Артистическая фотография. Санкт Петербург. 1912

Сначала родились четверо старших с перерывами в три года: сначала дочь Фейгл (Фаня) родилась в 1906 году, за ней Исаак (Саня), папа Илюши и Наташи, за ним Реувен (Ромик) и младшая из старших Рахиль. После семилетнего перерыва, уже при советской власти, родились три младших дочери: Лея (Люся), потом Розочка и последняя Сонечка. При этом Фаня, Ромик, и Рахиль были похожи на мать, а остальные дети внешне пошли в отца.

Нехама была замечательной хозяйкой и отлично готовила. Саня всю свою последующую жизнь вспоминал ее пирожки, топленое молоко, домашнее масло и сыры. Все это готовилось, процеживалось и взбивалось быстро, незаметно и без излишнего шума. По его словам, дом всегда блестел, красивая черноволосая мама быстро двигалась, со всеми делами справлялась незаметно, хотя после нескольких родов пополнела, но всегда оставалась подвижной. Она работала не только дома. После революции ей, как и другим, пришлось работать в колхозе. Там она сразу стала числиться одной из лучших.

Нехаму с детства окружала культура, более ориентированная на европейскую, немного отличающаяся от провинциального образа жизни других жителей Негорелого. Свою роль она видела не только в том, чтобы готовить еду и мыть дом для мужа и своих подрастающих детей, она учила их любить литературу. Она собрала в доме большую библиотеку, читала сама и приучала к этому детей. Она, и в самом деле, преуспела в этом: ее сын Саня любил и хорошо знал литературу. В годы своей холостой жизни в Ленинграде, уже покинув родительский дом, он, по образцу своей мамы, собрал богатейшую библиотеку и очень много читал. Спустя еще лет двадцать, Санины дети, Илюша и Наташа, не раз слышали от восхищенной Фирочки: «Санечка читал все!»

Нехама прилагала усилия и для того, чтобы обучить детей музыке. Она купила для них музыкальные инструменты, доступные в магазинах городка: гитару и аккордеон, и приглашала учителей музыки домой. Нехама старалась сделать все, что было в ее силах, чтобы дом был теплым и притягательным местом для ее детей и их друзей.

Тетя Люся из Москвы, папина младшая сестра, рассказывала Наташе за несколько месяцев до своей смерти, уже здесь, в Израиле: «Мама любила общественную работу. Соседи всегда советовались с ней и на улице, и дома. На районных собраниях ее всегда избирали в президиум, она сидела на сцене и участвовала в принятии решений». Она была заметной личностью в городке. И красавица необыкновенная. Когда она с подрастающими дочерями прогуливалась по центральной улице городка, прохожие любовались, прежде всего, ею самой, а не юными красавицами.

Саня рос на лоне природы и был крепким и здоровым мальчиком, как и следовало сыну кузнеца. В хедере (религиозной еврейской школе), куда его отдали по традиции в пятилетнем возрасте, он был отличным учеником. Поскольку других евреев в городке не было, то не было в нем и хедера, и пришлось ему ходить учиться в соседний городок, чему он не особенно радовался из-за разлуки с друзьями-соседями. Однако, с приходом революции, весь этот «рассадник ереси», по выражению Сталина, закрыли, и Саня пошел в обычную русскую школу с белорусскими и русскими школьниками.

Как все мальчишки, он был шалуном и проказником. А Илюша с Наташей, как все дети, обожали слушать папины рассказы о том, как их папа был маленьким. Особенно Наташе запомнился один рассказ о папиных проделках: был у него дядя, который служил в конной армии, и Саня очень любил хвастаться дядиным героизмом перед своими товарищами. В один из дядиных приездов, когда дядя приехал погостить в семье, мальчик решил поразить всех своей отвагой и проскакать перед друзьями на неуправляемом коне своего родственника. О бешеном нраве коня знали все дети, потому что дядя заранее предупредил их об этом и запретил им приближаться к нему. Но отважный Санечка, тогда подросток лет 13-14, вскочил на коня в стойле, чтобы никто не заметил и не смог его остановить.

