Тень Серебряной горы
Орлов сразу вышел в дверь. В съезжей стало совсем тихо.
Пока Орлов ходил, капитан присел к столу и начал было рассматривать чертежи дупель-шлюпки, но вскоре это ему наскучило, да и непонятно было многое, и он стал разглядывать то, что было на столе навалено из нового. А это был целый рядок камней, все разноцветные, и одни гладкие, другие угловатые, а были и такие, что искрились. Капитан взял один из таких искрящихся камней, то есть минералов, повертел в руках и спросил, что это такое.
– Сернистый колчедан, – строго ответствовал адъюнкт.
– А это что здесь сверкает? – спросил капитан. – Серебро?
– Слюда…
– А что серебро? – спросил из-за спины у капитана Шалауров. – Не нашли ещё?
Адъюнкт ничего не ответил.
– И не найдёте, – сказал Шалауров. – Потому что не там ищите. А Шестаков знал где искать!
– Где? – спросил капитан.
– На Копаевом острове, – ответил Шалауров и посмотрел на адъюнкта.
Тот молча разглядывал кончик пера.
– Вот! – радостно воскликнул Шалауров. – Видишь? И господин адъюнкт со мной согласен.
Адъюнкт удивлённо поднял брови.
– А что, разве не так, ваше сиятельство? – дерзко продолжил Шалауров. – А что у вас тут за чертёж вчера валялся?
– Не валялся, а лежал, – сказал адъюнкт. – И не чертёж, а выдумка. На ней много всякого ненужного начертано, но есть и разумные мысли.
– А ну покажи! – воскликнул Шалауров.
Адъюнкт поискал по столу, нашёл ту вчерашнюю карту, развернул и подал её Шалаурову. Шалауров стал её рассматривать и шёпотом читать то, что на ней написано. Потом сказал:
– Вот! – и положил карту на стол, ткнул пальцем и сказал: – Вот он.
Там, куда он указывал, на карте и в самом деле был начертан небольшой остров, а возле него была приписка: «Остров населён шелагами, подвластными князю именем Копай».
– Ну и где здесь про серебро сказано? – насмешливо спросил адъюнкт.
– Да кто же про такое прямо скажет?! – так же насмешливо ответил Шалауров. – Да про это никто никогда…
Но тут раскрылась дверь, и вошли Орлов и Черепухин. Шалауров убрал руку с карты. Черепухин посмотрел на капитана. Капитан сказал:
– Вот что, Илья Ильич, тут у нас заминка вышла. Ищем такелажный прибор, который был ещё Афанасию Федотовичу из Якутска выписан, когда он собирался в экспедицию. Не подскажешь, где искать?
– Так чего его искать? – удивился Черепухин. – В головном лабазе, слева. Где положили, там и лежит. Уже скоро пятнадцать лет!
Капитан поморщился, сказал:
– Иди показывай. – А про себя подумал: чёрт бы их побрал!
Черепухин пожал плечами, дождался, когда все оденутся, и вышел первым. Остальные пошли за ним. Они прошли через двор, но уже в другую сторону, прошли одну избу, вторую, и остановились перед лабазом. Черепухин достал ключ, отомкнул замок и открыл дверь. Изнутри пахнуло затхлым.
– Э! – сказал капитан. – Как бы не сгнило!
– Тогда так делали, что не сгниёт, – строго ответил Черепухин, разводя огонь. А когда развёл, вошёл в лабаз. За ним вошли все остальные и увидели, что там, возле стены, стоят какие-то здоровенные тюки, лежат две бухты каната, а к стене привален якорь.
– Вот, – важным голосом сказал Шалауров. – Это он туда, куда я вам говорил, собирался. Да не дали!
– И хорошо что не дали, – подхватил адъюнкт. – А то с чем бы ты сейчас остался? И не осилил бы подряд. А так осилишь. Ведь осилишь же?
– Тут надо ещё посмотреть, – уклончиво ответил Шалауров.
– А мы тебе ещё накинем! За новоманерность!
