящие. Им бы жить дать – людьми бы стали. Ладно, потом продолжим.
– Я бы ещё пообщався, – развёл шеф руками, – но ты сама впустиа.
– Точно. Сама, сама, – женщина по-мужски похлопала ладонью по ручке кресла и поднялась. – Звони, как соскучишься. Или заезжай.
Она ушла. Изя некоторое время пребывал в задумчивости. Потом поднялся торжественный и загадочный. Одет шеф был в классический костюм. Украшен полосатым галстуком. Необычное явление, от которого за версту пахло неприятностями.
Изя дёрнул себя за край галстука и начал планёрку.
– Ну что, друзья мои, – произнёс он и обвёл всех матерным взглядом. – Начнём с печайного. Стёпа свинтив по-тихому, и пахнет это дурно.
Поскольку тот самый Степан трудился под моим началом, то полтора десятка голов повернулись увидеть реакцию Умки. Я пожал плечами. Повисла тишина. Шеф чего-то ждал. Не дождался, поморщился, дуплетом дёрнул галстук.
– Степан Серпаков вчера увоився. Ни у кого это вопросов не вызывает? Может, кто-то добавить чего хочет? – спросил он.
– Вчера? – переспросил сидящий рядом со мной персонаж по имени Никита. – Вчера же воскресенье было.
– Ну, то есть в пятницу. Конечно, в пятницу, – ответил Изя и посмотрел на Никиту недружелюбно. – Кадры мне вчера перед сном позвонии. Уведомитевьно. Не знаю уж, как так бывает, но увоии без меня.
Из толпы раздался негромкий восторженный посвист.
– Вот-вот, – прокомментировал шеф.
Поверить в то, что Изю поставили перед фактом, было сложно, но само известие никого особо не удивило. Ну уволился человек и уволился. Конечно, так не делают, но, если признаться, многие хотят.
– Иван Захарович, – снова обратился Никита к шефу, – скажите нам, что мы по этому поводу должны сделать? Мы же в политике-то так себе.
Мой сосед демонстративно открыл ежедневник и приготовился записывать. Наглость Никиты обычно украшала подобные сборища, даже Изю она чаще вдохновляла, чем злила, поэтому теперь все ждали интересного.
– Что делать? – Изя прищурился и большим пальцем бережно погладил нижнюю губу. – Ты чё, дурак? – спросил он. Потом обвёл взглядом всех нас. – Вы что, не понимаете? В другой конторе Стёпа из-под нас пововину проектов уведёт? И твой, – он ткнул пальцем в меня, – в первую очередь. А тебя, Никита, расширяи под проект Наума, а теперь сжимать будем.
– Стёпа не просто уволился, он совсем пропал, – вставил я. – Мне утром жена его звонила. С пятницы дома не появлялся.
Все повернулись в мою сторону. Изя открыл было рот, желая что-то спросить, но Никита не дал ему этой возможности.
– Иван Захарович, а можно ещё один вопрос? – спросил он и, не ожидая разрешения, продолжил: – Я вот вижу, что вы злитесь и расстроены. Вы скажите, что вас на самом деле тревожит? Может, мы чем поможем? Мы же как-никак «команда».
Моя реплика померкла. Зал замер. В глазах Изи загорелись характерные огоньки. Большинство ярких событий нашей дирекции начиналось именно в такие моменты.
– Никита, а что не довжно меня расстраивать? Предатейство? Тебя не смущает перспектива двукратного сокращения бюджета? – тихо поинтересовался босс.
Сегодня Изя удивлял. Обычно быстрый на слово и с хорошим чувством юмора, сейчас он выдавливал из себя каждую фразу. Они получались простенькими, казёнными и лишнего передуманными.
– Хороший человек куда-то ушёл. Скорее всего, к хорошим и малознакомым людям, – ровно говорил Никита. – Чего плохого? Во-первых, мы всё равно больше. Теперь нам есть кого сожрать или с кем подружиться. Во-вторых, они могут снять с нас лишнюю работу. Я, например, не половину, а две трети проектов отдал бы. Они всё равно бестолковые. Если у нас ещё и половину подрядчиков уведут – я лично проставлюсь нормальным вискарём. Так что мы ничего не теряем. А уж проекты наши тем более. Всё равно у нас всё через оппу делается, – с характерным для него оптимизмом закончил правдолюбец.