Конь рванул вперед, подпрыгнул под притолокой, чтобы сбросить с себя непрошеного всадника, или раздавить его. Но кудрявый всадник успел пригнуться и остался в седле. Конь понесся по городку, менял направления, безумствовал, пытался избавиться от нахала. Но парень словно прилип к нему и дождался момента, когда конь устал и сдался. Когда отец описывал этот эпизод из своей жизни, дети смеялись и гордились его отвагой, смеялся и он. Но когда он начал описывать реакцию своей мамы, их бабушки Нехамы, они поняли, какого страху тогда натерпелась она – ведь он, в сущности, еще мальчишка, оседлал необъезженного коня и рисковал своей жизнью ни за что. Это многому научило и их.

Тем не менее, эти импульсивность, прямота и отвага, будь то к худу или к добру, были присущи ему всю жизнь. Таким он был и в те годы, когда уже не был физически силен, как в эпизоде с конем, но его духовные силы не покидали его никогда. Не хотелось бы назвать его отношение к матери, сестрам, жене и детям рыцарским, но оно было мужским в лучшем и высочайшем смысле этого слова. Это отношение было воспитано в белорусской провинции в семье потомственных кузнецов еврейской матерью, вышедшей из польского местечка.

В свои детские годы Саня был не только силен и здоров. Он был очень умным и успешным мальчиком. В русской школе он тоже выделялся своими успехами, и родители лелеяли надежды на его светлое будущее. Поскольку семья не была религиозной, особенно молодое поколение, дети легко сходились со своими сверстниками из русских и белорусских семей. Дом Нехамы всегда был открыт для друзей ее детей. Друзья с удовольствием ели ее пирожки, пели песни, танцевали и беседовали о политике. Они с легкостью и готовностью усваивали идеологию советского режима – романтику коммунизма. Эта молодежь жила в праздничной атмосфере строительства нового общества, основанного на равенстве всех людей. «Наша жизнь была интересной», – так московская тетя Люся делилась воспоминаниями о своей ранней юности с племянницей Наташей. Это происходило уже в Израиле, в Реховоте, в конце 90-х годов, за три месяца до смерти самой тети Люси. При этом ее голос дрожал от волнения.

Ее волнение было искренним. Понятно, что это была ностальгия по прошлому, по юности, но многие из представителей того поколения говорили, что до Великой Отечественной Войны они испытывали общий энтузиазм, почти вдохновение. Они могли просто питаться и бедно одеваться и не замечать этого ради светлого будущего.

Конечно, и тогда их родители не были так наивны, как их увлекающиеся дети – они видели, что не все идеально в устройстве нового общества. Верно, что Шимон продолжал работать в своей кузнице, как и раньше, и работал он от восхода и до заката, но теперь он был наемным рабочим и получал низкую зарплату. Этой зарплаты катастрофически не хватало на жизнь большой семьи – с тех пор, как было запрещено иметь единоличное хозяйство и все имущество семьи перешло в колхоз, они страдали от нехватки продуктов. В особенности им не хватало коровы, которая находилась теперь в общественном стаде. Надо сказать, что корова эта была довольно необузданная и в свое время успела «насолить» многим членам семьи, а однажды оставила отметину на лбу своим острым рогом одной из Саниных младших сестричек.

Но в качестве общественного имущества, она быстро присмирела после нескольких «уроков» кнутом и равнодушного, грубого обращения. Некому было ласково поговорить с ней во время дойки, некому погладить по бокам. Когда стадо возвращалось с пастбища в колхозный коровник, бедное животное, проходя мимо родного дома, мычало, жалуясь на свою новую тяжелую жизнь. И их бывшему коню тоже доставалось от его новых хозяев. В обобществленном хозяйстве его запрягали в тяжелогруженую телегу, и он с трудом тянул ее вперед. Каждый раз, проходя мимо дома, он жалобно ржал, словно умолял о чем-то, и сворачивал к своим воротам. Возница стегал его кнутом и грубо кричал: «Но! Поехали!»

Если Шимону, хотя и мало, но все же что-то платили, то Нехаме в колхозе не платили совсем, с ней расплачивались «натурой» – зерном и молоком, поэтому прокормить детей было трудно. Но ведь не прекращать же их из-за этого рожать! И так они с мужем вынужденно сделали семилетний «перерыв». А ведь когда-то Шимон с Нехамой мечтали о счастливой семье, в которой было бы много детей. Поэтому, оправившись от первых тяжелых ударов, которые нанесла революция материальному положению семьи, они произвели на свет еще трех замечательных дочерей, так называемых, «младших»: в 1922 году – Лею или Люсю, а вслед за ней, с перерывами, Розочку и Сонечку. И опять красавицы, как на подбор: две голубоглазые блондинки и одна кареглазая брюнетка. Снова в доме стало шумно и весело.