Шалауров усмехнулся. Вот шельма, подумал капитан, откусил-таки своё! А адъюнкт, улыбаясь, сказал:
– Всё то, что мы сейчас увидели, сохранилось до нынешнего дня только потому, что такого богатого рудного места, именуемого Копаев остров, не существует. Но в то же время под него можно было что-то получить, например, корабельный прибор, что Шестаков и сделал. И прекрасно! Теперь нам есть с чем встретить господина Лаптева. И это…
И он замолчал, глядя куда-то капитану за спину. Капитан обернулся. Из-за угла комендантского дома вышел сержант Ситников и замахал рукой.
– А, да! И верно! – сказал капитан. – Время-то уже какое? И я приглашаю вас всех к нам на пироги. Мы со Степанидой вместе приглашаем. Прошу!
А сам в сердцах подумал… Ну да мало ли что он тогда подумал! А на вид он был весёлый и довольный. И первым развернулся и пошёл по тропке. За ним пошли остальные. Ситников посторонившись, взял на караул. Господа прошли за угол, подошли к крыльцу. Там уже стоял Орлов и держал двери. Вначале зашли гости, а уже за ними капитан…
И обмер! Ну, ещё бы! В горнице было светло и чисто, и пахло аиром, на окнах висели новенькие белоснежные занавески, посуда на столе была выставлена расписная, чарки богемского стекла и скатерти китайские. Но это ещё что! А сама Степанида была разодета вот как: серьги на ней были рубиновые, крупные, платье немецкое, платок, правильнее, палантин, французский. Капитану это очень не понравилось, но он смолчал. Да и не до него пока что было. Адъюнкт выступил вперёд, поклонился и поцеловал Степаниде руку. За ним туда же полез Шалауров, а после даже Черепухин, но Черепухину она строго сказала:
– Вот ещё! – и убрала руку, отступила. Вперёд вышел капитан, сказал:
– Стёпа, рассаживай гостей.
Степанида растерялась, не знала, что делать. Тогда капитан показал, кому куда садиться, и сам сел под образами, на хозяйское место. Рядом с ним села Степанида, за ней, так получилось, адъюнкт, напротив него Шалауров, а в дальнем конце Черепухин. Капитан велел накладывать и не смущаться. Да! А пироги, к общему довольству, оказались всякие – с морошкой, с рыбой, с мясом, с потрохами, но больше с морошкой. И к ним морошковая же самодельная водочка. Капитан кивнул, Черепухин обошёл вокруг стола и всем налил. Капитан встал и сказал, что первую чарку они выпьют за дорогого гостя, прибывшего к ним из далёкой столицы, от почти самой императрицы Анны Иоанновны, дай ей бог крепкого здоровья. Все встали и выпили, сели и начали закусывать. Молчали. Шалауров осмотрелся и сказал, что водка у господина капитана очень вкусная.
– Или, – прибавил Шалауров, – я ошибся? Что скажешь, господин профессор? Может, чтобы распробовать, ещё налить?
Адъюнкт пожал плечами и сказал:
– На ваше усмотрение.
Шалауров тяжело вздохнул и посмотрел на капитана. Капитан посмотрел на Черепухина. Черепухин встал и опять всем налил. Все выпили до дна, и только адъюнкт до половины.
– А что? – сразу спросил Шалауров. – Теперь в столице все так? – и кивнул на адъюнктову чарку.
– Да, – ответил адъюнкт, – теперь у нас там так. Государыня пьяных не терпит. И сама не пьёт, конечно. Теперь у нас там многое не так, как было прежде.
– А прежде было лучше или хуже? – спросил Шалауров.