– Через оппу? – переспросил Изя и опасно улыбнулся. – И разницы нет?
– Совершенно, – подтвердил мой сосед.
– К слову, вот скажи мне, Никита, если собачку через ту самую оппу вывернуть наизнанку, то оппа-то порвётся, а вот рот с другой стороны как был, так и останется. При таком раскваде собачка им кусаться сможет?
– Не надо меня выворачивать, Иван Захарович, – не сменив тона, продолжал Никита. – Я же не просто тявкаю, я по сути. Очень меня близкий конец года беспокоит.
– Близкий, значит? Весной? – уточнил шеф.
– Точно, – подтвердил Никита. – И страшный. Если у наших криворуких подрядчиков ихние криворукие половину проектов уведут, то я вдвое меньше бояться буду. Лояльности во мне будет вдвое больше, я тихим стану.
– Коллеги, прошу не забывать про вежливость, – дипломатично произнёс Заг, глядя в стол.
– Веживость уместна как абстрактное допущение, что твой собеседник не идиот, – произнёс Изя и развесил в нужных местах трёхбуквенные акценты.
– Иван Захарович, кажется, Артемий Никифорович ко мне обращался, – сказал Никита.
– Пошёл вон, – рявкнул шеф совершенно чётко.
Никита закрыл свой ежедневник, встал и покинул кабинет. Коллеги проводили его с молчаливым пониманием.
– Совсем распустився, – по-отечески спокойно произнёс Изя, чем добил нас окончательно. – Вадно. Успокоится – поговорим.
Шеф отошёл к окну и уставился вдаль.
– Для тех, кто не в курсе: Стёпа, я думаю, именно из-за проекта Наума и утёк. Без него сам он никому не нужен, – сказал шеф, рассматривая что-то с вниманием первооткрывателя. Потом повернулся к нам и снова дёрнул несчастный галстук. – Вот этот парень, – он указал на меня, – в очередной раз будущее придумав. Мы на его новом изобретении до конца жизни могли бы гранты собирать. Ты им презентацию показывав? – спросил он меня.
Я успел только отрицательно покачать головой.
– Насчёт «он придумал» – это слишком громко сказано, – завозился на месте Заг, – здесь и до него люди работали. Но да, молодец. Тоже свой вклад внёс.
От подобной наглости я даже дар речи потерял. Ни для кого не было секретом, что проект с нуля поднят мной. Изя посмотрел на Зага, болезненно и жалко поморщился. Снова отвернулся к окну.
Кровь в моих ушах зашумела, на язык полезли слова, подводящие черту под карьерой, но глупостей наделать я не успел. В повисшей тишине прямо за моей спиной раздался лёгкий стук в ту самую межкабинетную дверь. Потом с небольшим запозданием быстрый цокот ноготков. Звук был настолько зримый, что фантазия тут же дорисовала по ту сторону двери и женскую ладошку поверх лакированной древесины, и толстый слой маникюра на быстрых и тонких пальцах, и губы в загадочной улыбке.
Из глубины соседнего кабинета послышался мужской голос:
– Подожди. Ты на мой вопрос не ответила.
– Я в ваших делах ничего не понимаю, – прозвучало там же по-женски. – Разве не с Иваном ты хочешь об этом поговорить?
Ноготки снова зацокали по филёнке.
– Вадно. Гвавное я озвучив, – очнулся от раздумий Изя. Он вдруг засуетился, начал приглаживать бороду, застёгивать пиджак. – Подумайте каждый, чем нам всё это грозит.
– Ребята у нас умные, придумаем что-нибудь, – успокоил его Заг.
– Умными гововами хорошего не придумать. Кое-кому тоже напрячься придётся, – ввернул Изя. – Думаю, что до обеда управитесь. В два часа снова у меня. С планами и предвожениями. И этого, – Изя указал глазами на дверь, – в рамки поставь и на место верни.
Наша братия начала двигать стульями.
– Народ, не расходимся, – остановил нас Заг. – Захарыч, мне надо вводную дать. Можно останемся? Уходишь?
– Ну, останьтесь. Ключ себе забери потом, – сказал Изя. – Наум, пересядь куда-нибудь, – попросил он, освобождая дорогу в соседний кабинет.