Конечно, у Нехамы прибавилось забот. Но основная ее тревога была о старших детях. Она уже давно поняла, что именно она в этой семье – «двигатель прогресса». Она была уверена, что ее старшие дети должны уехать из бывшей «черты оседлости», чтобы строить свою жизнь в больших городах – подальше отсюда.

Да и что была за жизнь для молодых в провинциальном городке? По воскресеньям и праздникам были танцы под музыку местного оркестра пожарников. На эти танцы приходили и солдаты из отряда пограничников, которые всегда стояли в Негорелом. Иногда привозили из Минска кино – вот и все культурные мероприятия. Правда, приезжали еще лекторы из центра, но их лекции молодых не привлекали.

Когда старшая дочь Фаня, окончила школу, ей не оставалось ничего иного, как выйти замуж и повторить судьбу матери. Но не в одном лишь замужестве видела Нехама будущее своих дочерей, она мечтала о том, чтобы они получили высшее образование. Однако в Негорелом получить его было негде. Поэтому Фаня, с благословения родителей, уехала в Минск, там начала работать и одновременно учиться в институте на фармацевтическом факультете. Фаня была первой «ласточкой». Но ее примеру последовали и подрастающие дети Матвея, Зуся и Мэри. Некоторые, как и Фаня, поехали учиться в Минск, другие – в Гродно.

Надежды Шимона и Нехамы относительно старшей дочери оправдались вполне. Серьезная и ответственная Фаня успешно окончила институт, полюбила хорошего парня и вышла за него замуж. У них родился сын Иосиф – Осик, первый внук Шимона и Нехамы. Молодая семья осталась жить в Минске, но Фаня с мужем часто навещали родных в Негорелом, а Осика оставляли у родителей на все лето. Это стало семейной традицией: все разлетающиеся по разным городам на работу или учебу дети всегда собирались на лето в Негорелом у своих родителей и у дедушки Эфраима.

Пока Фаня училась в институте, подошла очередь Исаака, Сани, который был младше сестры на три года, выбирать свой жизненный путь. Судьба потомственного кузнеца для него, как старшего сына, тоже не привлекала его мать. Поэтому именно по ее инициативе, в 1927 году, 18-летний Саня покинул дом. Но он поехал не в Минск и не в Гродно. Он решил искать счастья в большом культурном городе России – Ленинграде. Тут уже Санечке диктовать не мог никто, даже его мама «полания» (полька). Это был его собственный выбор.

Однако он не был первым из тех, кто приехал в Ленинград из Белоруссии. Ленинград в те годы остро нуждался в новой рабочей силе из-за голода и высокой смертности населения. Поэтому предприятия Ленинграда объявили о мобилизации рабочих на окраинах страны. И окраины услышали этот призыв.

Среди вновь прибывших в огромный город было много евреев из Белоруссии по простой причине. Добираться сюда было сравнительно легко – между Минском и Ленинградом была прямая железнодорожная линия. Но Ленинград был привлекателен для этих людей еще и потому, что там были большие заводы, предлагавшие работу. К тому же город на Неве был известен своими учебными и культурными центрами, а еврейская молодежь истосковалась и по учебе, и по культуре в своих местечках и маленьких городах.

Саня думал, что он совершил чуть ли не революционный поступок, уехав из Белоруссии, но он с удивлением обнаружил, что он был лишь одним из многих, и он с любопытством смотрел вокруг своими задумчивыми голубыми глазами. Совсем юный, провинциальный и очень одаренный парень, он был благодатным материалом для «промывания» мозгов, и он с готовностью впитывал пропаганду революционного строительства.

Поскольку Саня был сыном кузнеца и был знаком с физическим трудом с детства, он легко влился в заводскую жизнь и выбрал профессию близкую к отцовской – обработку металлов. По этой же причине у него не возникло проблем и с поступлением в институт, на рабфак – подход там был классовый, предпочитали в основном выходцев из рабочих и крестьян. То, что с таким трудом давалось Фирочке из-за ее «буржуазного» происхождения, Сане давалось легко. В глазах властей, он и был тем самым представителем пролетариата, которому, по словам Маркса, «нечего терять, кроме своих цепей, а приобретет он весь мир». Так он себя тогда и чувствовал – молодым хозяином строящегося государства.