– Э… – начал было адъюнкт, но передумал и продолжал уже так: – Каждое новое время рождает новые обычаи. Теперь совсем иначе веселятся. Да и веселиться особенно некогда, полно всяких дел. Вот я служу в Академии наук по курсу ботаники, геодезии и натурофилософии, а это на Васильевском острове, в Кунсткамере. И там же, на Васильевском острове, на седьмой линии, жительствую, а это почти прямо напротив государынева дворца. И я же вижу, как у неё свет горит и день и ночь. Значит, государыня не спит, о нас печётся. Я…
И он замолчал, задумался, стал очень серьёзным. Сидел и глаз не поднимал. Степанида незаметно толкнула капитана локтем под бок, капитан кивнул Черепухину, Черепухин обошёл всех и налил, капитан встал и сказал тост за их новое важное дело, за то, чтобы оно славно сложилось, и тут опять все, теперь уже вместе с адъюнктом, выпили до дна. И сразу щёки у всех порозовели, Шалауров и Черепухин начали одновременно говорить, но такой же порозовевший капитан сказал им не забывать закусывать. А Степанида, ни к кому конкретно не обращаясь, спросила, как при дворе, если вдруг случается свободная минутка, веселятся.
– Тогда танцуют, – ответил адъюнкт. – Но это другие, а сама государыня почти никогда не танцует, а больше любит наблюдать за танцующими.
– Так, может, и у нас танцы устроить? – спросил Черепухин.
Капитану это не понравилось, и он очень строго спросил:
– А где ты музыку возьмёшь?
– А если за Костюковым послать? – не унимался Черепухин. – Он на рожке играет знатно. А может и на ложках.
– На ложках! – хмыкнул капитан. – Мы не в питейном доме!
И осмотрел всех сидящих. Адъюнкт усмехнулся и сказал:
– Из всех известных нам танцев государыня более всего жалует русского. И это уже все знают, поэтому если она вдруг не в духе, сразу выбегают молодцы и давай русского жечь, отжигать, и она, смотришь, оттает и повеселеет.
Все молчали. Адъюнкт продолжал:
– А ещё вот какая новая забава у них появилась – волчок!
– Какой волчок? – не понял капитан.
– Обыкновенный, на верёвочке, – сказал адъюнкт. – Или ты, Василий Юрьевич, по юным годам никогда волчков не верчивал?
– Ну, как, верчивал, – нехотя ответил капитан. И, оживившись, продолжил: – И ничей чужой волчок никогда моего не переверчивал! Бывало, как только родитель уедет, сразу спустишься во двор… – И спохватился, замолчал.
– Вот! – улыбаясь, подхватил адъюнкт. – Так и у нас теперь в царском дворце. А ещё…
Но тут он замолчал и посмотрел на Черепухина. Черепухин вскочил. Адъюнкт кивнул ему, и тот пошёл вокруг стола наливать. Потом адъюнкт встал с полной чаркой и начал длинно и нудно рассказывать о том, как он ездил в Германию, в славный город Гёттинген, и как там веселятся. Но капитан его уже не слушал, а думал только об одном – зачем он про волчок рассказывал, зачем вообще столько пил, зачем приглашал…
Ну и так далее. А время шло, Черепухин то и дело вскакивал и наливал всем до краёв, за столом было уже довольно шумно, адъюнкт живо рассказывал, какие необычные порядки в Германии, как там чисто и как благочинно, какой там университет и какие поля, какая на полях скотина и какой народ воспитанный. Но тут Шалауров осмелел, начал изрекать всевозможные спорности, адъюнкт на них довольно ловко отвечал, всем было весело, пошла общая беседа, начались вопросы и ответы. Степанида сама ничего не спрашивала, только сидела, открыв рот, и капитана это очень злило, но он пока терпел, пил, не закусывал…
А потом не выдержал, встал и сказал, что сколько это можно пить, неужели у них нет других развлечений, и предложил адъюнкту сыграть в шахматы. Адъюнкт согласился. Капитан велел принести. Степанида принесла коробку. Черепухин сдвинул миски, капитан и адъюнкт сели один напротив другого и начали играть. Капитан был хороший игрок, у него редко кто выигрывал, Шалауров это знал и хищно усмехался, ждал, когда адъюнкт продуется, капитан спешил, хотел скорее выиграть, увлёкся, поставил под бой туру, начал её спасать, подставил королеву…
А дальше было ещё хуже – адъюнкт великодушно подсказал ему, капитан переходил, королева была спасена, но адъюнкт дальше играть не стал и предложил ничью. И Степанида опять ничего не сказала. Что оставалось делать? Ничего. Шахматы убрали, выпили ещё, потом выпили на посошок, Степанида молчала как рыба, и уже только ночью, когда все ушли, она робко сказала, даже, правильнее, предложила, чтобы адъюнкт к ним каждый день ходил обедать. На что капитан гневно сказал:
– И воскресений с него хватит!