Я поднялся вместе со стулом и сделал пару шагов вперёд на полусогнутых. Шеф прошёл мимо, сказал: «Быть добру» – и открыл дверь. Свежий поток воздуха ворвался в душное помещение и ознобом прокатился по влажной спине. В его прохладной стерильности отчётливо слышался приятный и лёгкий аромат с фиалковыми нотами. Мой нос подцепил эту весеннюю струйку и дал груди команду на глубокий вдох. Почти сразу мир перед глазами потёк и полетел куда-то вверх. Серое ковровое покрытие всплыло и набросилось на моё беззащитное лицо. Пол приближался сначала агрессивно и слишком быстро, а затем замедлился. Я видел на нём чей-то чёрный ботинок с истёртым шнурком. Башмак чуть повернулся на пятке, не желая быть посредником между хищным ковролином и моим лбом. «О как», – подумалось мне прямо перед тем, как я ударом в пол известил коллег о закрытии совещания.
Колокольчики
Солнечные лучи полосками нарезают подтуманенные тени леса. Мозг чист и свеж, как утреннее море. Изредка в воспоминаниях оживает ретроспектива возможного прошлого. Лёгкой рябью тревожится сознание, но беспокойство тут же растворяется в сонливой тиши. Наплывами приходит вечер накануне. Наверное, пятничный. Кажется, пили. Сейчас за спиной понимаю присутствие знакомых людей. Я не вижу их, но знаю, что они здесь. Сам стою босыми ногами в прохладной траве под тёплыми лучиками. Льняная рубашка расстёгнута до пупа. Груди тепло, спине прохладно.
Полянка убогая – не место для нормального отдыха, узкая полоса в дубняке. По её центру шишкастая тропа в две гряды. По обеим сторонам (в траве, на туристических ковриках и подстилках) люди. Да, проходной двор, а не полянка. Свет красит: сквозь вытянутое пространство по сложной диагонали поток косых лучей. По малому углу их наклона, по свежести воздуха понимаю: утро.
Сзади кто-то Стёпиным голосом спорит со мной молчаливым. К монологу присоединяется девушка. Голос приятный – распевный. Ослеплённый солнцем, я не слушаю их. Пытаюсь совместить рассудок с явившимся пейзажем. Не выходит. Забываю о расхождениях. Силюсь качественно осмотреться, но не получается – свет забивает. Солнца слишком много. Щурюсь, отворачиваюсь лицом к лесу. Слышу треск велосипедной цепи. Голоса моего товарища и его спутницы становятся тише, дальше. Пропадают совсем. «Увёл-таки», – думается мне. Почти готов повернуться и проводить их взглядом, но глаз цепляется за живописный сюжет в нескольких шагах.
На кромке леса среди теней ляпуха солнечного света поверх семейки колокольчиков. Бледно-лиловые, полупрозрачные чашечки цветов, безусловно, живы жизнью осмысленной. «Ох уж эти колокольчики, – беззаботно мыслится. – Как всегда предсказуемы». У цветов хорошо видны лица, тоже подсвеченные солнцем, призрачные. Куполообразные физиономии хранят полную гамму переживаний. Как в мультяшном эскизе: на каждом цветочке собственная мина в паузе. Восхитительно. Я смотрю на них и понимаю, что, оказывается, я всегда любил эти цветы именно за их открытость и заторможенность реакций. Подсвеченная, дышащая, живая сценка. Почему-то пахнет фиалками. «Вот бы зеркалочку». Присаживаюсь, на ощупь перебираю траву вокруг себя. «Ну надо же, и камера здесь».
Забыв про настройки, начинаю щёлкать. Спохватываюсь, наспех выставляю выдержку, диафрагму. «Успеть бы. Вот ведь!» Объектив, как назло, портретный. Чтобы удержать композицию в третях, в лучах и в перспективе, кружусь, захожу за деревья в поисках лучшего ракурса. «Вот оно!» Лежу на животе, почти зарывшись в прошлогоднюю листву. Расфокусированным пятном в кадр лезет человек. Женщина. Её фигура и лицо размазались, смешались с тенями и переливами света. Не к месту она, и цветы вот-вот успокоятся, заскучнеют лицами.
– Да откуда же тебя принесло? – ругаюсь.
Поднимаюсь на колени, гляжу на мир невооружённым глазом. Меня как молнией – наискосок и сквозь тело. Не там я образ искал.