Когда Саня приехал в Ленинград, он был открытым энергичным юношей, который свободно высказывал свое мнение по любому поводу. С энтузиазмом, присущим ему с детства, он погрузился в работу и учебу и, конечно, в комсомольскую работу. Но в данной области он быстро разочаровался. Его аналитический ум не дремал – не прошло и нескольких месяцев, как он осмыслил и сопоставил некоторые факты и дошел, как ему казалось, до самой сути. Поэтому на одном из комсомольских собраний все тот же юный Санечка с прямотой и отвагой, которые всегда характеризовали его, попросил слова и изрек, что Сталин – диктатор.

Как же случилось, что паренек, который совсем недавно приехал из пограничного городка в Ленинград, вдруг стал отъявленным противником власти?

Возможно как раз у него, молодого доверчивого энтузиаста, еврея по происхождению, и были причины разочароваться в режиме и яростно обвинять его чуть ли не в тирании. Дело было, конечно, не в резко изменившемся характере юного Санечки, а в прояснившемся характере самого режима – Сталин перестал вуалировать свою критику оппозиции под общими лозунгами, он конкретизировал адрес нападок в своих газетных статьях: «Мы боремся с левой оппозицией не потому, что вся она состоит из евреев, а потому что во главе оппозиции стоят евреи».

В связи с этим, 7 ноября 1927 года власти разогнали демонстрацию оппозиции с криками: «Бей жидов! Бей жидов оппозиционеров!» Но окончательная их судьба была решена в декабре того же года на Пятнадцатом Съезде Партии, когда был принят закон о подчинении всех ее членов «Единой Линии». Согласно этому закону, любое несогласие члена партии с Единой Линией Партии было объявлено вне закона.

Поэтому у юного Санечки, который смотрел на происходящее свежим, незамутненным взглядом и увидел вблизи «достижения» революции, довольно быстро появились веские причины обвинять Сталина в диктаторстве. Однако ему сильно повезло, что он высказал свою крамолу сразу, в ноябре, за месяц до того рокового съезда, поэтому это сошло ему с рук без мгновенных последствий. К тому же он не был членом партии, он был всего лишь комсомольцем. Он и думать забыл об этом эпизоде, жизнь его была полна впечатлений и событий: работа, учеба, общественная работа… Ему было лишь немного трудно привыкнуть к городскому образу жизни без активной физической нагрузки. Он был крепким парнем, жизнь в нем кипела, и вскоре он стал отличным спортсменом – штангистом и гребцом. Спустя пять лет, он получил спортивный знак отличия и был принят в сборную команду.

Не случайно его родители, папа Шимон и мама Нехама, гордились своим старшим сыном: в его зачетной книжке большая часть оценок была «отлично», в его трудовой книжке в разделе «Награды» – длинный список благодарностей, объявленных ему в довоенные годы. Когда он окончил учебу, то стал замечательным инженером. Уже в возрасте 24 лет Саня стал начальником механического цеха. Он продолжал активно продвигаться по служебной лестнице. К началу Великой Отечественной Войны он достиг должности главного инженера завода.

Однако этот успех стоил ему недешево. Он удивительным образом ассимилировался. От традиционного еврея в нем не осталось ничего, кроме, разумеется, его еврейской внешности и его пристрастия к кошерной еде. Понятно, что он не готовил себе еду сам, но в Ленинграде той поры было легко найти кошерную столовую. Трудно было поверить теперь, что этот красивый и удачливый молодой мужчина в детстве учился в хедере (религиозной еврейской школе) – «духовном гнойнике», как его с ненавистью было принято называть в обществе.

С приходом революции все хедеры были уничтожены, но в семье его родителей продолжали говорить на идиш и русском языках, и сохранили еврейские традиции. В семье самих Сани и Фирочки и родители, и дети говорили уже только на русском языке, но когда папа с мамой хотели что-то скрыть от детей, то переходили на идиш, однако, традиций уже не соблюдали, а скорее – не могли соблюдать в густонаселенной квартире. Когда в возрасте 15 лет Наташа попросила папу обучить ее разговорному идишу, он с радостью откликнулся, и в отпуске научил ее нескольким фразам. Но ни читать, ни писать на идише или иврите он уже не мог. Это искусство он забыл полностью.