Так и порешили.
Глава 4
Но до следующего воскресенья было ещё далеко, а вот уже назавтра, в понедельник, капитан проснулся как обычно рано, побрился и сел завтракать. Аиром уже не пахло, на окне висели старые застиранные занавески. Капитан доел завтрак, поднялся, тяжело вздохнул, пошёл к двери. Там он надел шубу, Степанида подала ему саблю. Капитан вышел на крыльцо и осмотрелся. На воротах стояли Мешков и Козлов, а остальные были на плацу. Капитан подошёл к ним. Ситников доложил о порядке, Костюков ударил в барабан, Гуськов поднял прапор. Капитан ещё раз осмотрелся и сказал:
– Пыжиков, выйти из строя.
Пыжиков вышел. Капитан строго спросил:
– Что у тебя с рожей, Пыжиков? Почему она вся синяя?!
– Подбили, ваше благородие, – сухо ответил Пыжиков.
– Где?
– Где ещё! В питейном доме.
– С казаками задрались?
– Так точно.
Капитан заложил руки за спину, покачался на каблуках, сказал насмешливо:
– Эх, Пыжиков, Пыжиков! Женатый человек, а что себе позволяешь? Другие люди как люди, а ты на кого теперь похож? Как тебя такого ставить в караул? Это же позор один! А каково мне теперь в глаза полусотенному голове смотреть? Он же вот так зубы ощерит, а мне каково?!
Пыжиков молчал.
– Ситников! – строго сказал капитан. – На гауптвахту его! На пять суток!
Ситников откозырял.
– Приступайте! – сказал капитан, развернулся и пошёл обратно. На душе у него было гадко. Очень не любил он казаков. Ещё бы! У них же что за служба? Езди себе по стойбищам, собирай ясак, а не дают, бери силой, и всё. Ни построений тебе, ни учений, ни караульной службы – ничего. А сколько гонору! Да и самих их сколько! Сорок восемь сабель! А какой их голова, Иван Хрипунов, наглющий! Его же сейчас только встреть и спроси, что это вчера там было, он же вот так ощерится и скажет, что не может того быть, у него все люди степенные, серьёзные, кто это из них в питейню ходит, да никто, так что это твои, Вася, сами к моим первые придрались…
– Вася! – уже даже вслух повторил капитан, и опять подумал про себя, что какая это скотская манера называть его Васей! Они что, разве ровня? Да когда это было такое и где, чтобы казачий полусотник был равен кадровому офицеру, капитану, дворянину?! Да у него своя деревня под Вязьмой, да он…
А, в сердцах подумал капитан, ну и что что Вася, а как дело доходит до службы, то он, Вася – комендант, а Хрипунов у него на посылках! Вот он сейчас пошлёт его… Да только мараться неохота! Подумав так, капитан самодовольно усмехнулся и, так как он уже пришёл, поднялся на крыльцо и вошёл в съезжую.
Там все были уже в сборе – и адъюнкт, и Шалауров, и Черепухин. Они сидели за столом и о чём-то совещались, а перед ними была разбросана кипа бумаг с расчётами, чертежи дупель-шлюпки и что-то ещё.
– Ну, как? – спросил капитан. – Бумагу написали?
На что адъюнкт ничего не ответил, Черепухин тоже, а Шалауров важным голосом ответил:
– Тут так с наскока не возьмёшь. Да и потом не перепишешь же.