Девушка стояла у дорожки под веткой с молодой листвой. Её фигурка, изъеденная светом и тенями, казалась воздушной. Она запрокинула лицо к солнцу и закрыла глаза. Казалось, что одним движением незнакомка может раствориться в утреннем воздухе. Где-нибудь в Париже да лет сто назад она смотрелась бы куда как уместнее. Лёгкое пальто кофейного цвета и светло-коричневая шляпка были оттуда. Там же золотистые волосы, крутыми волнами облегающие шею, плечи. Она являла собой мечту фотографа, но я замер, надеясь, что время остановится. Секунды летели, несостоявшиеся кадры осыпались в небытие.
Пока сцена испытывала меня на прочность, одинокая героиня спустила пальто с плеч за спину. Под кофейным лоденом открылись нежные складки голубого платья в горошек. Мне бы поспешить, но с красивыми всяк труслив, и я не исключение. Не знаю, сколько времени я упустил, но тяжесть камеры вернула к жизни. Жадность художника дала толчок, я вылез из-под деревьев и подошёл. Девушка не заметила моего приближения или сделала вид.
– Ах, простите недотёпу, – сорвалась с моих губ нелепая фраза.
Незнакомка вздрогнула, открыла глаза, повернулась.
В женщинах порою случается красота очевидная. Та, что тут же увлекает или же служит предметом зависти. Но иногда на Землю является ангел с красотой глубинной. Зачастую она не осознаёт своей ценности. Собирает недочёты с зеркал и зло с языков. Стыдится за себя и сторонится людей. Замирает на годы, прячется за книжками и цветёт изнутри. В какой-то момент вдруг находится человек, который показывает ей её прекрасную, и девушка преображается. То, что скрывалось внутри, вдруг становится видимым. В мимике, в осанке, в манере говорить прорезается хрупкая грация. Недоверие к собственной силе, но понимание её. Девушка на поляне казалась именно такой – раскрытой красавицей. Окажись она иной – и её лицу была бы позволительна любая степень превосходства. В её власти было изогнуть губки и в тот момент, когда я пал бы перед ней на колени, придавить меня ножкой. Она бы могла. И я неизбежно бы пал. Но в девушке не было ни намёка на божественное высокомерие. Только внимание и интерес. Я засмотрелся на неё и примолк. Так бы и стоял, но фотограф внутри снова дал о себе знать.
– Можно вас попросить? – сказал я и указал на камеру. Увидев, как на её щеке образовалась ямочка, осмелел. – За кадр – ду́шу… Щёлкну и испарюсь.
– Это будет здорово, – ответила она.
Голос у незнакомки был необычайно грудным. Он был сам в себе музыкой, но казался слишком весомым для неё воздушной. Слух впал в зависимость. Я опять растерялся. На второй щеке девушки тоже родилась ямочка. Мои руки задрожали, нахлынуло желание поскорее украсть момент и трусливо сбежать. Хоть как-то забрать её себе вместе с улыбкой и светом, сочащимся сквозь сетку волос. Я принялся поспешно очищать сцену. Извиняясь, сграбастал её сумочку, корзиночку и брошенный на ветку плед. Сунул всё это под ближайший куст. Она двинулась было помочь, но я в ужасе замахал руками и заставил не двигаться. Взгляд уже штамповал кадры, но камера молчала. Я не знал, на чём делать фокус. В ней было прекрасно всё: лицо, изящные ножки в лодочках, заломы пальто, контраст бежа, молочного шоколада и голубого шёлка. Богиня!
Солнце выкатилось в зенит и захватило полнеба, а мы всё ещё были рядом. Спасаясь от жара, ушли в тень. Плед, раскрашенный в шотландскую клетку, лежал чуть в стороне. Одним углом выпадая за тень, подсвечивал на бахроме. Деревья вокруг шептались и сплетничали, но сейчас было не до них. Уже час, как я был смел. Разгорался, согретый ласковым вниманием, не удерживал и не подрезал мысли. Осмелев окончательно, познакомил её с семейкой колокольчиков. Она вглядывалась в их лица, кончиками пальцев придерживала за воротнички от порывов воздуха. Снова всматривалась, казалась серьёзной.
– Так забавно. Ни разу не видела у цветов лиц, – произнесла наконец и уселась на траву мимо пледа.
– Я плед постелил, – сказал я.
– Ах да. Помоги, пожалуйста, – попросила она и протянула руку.
Девушка легко поднялась, едва коснувшись моих пальцев. Встав на ноги, принялась другой рукой расправлять пальто. Я не решался разорвать прикосновение.