Страдал ли Саня от своей ассимиляции? Когда он приехал в Ленинград, его цель была как раз интегрироваться в советскую систему, не сохранить свою национальную специфику в большом многонациональном городе, а раствориться в нем. Власть же заботилась лишь о советизации вновь приехавших в города людей. Поэтому при встрече Сани с Фирочкой в 1936 году он был уже типичным представителем советской интеллигенции в первом поколении, который был обязан власти и своим образованием, и карьерой.

Согласно переписи населения 1939 года, только 20 % из двухсот тысяч евреев Ленинграда указали идиш как свой родной язык. Трудно объяснить, почему это произошло. Для сравнения – 80 % татар указали татарский язык в качестве родного, хотя и быть татарином в городе, изъедаемом ксенофобией, не было большой честью. И все же, очевидно, это было менее опасно, чем быть евреем.

Говорили ли евреи правду, когда отвечали на этот вопрос в бланке переписи населения? А если они действительно говорили правду, потому что уже, в самом деле, плохо помнили идиш? Произошло ли это из-за давления, оказываемого властью, или из-за их собственной внутренней потребности поскорее раствориться в великой и всеми любимой русской культуре и послать подальше и унизительное прошлое, и унижающий их достоинство язык черты оседлости – идиш?

Вероятно, у каждого из 80 % евреев, указавших русский язык в качестве родного, были свои объяснения для этого выбора. Неизвестно, что написали Саня и Фирочка в ответе на данный вопрос. Логичнее всего предположить, что и они выбрали русский язык. И это было правдой. Ведь все евреи того поколения были двуязычными и свободно переходили с одного языка на другой безо всяких проблем. Они родились как граждане Российской Империи и естественным образом владели русским языком от рождения.

В любом случае, было предпочтительнее хотя бы таким окольным путем показать власти свою преданность, ведь процесс усиления «русских национальных элементов» во внутренней политике Сталина начался еще в 30-х годах. В годы «великого террора» (1936-1938) большинство евреев, обладавших высокими постами, стали жертвами репрессий. Но Санечке повезло и тут – он еще не успел настолько вырасти по службе, чтобы привлечь к себе внимание и превратиться в лагерную пыль, поэтому он остался на прежнем месте работы на заводе и даже счастливо и беспрепятственно женился в 1939 году.

Однако, ни Фирочка, ни ее «везунчик» муж не подозревали, что где-то там, в потайной комнате КГБ, хранится папка, а в ней лежит протокол того давнего комсомольского собрания, о котором Саня и думать забыл за давностью времени. Тогда он произнес одну фразу – с присущими ему честностью и прямотой, возможно, немножко поспешно, не подумав о последствиях: «Сталин – диктатор». Он забыл эту фразу. И все о ней забыли. Но она хранилась там и тикала, как бомба замедленного действия, и ждала своего часа.

Когда окончилась Великая Отечественная война, Саня должен был послать семье приглашение вернуться в освобожденный Ленинград. Таков был новый закон – только коренные жители Ленинграда могли вернуться к себе домой, и только по вызову. Естественно, что он послал подобные же приглашения и Фирочкиным сестрам – Риточке и Катюше. Таким образом, семья Санечки и Фирочки объединилась в Ленинграде вновь.

Перед самой эвакуацией, в 1943 году, семье Сани и Фирочки выделили отдельную трехкомнатную квартиру на Шамшевой улице. Они не успели переехать в нее, так как силы у сестер были на пределе, и основная их задача была эвакуировать ребенка как можно скорее. Поэтому квартира была оставлена на попечение Сани, но изможденный Саня не сумел регулярно ездить с завода домой, чтобы платить за эту квартиру в отсутствии семьи, поэтому Фирочка с Илюшей были вынуждены вновь поселиться в своей блокадной «обители» на Гатчинской улице. Тетя Рита с тремя взрослыми детьми вернулась в свою комнату у Калинкина моста, а тетя Катюша – в свою комнату на Серпуховской улице.

Послевоенный город был разрушен, сохранившаяся в комнате мебель была полуразвалившейся и жалкой. Все страшные воспоминания блокады поднялись в Фирочке, когда она снова вошла в их длинную узкую комнату в полуподвальном помещении, и она долго не могла забыть потерю трехкомнатной квартиры, так и не обретенной ее семьей. Но могла ли она упрекать Саню?