– Ну, давайте, давайте, – сказал капитан. Обернулся и позвал: – Орлов!
Из-за двери вышел Орлов.
– Сбегай за Хрипуновым, – сказал капитан. – И живей!
Орлов быстро вышел из съезжей. Капитан сел к столу, посмотрел на адъюнкта, потом на Шалаурова. Шалауров усмехнулся и спросил, что новенького.
– А то ты не знаешь! – сказал капитан.
Шалауров больше ничего не спрашивал, а опять повернулся к адъюнкту. Адъюнкт взял один из чертежей, там были начерчены мачты, и начал нудно и длинно рассказывать, какой блок куда крепить, за какие верёвки тянуть и так далее. Капитан слушал, позёвывал. А время шло!
Наконец дверь открылась, вошёл Хрипунов. Капитан не стал вставать, а только кивнул Хрипунову и указал ему на лавку. Но Хрипунов не стал садиться, а сказал, что он сегодня уже насиделся. И спросил, не случилось ли чего. Капитан осмотрел Хрипунова. Хрипунов был молодой, высокий, краснорожий, наглый. Капитан сказал:
– Я думаю, ты уже знаешь. Погорячились они.
– Кто? – как дурень спросил Хрипунов. Будто и в самом деле ничего не знал. Да ну и ладно! Капитан сказал:
– Как кто?! Твои и мои. Теперь надо их остужать!
С этими словами он поднялся и, повернувшись к Орлову, велел:
– Подай мне сургуча и шнурок. И огня возьми с собой.
Орлов кивнул, полез по шкафчикам. Хрипунов насторожился и спросил:
– Зачем сургуч?
– Как зачем? – ответил капитан. – Пойдём опечатывать питейный дом.
Хрипунов тяжко вздохнул. Капитан повернулся к Орлову. Тот был уже готов и с сургучом. Капитан пошёл к двери. За ним пошли Хрипунов и Орлов.
И так они сошли во двор. Там стоял Николка-казачок, Хрипуновский вестовой. Увидев Орлова с сургучом, Николка развернулся и побежал к воротам. Бежит упредить, подумал капитан, и пусть бежит. А на воротах, как уже было указано, в тот день стояли Мешков и Козлов. Они пропустили Николку и не закрывались, ожидая капитана. Когда капитан проходил мимо них, Мешков и Козлов взяли на караул.
Выйдя из крепости, капитан по-прежнему шёл не спеша. Да и куда было спешить, когда день тогда выдался жаркий, снег таял, ноги скользили. Но Хрипунову что, он длинноногий, и он быстро нагнал капитана. Теперь они шли вровень, капитан молчал. А Хрипунов наоборот заговорил:
– Твои первые полезли! Напились и начали орать, обзывали моих мужиками, мои осерчали.
– А я разве спорю? – сказал капитан. – Может, это и моих вина. А, может, и твоих. Но это неважно. А важно то, что а вот вдруг, не приведи господь, завтра придут инородцы, а у нас в гарнизоне разлад. Как тогда будем отбиваться? Вот я, чтобы не было разлада, опечатаю.
И он прибавил шагу. Хрипунов, немного помолчав, опять заговорил, и уже опять со злостью:
– Мы, Василий Юрьевич, люди простые, грамоте не разумеем. Но если что… – и замолчал.
– Что если что? – спросил капитан.
– За государыню головы сложим! Не сомневаешься, Василий Юрьевич?
Василий Юрьевич, Василий Юрьевич, насмешливо подумал капитан, а то раньше всё Вася да Вася! Какой я тебе Вася?! А вот приду и опечатаю до Троицы! И вот тогда посмотрю! И…
Но дальше капитан подумать не успел, потому что увидел, что впереди, на площади перед питейным домом их ждёт целая толпа. Это их Николка упредил, подумал капитан и, как будто никого вокруг не замечая, подошёл к воротам. Следом подошёл Орлов. Ворота стояли закрытые, и с той стороны, со двора, ничего слышно не было. Затаились псы, подумал капитан, взял у Орлова шнурок, продел шнурок через скобы… А скобы там давно были набиты, капитан не в первый раз ими пользовался, поэтому у него теперь всё очень ловко получилось, то есть и когда он придавил сургуч щипцами, и когда дул на сургуч, чтобы тот скорей застыл, и даже когда после обернулся на толпу. Толпа молчала.
– Вот! – строго, громко сказал капитан. – И так это теперь будет тут висеть до особого распоряжения.
Толпа опять промолчала. Потом кто-то из толпы спросил:
– А Илларионыч там остался, как теперь быть с Илларионычем?
– Не велик боярин! – сказал капитан. – Перелезет через тын. Делов-то. – И уже строго добавил: – Вчера ему надо было думать. Почему допустил мордобитие? Куда смотрел? А вы все куда смотрели?!
Но толпа опять смолчала. Капитан отдал щипцы Орлову, развернулся и пошёл обратно. И никто ему вслед ничего не сказал!
И после ничего значительного за весь тот день не случилось. Вернувшись от питейного двора, капитан зашёл в съезжую. Там всё было по-прежнему – адъюнкт с Шалауровым сидели за столом и что-то считали, а Черепухин за ними пересчитывал и злился, приговаривал, что за такие деньги такого не сделать, а если и сделать, то только гнильё, а кому это нужно?! Что гнильё и почему, капитан спрашивать не стал, а развернулся и пошёл домой.
Когда он туда пришёл и начал снимать шубу, Степанида с удивлением спросила, почему так рано. Капитан ничего не ответил. Степанида кликнула Матрёну. Матрёна стала собирать на стол. Капитан молчал, строго посматривал по сторонам. Потом, когда ему подали рыбу, он поморщился. Ел медленно, посапывал. Степанида сидела напротив и смотрела на него. А потом вдруг спросила, что, может, надо было бы пригласить к обеду адъюнкта, он же как-никак гость. Капитан помолчал, поиграл желваками и только после этого сказал, что господин адъюнкт не гость, а проверяющий, а был бы гость, не приезжал бы с пустыми руками.
– Гости с подарками едут! – сказал капитан. – А кто без подарков, тот по службе.
Степанида усмехнулась и ответила, что Иван Иванович был без подарков, а два года здесь сидел, кормился.
Капитан на это весело захмыкал и ответил, что Ивану Ивановичу тогда было так положено – сидеть.
– И он сидел! – продолжил капитан. – Пока всё своё не высидел. И у него в бумаге было вписано, чтобы я его кормил как самого себя!
И тут он даже хлопнул ладонью по столу. Степанида поджала губы.
– Ладно, ладно! – сказал капитан. – Погорячился я.
И взял степанидину руку, накрыл её своей рукой, и так они немного посидели, помолчали. После Степанида встала, проморгалась и пошла поторопить Матрёну. Капитан хлопнул чарку казёнки, встал и пошёл за занавеску полежать.
Там он лёг, зажмурился, но не спалось. Вспомнился Иван Иванович. А, может, он вовсе и не был Иваном Ивановичем, думал капитан, это же как получилось? Это когда его привезли сюда, вспоминал капитан, то он спросил у него, как вас величать. И тот ответил: зови меня Иваном Ивановичем. И так все его и звали в крепости. А за ворота крепости ему выходить было не велено. И открывать про себя ему было ничего не велено, и за что его сюда привезли, тоже было не велено сказывать. А вот кормить его нужно было тем, чем они сами кормились. И он ещё требовал вина! А где тут вина возьмёшь? И он, надо признать, оказался с пониманием, и вскоре притерпелся к водке. А после даже пристрастился к ней. Но тут как раз за ним приехали. И вот тут-то он и сказал, что не зовите меня больше Иваном Ивановичем, а зовите господин барон. И сел в нарты и уехал.