Несмотря на все лишения и потери, они были счастливы. Маленькая семья: отец, мать и сын выдержали испытание войной. И только победа была важна для них. Но война стоила им дорого. За все страдания они заплатили своим здоровьем. У Фирочки появилось тяжелое заболевание сердца. Саня страдал от язвы желудка и высокого давления. А прекрасные карие глаза пятилетнего Илюши не перестали косить. Косоглазие ребенка, как внешний след войны, не прошло со временем, несмотря на все усилия его родителей. И все же они были оптимистичны. «Мы думали только о победе. Ты даже не представляешь, доченька, как мы были тогда счастливы», – вспоминал папа времена, когда ее еще не было на свете.

И тогда произошла катастрофа. В ответ на многочисленные письма, которые Саня посылал в Белоруссию, пришел ответ, а в нем было написано, что вся семья Капланов, 32 человека, были расстреляны нацистами в Негорелом недалеко от их дома. Саня и Лева взяли на заводе несколько дней отпуска и уехали в Негорелое. Там они узнали, что, в самом деле, произошло с родными Сани.

Выяснилось, что в начале войны, они не только не успели бежать в какое-то более надежное место, но даже и не хотели никуда бежать. Почему?

После подписания пакта Молотова – Риббентропа между Россией и Германией 23 августа 1939 года, Советские средства массовой информации распространяли слухи о том, что эти две страны находятся в дружеских отношениях, и всячески убеждали доверчивый народ в отсутствии военной опасности со стороны Германии: «Фриц не посмеет».

Судьба Саниных родителей, Шимона и Нехамы, представляет собой довольно яркий и трагичный пример этой наивной веры. Но для рассказа о них надо сначала вернуться к судьбе их дочери Рахили, младшей из четверых старших детей, которую юной девочкой увлек под венец красавец-пограничник Иван Бондаренко.

Рахили было 19 лет, когда она вышла замуж за Ивана. Конечно, родители противились их браку, и у них было для этого несколько причин. Прежде всего, Рахиль была очень молода и не успела получить никакого образования, кроме среднего. К тому же, у Ивана была «походная» профессия пограничника, которая не предусматривала и в будущем возможности получить образование. Ну и последнее, хотя об этом они не говорили вслух – Иван был украинцем, а они бы предпочли еврея. И, тем не менее, любовь молодой пары была сильнее всех препятствий.

Шел 1934 год. После свадьбы, Рахиль поехала с мужем на новое место его службы, тоже на границе с Польшей, недалеко от дома. Каждое лето она проводила у родителей в Негорелом, сначала со старшим сыном Левушкой, потом и с двумя родившимися после Левушки дочками – Линой и Галиной. Сохранилась фотография одного из посещений Рахилью родного города. Это вообще единственная фотография, на которой сняты родители Сани.

Шимон, Нехама, Рахиль и годовалый Левушка сидят на солнышке у старого сарая. Шимон сидит в кепке и смотрит в объектив, чуть сощурившись, его руки сложены на коленях в позе непривычного безделья. На голове Нехамы повязан платок, как у простой деревенской женщины. Она улыбается Левушке и кладет ему что-то в рот. Судя по их одежде, оба Шимон и Нехама, выглядят как настоящие крестьяне. И руки их тоже выглядят привычными к физическому труду. Рахиль, напротив, одета в красивое шерстяное платье с узором и выглядит как молодая городская женщина. Фотография любительская, не профессиональная, поэтому почти невозможно различить черты лица, да еще и солнце мешает. Но все же видно, что лица у всех гармоничные, правильные, в этом сомнений нет.

Так и ездила Рахиль каждое лето к родителям со своим прибавляющимся семейством, до самого 1939 года. И в то лето она тоже приехала в свой родной городок, как обычно. В конце лета она вернулась домой, все еще при мирной жизни. Однако через несколько дней Германия напала на Польшу и началась Вторая Мировая Война. Иван посадил жену с маленькими детьми на телегу, запряг хорошего коня и отправил семью обратно в Негорелое, чтобы спасти их от нацистов. Таких случаев было много: целые семьи из Польши бежали на Украину и в Белоруссию в надежде спасти свои жизни. Они тоже верили, что «Фриц не посмеет» напасть на Советский Союз.