Вот так тогда вспомнился Иван Иванович. Но это был ссыльный, думал капитан, а адъюнкт вольный. Хотя, может, раз его сюда послали, да ещё из Петербурга, с самого Васильевского острова, то для него это тоже как ссылка? Капитан вздохнул и заворочался. Это он вспомнил про Вязьму и про свою деревню. Может, он ещё подумал, если бы они там жили, под Вязьмой, то Степанида давно бы уже понесла. Капитан опять вздохнул и заворочался.
И так он ещё долго себя изводил, а после не выдержал, встал, пошёл в съезжую. А там всё продолжали считать. И накурили так, что было плохо видно. Капитан сел с краю. В компании было намного веселей, капитану стало легче.
Так они ещё долго сидели, адъюнкт между делом опять рассказывал про Германию, какое там питьё и чем закусывают, а Шалауров стал рассказывать про Копаев остров, на котором на этот раз было уже не серебро, а лежбище морских бобров, по-здешнему каланов. И вот этих бобров, по словам Шалаурова, очень высоко ценят в Китае, тридцать рублей за шкуру, а на Копаевом острове они стоят тридцать копеек. Ну и так далее.
Вечером, придя домой, капитан сел за стол и сам с собой играл в шахматы.
– К воскресенью готовишься? – спросила Степанида.
– А хоть бы и так! – ответил капитан таким недобрым голосом, что Степанида больше ничего не говорила, а тихо сидела за пяльцами.
Ночью капитану снился поход тридцать первого года, капитан вскрикивал и просыпался, лежал и думал: это не к добру.
Но пока что всё было спокойно. Во вторник и в среду погоды стояли жаркие, все ходили распахнувшись, без рукавиц, а в съезжей и без шубы было хорошо. Шалауров был весёлый, разговорчивый, адъюнкт, наоборот, задумчивый. Как из своих денег платит, думал капитан, или, думал, может, в Петербурге с этим строго, чуть что – и на дыбу, кто знает?! И вообще адъюнкт стал совсем другой какой-то – молчаливый, мрачный. Смотрит на тебя, а тебя будто не видит. Или ты у него что-нибудь спросишь, он ответит, а на самом деле он как будто не с тобой, а с кем-то другим разговаривает.
И вот что ещё особенно противно: как только капитан, приходя домой, поминал его при Степаниде, у той сразу глаза начинали поблёскивать. Или это капитану так только казалось?
И тут вдруг, уже в четверг утром, сразу после построения, сержант Ситников сказал, что солдат Михеев просит разрешения обратиться к господину капитану лично. Капитан сразу насторожился и сказал:
– Пусть обращается!
Михеев пришёл, капитан завёл его за дом, за угол, и там Михеев сказал:
– Не нравится мне этот господинчик, ваше благородие. Как бы мы через него в недоброе дело не вляпались.
– А что такое? – спросил капитан.
– Да не спит он по ночам, свечи до утра горят. Я подходил смотреть, но через окно не видно ничего. Зато он сам ночью выходит на крыльцо, стоит, в небо смотрит.
– Просто так, – спросил капитан, – без навигацких приборов, что ли?
– Без, – сердито ответил Михеев. – Были бы с ним навигацкие, я разве стал бы вас тревожить, ваше благородие?! А так вдруг замысел какой-то, а мы прозевали. Потом всем мало не покажется!
– Ладно, ладно, – сказал капитан. – Иди и покуда помалкивай.
Михеев ушёл. А капитан весь день молчал, поглядывал за Степанидой, думал, ничего не говорил. А уже ночью…
Ну, не совсем ещё ночью, но когда уже крепко стемнело, завыл ветер в дымоходе, Степанида сказала, что у неё голова болит, и легла спать… Капитан вышел во двор, повернул наискосок, взошёл на съезжее крыльцо, прокрался вдоль самой стеночки – там, где доски не скрипят, после резко открыл дверь – и верно! Адъюнкт сидел за столом и что-то записывал, а как увидел капитана, сразу отложил перо и хотел перевернуть бумагу другой стороной…